Часть II
1863–1864
I. Дома
Наступила весна 1863 года, со всеми ее прелестями: животворная, теплая, все воскрешающая. Так и повеяло радостью, надеждой на что-то неведомое и жаждой жизни.
Мне памятны та весна и то лето. Надежды на что-то неведомое не обманули меня. Эти весна и лето принесли мне и счастье и горе…
В доме ничего не изменилось. Все шло своим чередом.
Отец и мать, постоянно занятые и озабоченные, производили на меня впечатление какой-то необходимой, вечно движущейся силы, без которой все бы пропало.
Лиза, по-видимому, забыла тяжелое прошлое. Пребывание Толстых в Москве повлияло на нее благотворно. Она стала спокойнее, веселее: недоброжелательное чувство к ним как будто заснуло в ней. Эта зима сблизила меня с ней. Она читала мне вслух, выезжала со мной, и когда в феврале нас, всех детей, поразила корь, она ходила за мной, как сиделка.
После отъезда Толстых из Москвы мы получили от них молодые, счастливые письма, тогда как в Москве Соня жаловалась мне, что московская жизнь как будто разъединяла их. Интересы раскололись, и она мало видела Льва Николаевича.
Я утешала ее, говоря, что это очень понятно, так как в Москве он принадлежал не ей одной, а и своим друзьям и знакомым, а у него их много.
– Да, я знаю, – говорила Соня, – тут ничего дурного нет, но, знаешь, мы так тесно живем в Ясной, что привыкаешь к постоянному общению, а тут это невольно кажется охлаждением.
Приведу несколько строк из ее письма ко мне от 13 февраля 1863 г.
«…Сегодня только уехали от нас Ольга и Софья Александровна.
Ольга мечтает, как ты приедешь, она, Саша Куз-минский и как вы будете верхом ездить, и как нам весело будет. Мы все это соображали вчера, когда катались с ней вдвоем тройкой в страшный ветер и мороз. Мой же писал дома статью в журнал.
Мы очень хорошо живем. Он все уверяет, что никогда в Москве он не мог меня так в четверть любить, как здесь. Отчего это, Татьяна? И вправду, как любит, ужас…»
В конце письма она пишет:
«Мы совсем делаемся помещиками: скотину закупаем, птиц, поросят, телят. Приедешь, все покажу. Пчел покупаем у Исленьевых. Меду – ешь не хочу. Я ужасно и Левочка мечтаем, как ты приедешь».
В другом письме (от 25 февраля) сестра пишет:
«Лева начал новый роман. Я так рада. Неужели „Казаки“ еще не вышли? От успеха их зависит, будет ли он продолжать вторую часть».
А в письме от 11 ноября 1862 г. сестра, между прочим, сообщает: «Девы, скажу вам по секрету, прошу не говорить: Левочка может быть нас опишет, когда ему будет 50 лет. Цыц, девы!»
Отец, читая это, смеясь сказал мне:
– Ну, Таня, берегись, тебе достанется от Льва Николаевича. Он таких вертушек, как ты – не любит!
– Я не вертушка, – обиженно сказала я, – я – живая.
Отец, видя, что я огорчилась, подозвал меня к себе.
– Я пошутил, а ты и поверила, – ласково сказал он. – Поди, поцелуй меня.
Ободренная его лаской, я вдруг решила поговорить с ним о своем давнишнем желании.
– Папа, – начала я, – ты говорил, что после праздников собираешься в Петербург. Возьми меня с собой. Я никогда не ездила по железной дороге, никогда не видала Петербурга. Ну, пожалуйста, возьми. Мама, наверное, отпустит меня, – молила я, целуя его.
Папа задумался.
– Увидим, – сказал он. – Я поговорю с мама.
II. Письма отца
Помню, что отец очень интересовался статьей «Воспитание и образование». Прочитав статью, он был и опечален и оскорблен ею. Несмотря на свою обширную деятельность, он уделял время на чтение, ценил науку и верил в нее.
Помню, как он с профессором Анке осуждал воззрения Льва Николаевича и его оскорбительные слова: «чтение лекций есть только забавный обряд, не имеющий никакого смысла, и в особенности забавный по важности, с которою он совершается».
В другом месте своей статьи Лев Николаевич пишет, что ему возражали на его нападения на профессоров и университеты, говоря: «вы забываете образовательное влияние университетов». На что Лев Николаевич отвечал: влияние, «которое называется образовательным и которое я называю развращающим влиянием университетов».
Затем он пишет: «так называемые люди университетского образования, развитые, то есть раздраженные, больные либералы». «Университет готовит не таких людей, каких нужно человечеству, а каких нужно испорченному обществу».
Прочитав эту статью и обсуждая ее со своим старым товарищем поуниверситету Николаем Богдановичем Анке, отец не мог найти правды в этих суждениях. Чувства его, помимо его воли, восставали против определения Льва Николаевича. Университет дал так много отцу – научное образование, товарищество, светлые воспоминания молодости. Иные профессора были и друзьями и учителями. И вдруг человек, столь любимый и уважаемый им, как Лев Николаевич, написал эту статью и как бы осквернил все его идеалы.
Но не он один был возмущен этой статьей. Мне памятно, как весь ученый мир восстал против Льва Николаевича.
Отец писал Льву Николаевичу 1 декабря 1862 г.:
«Читал я с большим вниманием оригинальную статью твою „Воспитание и образование“… Прочитавши ее, я пришел в страшное раздумье, мне грустно подумать об том, что это истина. Я привык смотреть на университет, как на светило и рассадник просвещения, а ты разочаровал меня. Нет, я не хочу верить тебе. Изустное слово имеет все-таки свою великую силу и служит поощрением к занятиям, подавно, если оно красноречиво и последовательно передается».
Отец долго после чтения этой статьи ходил как бы расстроенный. Он только и говорил о ней.
Мне было досадно на Льва Николаевича. «Зачем он пишет такой вздор», – думала я. «Всех восстанавливает против себя, и папа расстроил, и все чудит, оригинальничает… Намедни над оперой смеялся – кривлянием называл». И я сама собиралась написать письмо Льву Николаевичу насчет отца – так мне было жаль его.
Затем отец дает советы сестре насчет ее здоровья и пишет ответ Льву Николаевичу насчет его сна. Письмо Льва Николаевича не сохранилось.
«То, что ты слышал наяву или видел во сне, Лев Николаевич, величайшая истина: „аллопатия более вредна, чем полезна, потому что средства ее нарушают физиологические инстинкты“. Но об средствах, употребляемых разумными аллопатами, сказать этого нельзя.
Есть весьма много так называемых лекарств, которые мы находим в числе составных частей нашего организма и которые мы употребляем для водворения утраченного в нем равновесия. Эти средства делают тогда только вред, когда врач дает их без расчета, эмпирически, нерационально. Из этого можно заключить, что и самая пища может быть точно также вредна, как и аллопатические средства, если пища эта нарушает физиологические инстинкты. Как ты горячо обо всем думаешь и заботишься, мой невыразимый человек; не верю я тебе, чтобы в глазах жены твоей ты был безалаберный Л. Н. Не то она чувствует и пишет нам о тебе. Мне кажется, что ты сильно напрягаешь свою нервную систему твоей работой. Я понимаю, что это неизбежно, но мне жаль тебя, и я боюсь, чтобы это не повредило твоему здоровью».
Отец всегда интересовался всей жизнью Толстых, где мог, помогал Льву Николаевичу в его хозяйственных и литературных делах. Лев Николаевич писал ему, что школа его понемногу распадается, а Соня писала, как учителя, заразившись равнодушием (может быть, и временным) Льва Николаевича к педагогике и школе, разъезжались и как сам Лев Николаевич, увлекаясь хозяйством, не успевал один справляться с делами. На это отец отвечает:
«Покровское, 22 мая [1863 г.] вечер.
Любезный друг.
Давно уже, более 15 лет, знаю я одного отличного человека, который управлял имением у Шалашниковой, а теперь управляет делами и заводом у Вельяшова (зять Рюминых). Все, что перо мое может выразить хорошего об этом человеке, далеко не сравняется еще с его высокими достоинствами».
Дальше идет подробная характеристика рекомендуемого человека. В приписке к этому письму:
«23-го мая. Утро. Покровское.
Сейчас принес мне хлебник[30 - Хлебник ходил каждое утро в Покровское и носил хлеб дачникам и письма отцу.] из Москвы письмо твое от 19 мая, в котором ты пишешь мне, что твои длинноволосые студенты оставили тебя. Я сам, правду сказать, никогда не надеялся на них. Но вряд ли можешь ты справиться один с твоим хозяйством. Предложение мое насчет моего Федора Антоновича кажется кстати, – подумай хорошенько и решайся».