Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

– Вы отдохнули после вчерашнего вечера? – спросил он меня.

– Я долго не могла заснуть.

– Как вы были трогательны с вашим горем обижен, ного ребенка.

– Я уже не ребенок, мне будет 17 лет.

– Вот как, – сказал он, улыбаясь. – Вы знаете, меня все спрашивают, кто сидит в 3-м бенуаре.

– Как? Разве Иславины мало известны в Петербурге? Julie мне называла многих, кто сидит с вами в первом ряду, – нарочно сказала я, как бы не понимая его.

– Да, Иславиных многие знают, но вас не знают. Я замолчала.

– Vous etes delicieuse aujourd'hui, cette coiffure vous va a merveille[47 - Вы прелестны сегодня, эта прическа так чудно идет вам (фр.)], – продолжал он, играя моим веером и близко нагибаясь ко мне.

Я чувствовала, что краснею, и хотела отодвинуться. «Он пожалуй обидится», – снова мелькнуло у меня в голове, и я осталась на месте. Опять что-то необъяснимое и страшное притягивало меня к нему.

Несколько минут длилось молчание. Он, улыбаясь, пристально глядел на меня, как бы изучая мой туалет, мое выражение лица, мою шею с бархаткой. «Нет, это не должно быть… Ведь никто никогда не был со мной так, как он», – думала я, упрекая себя, обвиняя его, но в чем, я не умела себе ответить, и решительно встала, чтобы уйти. Он так ласково, просто остановил меня.

– Таня, куда вы, – сказал он, взявши меня за руку, – тут так хорошо. Не уходите. Laissez moi vous admirer ne fut ce que quelques moments[48 - Дайте мне, хотя бы несколько минут, любоваться вами (фр.)].

Я стояла перед ним, не отнимая руки.

– Зачем вы такой? – вдруг почти с отчаянием проговорила я.

Что я хотела выразить этим словом «такой», объяснить себе я не могла, но Anatole понял меня.

– Vous etes adorable, ravissante, Kousminsky a de la chance[49 - Вы прелестны, очаровательны. Кузминскому посчастливилось (фр.)].

Дверь ложи отворилась, и вошел Александр Михайлович. Anatole не выпустил руки моей.

– Je dois vous dire adieu[50 - Я должен проститься с вами (фр.)], Таня, – сказал он, вставая.

Кузминский прошел вперед и сел возле Ольги. Anatole, непринужденно и весело простившись с нами, обратился к Кузминскому:

– Ой soupons-nous ce soir?[51 - Где мы сегодня ужинаем? (фр.)]

– Je vais a la maison[52 - Я еду домой (фр.)], – сухо ответил Кузминский.

На другой день отец отвез меня к Шостак раньше обыкновенного по просьбе Екатерины Николаевны. Тетушка, позвав несколько институток моих лет, поручила меня им. Мы побежали в сад, где живо перезнакомились. Через два часа я уже знала, кто кого из учителей обожает. Мы катались с большой деревянной горы, играли в жмурки, танцевали, пели. Что-то детски-радостное наполнило мое сердце, и мне опять хотелось закричать: «Не хочу „этого“, не хочу! Оставьте меня все!»

Перед обедом пришел Александр Михайлович. Я боялась объяснения, но его не было. Он был со мною по-прежнему ровен и спокоен.

– Тебе весело было вчера в театре? – спросил он меня.

– Очень весело, – отвечала я восторженно. – И как я люблю этот вальс Ardittie, который вчера пела Розина на уроке, и как хорошо Левочка тот же вальс аккомпанировал мне, помнишь, перед предложением Соне, – болтала я.

Он, казалось, не слушал мою болтовню; что-то другое не то занимало, не то мучило его. Я это заметила, но не хотела понять, не хотела портить своего веселого настроения.

– А ты знаешь, Саша? – продолжала я, – ведь меня причесывал настоящий парикмахер. Это тетя Julie велела. Ты не заметил? Нет?

– Заметил что-то необычное.

– Ты ведь ничего не замечаешь, – немного обиженно сказала я. – Вот Anatole совсем другое дело. Он все замечает: и что я делаю, и что на мне надето, весела ли я. Все… все…

– Таня, что он говорил тебе вчера? – спросил он с притворной улыбкой. В голосе его слышалась какая-то робость, как будто он стыдился своего вопроса.

– Говорил, что я delicieuse[53 - прелестна (фр.)] и что меня заметили в театре и спрашивали про меня.

– А ты и поверила? – с насмешкой спросил он. Я знала его манеру язвительной насмешки, когда ему что-либо не нравилось.

– Конечно, поверила. Разве он станет меня обманывать, и что за странный вопрос ты мне делаешь?

– Ну не сердись, скажи мне: когда я вошел в ложу, он держал тебя за руку, что он говорил тебе? – добивался Кузминский.

Я, конечно, помнила каждое слово Anatoli, но мне не хотелось отвечать ему. Эти слова были именно те, о которых я думала одна дома.

– Да так, ничего особенного, я не помню. Какой ты странный сегодня? Зачем ты все это спрашиваешь?

Он не отвечал мне. Послышался звонок, и через несколько минут вошла Ольга, оживленная, красивая и, как всегда, милая. Она была двумя годами старше меня. Ольга напоминала сильно своего отца, Александра Михайловича Исленьева, моего деда.

– От папа письмо, – сказала она, – он собирается в Петербург погостить у дяди Владимира, а прежде съездить в Ясную.

– Дедушка приедет? Как я рада! – закричала я. – Он и в Москве у нас побывает, и я увижу его!

– Саша, что ты какой пасмурный сидишь? – обратилась к нему Ольга.

– Я? нисколько, но я устаю от занятий.

– Давай, Оля, развеселим его, – смеясь, сказала я. С этими словами я быстро подбежала к креслу, на котором он сидел, и, чтобы он не видел меня, тихонько став сзади его, живо обвила руками его шею и поцеловала его в голову.

Он, видимо, никак не ожидал этого, вскочил с кресла, молча улыбаясь, взял мою руку и поднес ее к губам.

Странно сложились наши отношения с Кузминским. Много лет спустя, вспоминая, я поняла их. Они не были достаточно молодыми для моего живого, непосредственного и даже легкомысленного характера. Он никогда не хвалил меня, редко говорил о наружности, тогда как я всегда была слишком занята собой и много заботилась о своей внешности. Он часто относился ко мне, как к взрослой, серьезно и иногда даже взыскательно. Последнее сердило меня, и однажды я писала ему: «Даже отец, когда я отказывала показать ему твои письма, не был резок со мной».

На это он отвечал мне: «Разве тебя каждый раз спрашивает папа про мои письма? Разве нельзя избежать этих вопросов? Я не знаю отчего, но мне кажется, что я имею на тебя какие-то права. Отчего? Сам не знаю».

Но что мирило меня с ним, это то, что я всегда сознавала не то привязанность, не то любовь его ко мне. В редких случаях он высказывался мне с такой энергией, с таким искренним чувством, что передо мной вырастал другой человек. И я все прощала ему. Так было и во всю мою жизнь. Он дорожил моей откровенностью, дорожил моим доверием к нему, боясь потерять этот единственный нравственный мост, соединяющий нас двух, столь противоположных людей.

Он был одинок, хотя и имел двух сестер, которые воспитывались в институте. Мать его имела много детей от второго брака. Вотчим его, Шидловский, отдал его в училище Правоведения, тогда как семья жила временно в Воронеже, пока Шидловский был предводителем, потом в деревне и в Москве. Так что Александр Михайлович был на попечении дяди Иславина. Он был лишен семейной жизни, воспитывающей доверчивость и откровенность. Он сильно был привязан к нашему дому и очень любил мою мать.

Иные письма его ко мне в юные годы носили уже серьезный характер, а иногда даже мне непонятный.

Помню одно письмо о платонизме. Смысл его я плохо поняла и долго думала, спросить мне Лизу или нет – она ведь все знает. Но я не решалась идти к ней: вдруг он пишет что-нибудь только мне одной! Но все же любопытство взяло верх, и я пошла к сестре.

– Лиза, прочти письмо Саши и растолкуй мне, что он хочет сказать мне. Я не понимаю, – с досадой сказала я, – только дай слово, что ты никому не будешь рассказывать про это.

Лиза дала слово, но, кажется, смеясь, рассказала матери, потому что я заметила, что мама как-то с улыбкой глядела на меня. Мне тогда еще не было 16 лет, а Кузминскому 19 лет.