Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

– Посмотри, на что ты похожа, – говорила мама, – вся в пыли.

Мама говорила притворно строгим голосом. Лиза, сидевшая в гостиной, от души смеялась, и я была ей благодарна: ее смех утешал меня.

После представления я старалась быть очень чинной и приличной. Дьяков заговорил со мной о пении, о музыке, расспрашивал про нашу жизнь в Москве, и мне сразу стало с ним и приятно и ловко.

Мама, прощаясь, пригласила Дьякова завтра обедать, чему я была очень рада.

– Скажи Соне, чтоб она завтра непременно приехала к обеду, а вечером поедем в театр, – говорила я Льву Николаевичу.

Мы все так любили Соню, что непременно должны были видеться ежедневно. Отношения меньших братьев к ней были самые нежные, с Лизой лишь иногда чувствовалась неуловимая «черная кошка», несмотря на все старания Сони быть в хороших отношениях.

Соня пишет в дневнике своем:

«Что мне делать с Лизой? Чувствую и неловкость, и гнет, а вместе с тем дома все мне милы и дороги. Подъезжая к Кремлю, я задыхалась от волнения и счастия…».

По поводу этого Лев Николаевич, смеясь, говорил:

– Когда Соня увидала свои родные пушки, под которыми она родилась, она чуть не умерла от волнения.

Беседы с нами и матерью у Сони были неистощимы, особенно по вечерам. Она не любила выезжать, и Лев Николаевич иногда выезжал один. Прощаясь с ней, он всегда говорил: «Вернусь к 12-ти, подожди меня».

Но один из таких вечеров кончился очень плачевно.

Лев Николаевич ехал к Аксакову. Когда Лев Николаевич посещал дом, где Соня еще не успела познакомиться, она недоброжелательно относилась к нему. Так было и теперь.

– Зачем ты едешь к ним? – спросила она.

– Я могу встретить у них полезных мне людей для задуманного мною дела. Я, вероятно, вернусь к 12-ти, – сказал он.

Оставшись с нами, Соня была спокойна и весела, много рассказывала о своей Ясенской жизни, говорила, как они играют по вечерам в четыре руки, как Лев Николаевич сердится, что она не соблюдает такта, как приезжала к ним Ольга Исленьева и играла целыми часами с ним.

– А мне было и досадно, и обидно, и завидно, – говорила она.

– Соня, да ведь она же настоящая музыкантша, – сказала я, – как же сравнить ее с тобой? Конечно, Левочке было приятно играть с ней. – Ну да, мне это-то и было неприятно, – говорила с досадой Соня. – Но вот кто удивительно приятен в доме, это тетенька Татьяна Александровна, она так добра и мила ко мне. С первых же дней моего приезда в Ясную она сдала мне все хозяйство, и я, с помощью экономки и в то же время горничной, Дуняши, принялась за хозяйство. При тетеньке живет приживалка Наталья Петровна, препотешная: рассказывает Левочке про всякие явления, слышанные ею от богомолок, а Левочка записывает их. Но всего больше я люблю наши вечерние занятия. Он учит меня по-английски, мы читаем вслух «Les Miserables» Victor Hugo[28 - «Отверженные» Виктора Гюго (фр.)], а иногда, когда он занят, я переписывала «Поликушку». Но знаешь, Таня, иногда мне наскучит быть «большой», раздражит меня эта тишина в доме, и нападет на меня неудержимая потребность веселья и движения, я прыгаю, бегаю, вспоминаю тебя, как мы с тобой бывало бесились, и ты называла это: «меня носит». А тетенька Татьяна Александровна добродушно смеется, глядя на меня, и говорит: «Осторожнее, тише, ma chere Sophie, pense a votre enfant»[29 - моя дорогая Софи, думай о ребенке (фр.)].

Так болтали мы с Соней, слушая рассказы о ее жизни. Уже подали самовар. За чайным столом собрались все домашние, и Соня продолжала весело болтать с нами.

– А что твое рисование, Соня? – спросила мама.

– Левочка хотел мне взять учителя, да мое нездоровье помеха всему. Я иногда так хочу жить дельно, – говорила Соня, – но не могу. Пробовала заняться молочным хозяйством, ходила на удой коров, но запах коровника вызывал во мне тошноту, и я не могла ходить. Левочка с таким недоумением смотрел на меня, ничего не понимая в этом; он даже выказывал неудовольствие.

Мама, не желая осуждать Льва Николаевича, улыбаясь, сказала:

– Да где же ему понять! А в школе ты помогала ему?

– Вначале да. У нас был съезд учителей для обсуждения школьных вопросов; иные учителя, как мне казалось, отнеслись ко мне враждебно, чувствуя, что Лев Николаевич уже не принадлежит им всецело, и многие даже совсем уехали. Да правду сказать, Левочка за последнее время совсем охладел к школе. Его тянет к другой работе. Он хотел писать 2-ю часть «Казаков» но, кажется, и это бросит. Задуманный роман о декабристах поглотил его всецело.

Так незаметно прошел вечер. Пробило 12 часов. Соня прислушивалась к звонку. Все домашние разошлись по своим комнатам, лишь мама и я остались с Соней.

Прошел еще час. Соня теряла терпение. Отец вернулся домой и прошел к себе в спальню. Я сидела в углу дивана и потихоньку дремала. Соня то и дело подбегала к окну и смотрела на часы.

– Да что же это в самом деле, – говорила Соня. – Что с ним? Уж не случилось ли чего?

– Что же может случиться? – утешала мама, – просто засиделся у Аксакова.

– Да, засиделся, – повторила с досадой Соня. – Вероятно, там эта Оболенская, ведь она там по субботам бывает.

– Полно, Сонечка, придумывать себе глупости, приляг и отдохни лучше. Он скоро приедет.

Соня молчала. Я сочувствовала ей, хотя и не говорила с ней. В комнате царила полная тишина. Пробило половина второго.

Этот бой, при полной ночной тишине, как молот, беспощадно ударил не только в сердце Сони, но и разогнал мгновенно мой сон.

Соня, как ужаленная, вскочила с места.

– Мама, я поеду домой, я не могу больше дожидаться его, – заговорила она, чуть не плача.

– Что ты? Что с тобой, Соня? Мыслимо ли это! Да он вот-вот приедет!

И, действительно, не успела мама договорить, как послышался звонок.

Соня живо подбежала к окну. У крыльца стоял пустой извозчик.

– Да, верно это он, – с волнением проговорила она.

В эту минуту скорыми шагами вошел Лев Николаевич.

При виде его напряженные нервы Сони не выдержали, и она, всхлипывая, как ребенок, залилась слезами.

Лев Николаевич растерялся, смутился; он, конечно, сразу понял, о чем она плакала. Чье отчаяние было больше, его или Сонино – не знаю. Он уговаривал ее, просил прощения, целуя руки.

– Душенька, милая, – говорил он, – успокойся. Я был у Аксакова, где встретил декабриста Завалишина; он так заинтересовал меня, что я и не заметил, как прошло время.

Простившись с ними, я ушла спать и уже из своей комнаты слышала, как в передней за ними захлопнулась дверь.

Праздники проходили. Отпуск Кузминского и брата кончился, и они уехали 5-го января.

Тоскливо заныло у меня сердце. Дом опустел. Я не принималась ни за какое дело и, как тень, бродила по дому.

Через десять дней уехали и Толстые. Они ехали в больших санях, на почтовых лошадях. Тогда еще не было железной дороги. И опять, как и после их свадьбы, мы все вышли провожать их на крыльцо.

«Зачем существует разлука? Зачем людям надо такое горе?» – с озлоблением и болью в сердце думала я.

– Теперь до весны не увижу вас, – сказала я со слезами на глазах.

Ямщик, подобрав вожжи, тронул лошадей.

– Ты прилетишь к нам с ласточками! – закричал мне Лев Николаевич.