всех прабабок моих, виноградная гроздь
прорвалось, ворвалось, в сыновей пролилось,
я другого вовек – не умею!
Кроме этих простых и обыденных дел.
Хоть век нынче иной, но звук слышу я стрел:
инстинктивно грудь прячу и шею.
И трёхкратно крещусь. У полей посреди.
И избу не люблю ту, что с краю.
Берег родины, родненький, не уходи.
Без тебя, как прожить я не знаю.
Как без этих корявых и чахлых берёз,
как без веры наивной. Авитаминоз,
мол, виновен, дороги и деньги.
Без смиренья: реформы гнут, смены валют,
поговорок: бери, коли нынче дают.
Я с народом, в единой шеренге.
Во шершавых снегах, на колючих ветрах,
всех дождей проливных на расстреле.
Я всю волю сжимаю, как прадед в кулак,
я всю силу гоню свою, как сибиряк.
А потом горько плачу в похмелье!
***
О народе моём помолчи, коли ты
ничего о народе не знаешь!
Ни о сложностях этой святой простоты,
ни о зримой повадке его слепоты,
кто с бараков, с отлогов, с окраин.
Вот уж край, так уж край,
вот уж рай, так уж рай.
На весь двор старый чиненый велик.
У забора репей. В гаражах брагу пей.
И обрыв. Это – родины берег!
Там хохочут навзрыд. Там рыдают смеясь.
От полночных оглохнешь истерик.
О народе моём…
Высочайшую связь
чую с ним. Сквозь меня. До меня. До всех нас.
Это чувство во мне и доверье.
Ему срок бесконечен. И от рождества
я христова считала бы годы.
О народе моём есть иные слова
полуптичьи, рассветные. Чтобы
их однажды сказать, мало горла! Гортань
извлекает лишь шёпот и клёкот.
О народе, чьи крылья – холщёвая ткань.
О народе рука, чья звучит так, как длань,
не судите, молю, однобоко.
Тати, воры да Стеньки окраин моих,
и убожество, и высота их.
И геройство, и стрелки-разборки своих