Бла-бла-бла. Роман-каверза

Вам и не понять!

С тихою усмешкой

Дымной головешкой,

Не ферзём, а пешкой,

Смертию потешной

Буду умирать.

Ну и дальше в таком же духе.

Энгусову в конце хлопали, а ещё бы они не стали хлопать!

Правда, обсуждали по преимуществу ту тощую образину, ведущего вечера, и здесь умудрился, подлец, перетянуть одеяло на себя.

Зато к Энгусову подошла девица, вся из себя сисястая, губастая, глазастая, как нынешняя старуха Джулия Робертс, подходит и говорит:

– Привет! Я Морякова Люся. Это было так гениально, что прям п….ц! Я плакала!

«Может, она хочет предаваться половым сношениям? – стал соображать Энгусов. – Они все хотят им предаваться, особливо с гениями. У гениев всё не такое!»

А вслух сказал:

– Что же гениального? Стихи, что ли?

– Стихи у вас говно, рассказы ещё х..вее, но зато вы так через простое говорите о сложном, как никто из всех этих кондомов не делает и делать не может!!

«Она хоть и пригодная к употреблению самка, но, должно быть, человеческая и житейская гадюка, по здравому исследованию, так что ещё большой вопрос, стоит ли с ней помысливать об продолжении», – скептически сказал себе Энгусов.

Но и против воли об продолжении всё равно помысливалось.

– В принципе, я как раз собирался сдриснуть по-великобритански, джентльменским манером, чтоб не слушать все эти орфографические знаки препинания и восторги, – сказал Энгусов вслух.

Восторгов, правда, особенных не было, знаков препинания тем паче, это Энгусов, пожалуй, загнул. Тем более – орфографических.

– Ничего не имею против подобных принципов в их нынешней формулировке, – витиевато ответствовала девица.

Так вот они и сдриснули вдвоём: Энгусов весь в сполохах недавней славы и значения и Морякова, от коей благоухало какими-то эфирными (слишком эфирными) маслами.

«О чём вообще говорить с этим, б…ь, племенем младым и незнакомым?!» – думал Энгусов, покуда они пёрлись по Фонтанке.

Но опасения его оказались напрасными. За какие-то сто метров шествования по набережной этой подлой реки девица успела сообщить Энгусову, что скоро снимется в кино и станет знаменитой, для чего она на «Ленфильме» и ещё на куче разных студий оставила анкеты, и ещё она два года училась то ли в казанском театральном училище, то ли в рязанском (девица сказала точно, но Энгусов сразу забыл), да и вообще в кино бумажка не требуется, лишь бы талант был.

– У вас талант и талант несомненный, это я как профессионал констатирую! – заверил девицу Энгусов. И член у него при этом едва из штанов не выпрыгивал.

Но потом начались проблемы. Они вышли на Невский. А Энгусов Невский не любил, его воротило от Невского. Едва он только приближался к Невскому, как начинал клокотать. «Прохвост! Прохвост!» – вот и теперь мысленно кипятился Энгусов. Обыкновенно он старался увернуться от подлого прешпекта, проскользнуть какой-нибудь параллельной стезёй, но как от него увернёшься, как его избегнешь, когда он повсюду, когда все дороги ведут к Невскому!

При племени младом и незнакомом Энгусов клокотать воздержался. Зато он сказал хладнокровно: «Я его так не люблю!»

Ну, то есть, типа поделился сокровенным.

– Кого?

– Невский!

– Невский и Невский! – выкатив зрительные шары в верхней части своей смазливой, парфюмерной мордочки, ответствовала девица.

– Ничего подобного!

– Как это?

– Я вот сейчас вам прочитаю… – сказал Энгусов.

И достал белый бумажный клочок, искарябанный с обеих сторон.

«Всяк вольный обыватель, – с придыханием восчитал Энгусов, – проживающий хоть на севере, хоть на юге причудливого града сего, знает Невский проспект! Знает и трепещет, ведает и ужасается! И не мудрено! Ибо тот лжив и заносчив! Спесив и двоедушен! Он – градостроительное глумление, мешок камней и сарказмов. Препоясан целый град подлым Невским проспектом, висит Невский веригами, остолопьей державою разметался на карте существования, он и впрямь государство в граде, со своими данниками, со своими догмами, доктринами и декорациями, со своими прихвостнями, со своими правозащитниками и прочею шелупонью. Невский нескромен и неумерен, бесцеремонен и непотребен, нечист да речист…»

Тут девица Морякова, прежде виснувшая на энгусовской руке, коротко пардонкнула, отскочила в сторонку и натурально блеванула.

И было это на Аничковом мосту, аккурат под бронзовым укротителем с конём. Вернее, под постаментом.

Покоробленный Энгусов осоловело взирал на задницу склонившейся в срамной позиции Моряковой. А куда ещё ему было взирать? На блевотину, что ли? «Неужто мои аллегории на народонаселение так действуют?» – подумал он.

Девицу снова вывернуло.

– Позавчерашние макароны с подливой лежали не в холодильнике, – хрипло пояснила она.

Ох, ну и на том спасибо – аллегории его ни при чём!

Так, в общем, и познакомились.

Выяснилось, что девица тоже живёт на Петроградской, в Офицерском переулке. Энгусов тут же вызвался её проводить. Разумеется, пешком. Долгие проводы сулили весомые надежды. В метро же так не поговоришь!

Был бы Энгусов один, пошёл бы через Троицкий мост (он не такой хамский, если что), девица же изъявила желание идти через Дворцовый (через хамский). Что ж, желание девицы – закон. Так что поневоле пришлось переться по Невскому.

В магазине на Караванной он купил бутылку вина и два стаканчика. Распили в сквере на Итальянской, заедали бананами, жёлтыми и эротичными, как игриво сказал Энгусов. Всяческие ноги взад-вперёд закадычно пёрлись мимо них, но пьяненькие собутылочники на том внимания не задерживали.

– Обо мне многие деятели отзывались позитивно! – витийствовал Энгусов.

– Какие?

– Дедушка Зяма Корогодский, в гроб сходя, сказал: «Энгусов упрямый, как баран!»

Девица расхохоталась.

– А Витька Топоров написал, – продолжал ничуть не покоробленный, словесный сказитель: «Энгусов и некоторые, подобные ему поэтические проходимцы обоих полов настолько привыкли к своей литераторской нелегитимности, что даже не пытаются встроиться в виршеслагательское сообщество, хотя бы на правах ефрейторов и других младших командиров».