Диско

Тишина была в ее образе, тишина дремлющей страсти, тишина собственной глухоты, болезни и промежуточного покоя. Тихо было возле окон. А Зак утащил к себе в комнату магнитофон и слушал ТАТУ до такой дури, что приходили соседи и интересовались именами исполнителей.

7. …А все кругом давно уснули. И я лежу, меня колотит в холодном поту и в слезах. Закрываю глаза и улыбаюсь до ушей – и еще дальше. Прихожу в себя – а вокруг огни из соседних домов. Мне так хорошо – наверное, я в экстазе. Вдруг становится как-то жарко, я раскрываюсь – сразу такой приятный холод. Чувствую, что надо перевернуться, – наконец мне это удается! Ложусь на живот и зарываюсь лицом в подушку; чувствую, что он тут, рядом со мной, прямо вокруг меня; чувствую даже то, что чувствует он. Вдруг мне так захотелось спать – просто кошмар! Засыпаю и все улыбаюсь, а по щекам стекают слезы. Сплю! Ой, он мне снился всю ночь! Я раза два просыпалась и осознавала, что он мне все еще снится, причем совершенно без сюжета. Сплю часами, а перед глазами одно и то же: он, в черном костюме, бродит по пустынным и пыльным дорогам (в поле, что ли?!), вот все идет и идет, и все улыбается и улыбается, улыбается и улыбается. Закрывает глаза и все улыбается. Его уже из стороны в сторону качает! Ненормальный какой-то…

Как жаль…, но что-то внутри меня сошло с ума… И я не помню, чтобы мне было жаль. Это странная последовательность времен, когда ты стареешь изнутри. Ты можешь считать дни, прошедшие «с тех пор» – и вдруг оказывается, что это было так давно! То, чего не было – оно все-таки произошло – со всей своей болью и радостью, в первый раз и в пустой постели. Это словно прошлая жизнь, которая может начаться сначала – потому что душа вдруг ничего не забыла. Я ведь не знаю, где я, стоящая перед зеркалом! Судьба расколота надвое, и я держу две нити в руках: по одной постоянно убегаю вперед – так, что саму себя уже не вижу, а на другой все время повисаю и срываюсь. Из-за этого каждый поворот приходится совершать дважды как планируемое и запланированное. И я, отставший на мокрой веревке, обречен знать, что будет, поскольку знаю, что именно случилось на лучшем моем пути. Я чую грядущее и боюсь его до ужаса – слишком много меня сразу отдается лучшей половине жизни (ее называют еще мечтой!), поэтому пережить заново никогда нет сил и смысла; кажется, уже сделала все, что могла. Так получается, что осуществленные, «пережитые» мечты всегда больнее – но не мучительно, а измученно…

Что случилось со мной, что во мне изменилось, и само изменение – это причина или результат? Я не знаю… Физически, медицински – все та же, и пусть ничего не было в реальной жизни, но… могу больше теперь. И это уже не я, а гораздо больше, будто часть кого-то еще живет во мне – его часть… И тот образ, явившийся ночью – ненормальный, в черном костюме – на самом деле не он, а моя собственная воплощенная душа. Это она, неприкаянная, сходила с ума, как человек, себя потерявший… Вот что означает «he is my soul». Хотелось жить не в себе, а чьей-то другой силой – и хоть не чужим замыслом, но полным объединением душ и судеб перед богом и хаосом. Я сразу сказала, что он – мой муж, сразу выложила мечту как результат. И кто-то из нас двоих буквально потащил меня через себя. Проще целый мир пересечь в поисках счастья, чем собственное кровное несчастье отпустить, отвернуться от него, забыть, что столько положительного успела в нем найти – и никогда не сожалеть, не выдумывать второй возможной жизни…

Когда в ногах заболел первый нерв, я поняла, что ЭТО сделалось ко мне ближе, чем раньше – и, как в сказке, я ненависть свою говорила три дня. Где-то внутри меня, в мозговом, нервном или подсознательном центре сидел высоконравственный, но злой консерватор. Именно он сделал злым ЭТОТ инстинкт. Он все время кусался, а у меня была кровь. Я ей заливала подвалы, которые описывала в романах, глаза моих героев, их руки… Они все стали живодерами, оттого что я – жертвой… Потом потерялась любовь. Я попыталась представить ЭТО – и поняла, что оно мерзко и противно до тошноты и судорог. Как страшный сон в страшную ночь! Не успел страх захолодить кровь, как слепая ярость тут же бросилась в вены, восставая в каждой клетке. Злое возмущение отдавалось в голову, и все, что оставалось живого, готово было жить, только чтобы бороться до смерти, будто с последней холерой. Я бы сбежала из постели – сбежала от моего Ноэля, затравленная собственным ужасом. Хлеставшее тогда отрицание на многое было способно. Я отважилась бы лечь под нож и вырезать половину себя, лишь бы ничто не напоминало, что ЭТО может случиться со мной. Мне снились во сне маленькие дети в пробирках, плачущие оттого, что никогда не смогут родиться. Чудилось лицо девочки, которая взрослым голосом повторяла: «Не надо, мама!» Я лишь на секунду сдержала слезы, чтобы рассмотреть ее светлые глаза, а потом прошептала в пустоту:

– Ненавижу! Ты злая дочь. Ты не мое, а чужое. Я не позволю тебе играть в мои игрушки. Я и знать тебя не хочу. Я скажу маме, чтобы она унесла тебя и выбросила.

Я долго хотела изуродовать себя…, а потом ударилась в учебу, с головой ушла в науку. Это стало моей жизнью – жизнью без всего: у меня были книги – но не о том, тетради – да не те, а больше ничего и не было. Я словно врастала в гранит, строя свою легенду, карьеру и преждевременный конец. От духовной ограниченности, умственной истощенности, принудительной и однонаправленной эмоциональности рождались на свет лишь вредные стихи. Мне пришлось переделать собственную гениальность – и разрывать память формулами, а не сердце – чувствами. Мой Олимп стал глуп, он смешался, переместился и сделался похож на стереометрический конус; я разбирала его по сечениям, по проекциям…, только сути дела так и не поняла. Мне нужно было утвердиться в обществе – вот я и утвердилась! И пусть в глазах других я стала другой – не замкнутой, а серьезной, не задумчивой, а сосредоточенной – но для себя я не изменилась так, как впадают в недостойную, апатичную жизнь с метлой в руках. Как можно было позволить, чтобы из меня ничего не вышло! Я уткнулась в свою злато-серебряную цель, как в стену – а еще лучше, как в потолок желаний. И разбилась об него! Ничего дальше не было, ни единого поползновения…, только самоубийство, как крик – ИЗ ОКНА И ВНИЗ! Полет с подрезанными дикими крыльями… Этот образ, как новый лирический герой, требовал отдельного романа без эпилога и с многоточием. Он был спонтанно придуман, но логически запланирован. Однажды я уже не позволила быту обесцветить свое существование, вступив на тернии – и теперь у внешней неудачи не было права привести меня к внутренней слабости. Это была идея, то, на что надо было еще решиться, это родилась первая за последние годы искренняя духовная страсть. Серебряная медаль – пусть неудача, но проигрыш триумфальный, золотая – достояние, оставленное после себя, на самом деле представляли градацию одного и того же. Две противоположные причины одного запланированного результата – на земле. В вечности же существовало две ценности – самоубийство и сумасшествие, идея величия и идея скрытого подсознательного. Так было – и так должно было быть и сбыться. Но меня лишили моей смерти, вырвали ее из рук и из сердца – так дают жизнь или уже… бессмертие?

Я два года жила без любви, я не могла его видеть, потому что сменила коллектив. Предполагалось, что склонность моя все еще жива, но я нашла мерзость на розоцветочном ложе. Что было делать? Я отказалась. Всю жизнь мне хотелось бороться за это чувство, любить до могилы, встретить его через десять лет – уже другого его, способного влюбиться в меня, способного, наконец, вообще любить… И вдруг нашлась вещь, которой я не смогла бы ему отдать – даже пожертвовать! Совершенно бренное обстоятельство… Но мне казалось, что лучше умереть! Я продолжала любить его своей убежденной платоникой – продолжала! Но я выросла и поняла, что без этого у нас ничего не получится… Что было делать?? Сердце разрывалось между симпатией и отчужденностью; это было похоже на струны, которые сам себе рвешь – и их жалко, и пальцы больно. Я не могла больше любить его или кого-то другого – мне было бы только хуже. Но и легче не стало… В лицее я знала двух Аполлонов – издали. Один посмотрел направо, другой – налево… Оба покорены – но не мной. И те же бесстрастные глаза и гордый вид… А я ничтожество – они это сказали молча.

Но что искать в их постели, среди их роз? Тошнотворное извращение! Это против моей природы. Я хотела поцеловать девушку – и нашла ее, когда уже не надеялась. Она сказала: «Как жаль, что ты не мужчина!» Вот мы и нашлись, наконец, дорогая принцесса Шарлотта! В этом корень зла и счастье жизни. От этой тоски в моих романах одни мальчишки. Я средний род, во мне сплошной раздор. Одно чувство всегда уничтожит другое, если задатки их совсем противоположны. Люди, к сожалению, не гермафродиты – и к такой жизни не приспособишься. Я умру бездетной и лишенной любви. Так пусть же теперь – молодая, на изломе души, оправданная мало-мальски приличной неудачей – аттестационным серебром…

… Не знаю, что случилось на самом деле: явился ли принц и покорил сердце или само сердце, полюбив, сотворило героя – но чем дольше оно любило, тем быстрее расцветало, а чем гуще сыпало цветами, тем сильнее любило и хотело любить еще больше. Никогда не думала, будто в этом огромном мире существует человек, который может оказаться моим настолько, что в этом уже не будет сомнений. Наверное, между нами существовал маленький бог, который одухотворял его, а образ наполнял титанической силой – потому что не удалось бы ни отсутствующему человеку произвести целое разрушение в чужом внутреннем мире, ни моему затравленному сердцу – вдруг воспрянуть в полной и логической законченности земного цикла.

Кто же тогда спас заразной болезнью из черных глаз, при которой все внутри горит и новой болью стирается старая боль – кто спас, вцепившись теплыми пальцами? Он приснился мне ночью: в аудитории мы писали тест по физике и поднимали друг на друга глаза как незнакомые. Но внезапно я увидела его рядом с собой и почувствовала соприкосновение наших рук. Тепло шло изнутри, из сна, из космоса, где все это было задумано – оно нарастало, но не обжигало, а словно поглощало все болевые и приятные ощущения до полной и покорной бесчувственности; оно становилось окружающей средой и основной потребностью, как воздух. Я схватила его ладонь, и мы убежали в коридор – чтобы прыгать по лестницам… Это был Мигель – или то, что из него создали для меня.

Он стал моим новым ночным кошмаром! Желание его, как жизненный импульс, заставляло меня просыпаться и лишало покоя. Однажды я открыла глаза и заметила, что рука моя двигается по кровати до самого края и обрывается вниз. В этот миг поняла: Я ИЩУ…

Стоял конец лета, когда все началось – и до того было захватывающе, что я не знала, куда топить голову. Не хватало времени думать о том, как это было раньше и как не смогло быть. Теперь оно напрашивалось каждую ночь… Что я могла сделать? Когда я смотрела на Мигеля (а его лицо и в темноте стояло перед моими глазами), то всякий раз чувствовала, что начинаю отдаваться – словно еду… В эту пору привычная платоническая любовь уже сделала из него главного человека в моей жизни, на котором зиждились цели, интересы, мечты, прогулки и цветы, разговоры и стихи, семья, два сына и дочь. Я вновь подошла к вечному парадоксу. Я должна была узнать, противен он мне или нет. А если потеряю его, если все будет по-прежнему – что тогда?! Свидетель Бог, я не смогу даже умереть покорно – если я его сейчас потеряю, то едва успею разрушить весь мир, прежде чем меня запрут в дурдом!.. И никогда еще мне не хотелось жить так, как тогда: найти, наконец, счастье или мстить, утопая в безумии. Я бы перерезала за него всех вместе взятых… Хорошо помню день своего первого эксперимента – 25 ноября 2001, воскресенье… Что сказать? Получилось все… просто все! Как по маслу.

… А все кругом давно уснули… Этой улыбки я никогда не забуду! Утром встала с таким теплом в душе, с таким чувством, как тогда, когда он меня за руку держал. Целый день смотрю на портрет. И ужасно хочу увидеть его в черном костюме! По телевизору играет MTV. Я сижу в комнате, и мне все из коридора отлично слышно. И звучит это имя, словно его представили публике. Меня будто пронзает, думаю, может, я сплю; потом, как часто поется, I lose my mind (то есть, грубо говоря, теряю последние крохи разума). Тут какая-то сила подхватила меня – надо было видеть, как я неслась из одной двери в другую, не бежала, а просто летела, и сердце мое было впереди меня. И он был в телевизоре… В ЧЕРНОМ КОСТЮМЕ! Я испустила вопль не своим голосом. Бегу обратно в комнату, падаю на стул перед портретом… И вот тут я залилась в три ручья! Из груди все что-то рвется и рвется, уже в сердце закололо. Тут еще на беду взгляд мой скользит по его губам, и я вспоминаю прошлую ночь – реву уже, наверное, в пять ручьев… Ну люблю я его, люблю!.. Да умру я когда-нибудь или нет! Меня колотит, мне все по барабану, я его хочу, хочу, хочу!!! Что же ты плачешь, дурочка? Ты уже все глаза на этот портрет высмотрела!..

… Мое новое открытие было слишком серьезно – и не терпело отлагательств. Это надо было представить, вжиться как-то, свыкнуться, осознать себя в другой ценности, наконец, создать какое-нибудь последствие… Для меня дело принимало серьезный оборот, и поэтому напрашивались размышления о том, как жить дальше и что с этим всем делать. И до сих пор я ничего не могу ни решить, ни разрешить, хоть выбор и не особенно велик. На свете бывают вещи, которые с определенного часа абсолютно от нас уже не зависят, и мы можем только молиться. События памятной ночи почему-то не стали для меня стрессом несмотря на то, что застарелый комплекс уже успел со мной сродниться. Новая фантазия уводила в другую крайность и наполняла торжеством преуспевшего человека; я, действительно, гордилась тем, что теперь у меня есть мужчина. И пусть он не со мной – но, по крайней мере, в принципе существует. Как и мое счастье… Я уцепилась за него, словно за единственный шанс, единственную будущность, единственный результат затяжной борьбы и нелегкой победы – и единственную заслуженную награду, которой оказалось так много… Кто знал его теперь, как я, кто только представить мог, насколько может быть великолепен этот выстраданный образ! Дорога длиной в годы жизни превратилась в заезженные сорок километров; я, наконец, вышла из себя, из своей ограниченности и могла нормально отсчитывать расстояния, измеримые деньгами и электронными часами, а не числом комплексов. Чего мне бояться теперь? Он – всего лишь человек, живущий в другом городе, а меня уже ничто не сможет сбить с моего пути…

– Энджи, я хочу с ним спать!

– Полежать рядом?

Она боится неправильно понять, а на самом деле знает меня лучше, чем я сама. Анна всегда говорила, что мне ЭТО предстоит испытать первой из нас двоих.

– Сможешь, – сказала она уверенно.

– А оно больно?

Вспомнилось вдруг, как я била коленки, как бинтовала вывихнутые на волейболе большие пальцы рук.

– Об этом в научных докладах не пишут.

– Напиши мне!

– Хорошо, я попробую.

Дня через три прямо на лекции, когда я сидела, уткнувшись в тетрадь, со стороны Анны приполз исписанный листочек.

«Ну вот, ММ обнимает Шарлотту за талию и нежно целует ее… Сердце бедной девушки колотится и трепещет… Он такой горячий! От его тела даже сквозь халат чувствуется тепло… Его пальцы скользят по ее спине и потихоньку расстегивают платье…»

Откуда она взяла это платье? Я не ношу ничего подобного…

«Она поддается его рукам и сбрасывает с себя одежду… Он быстро снимает халат с себя и нежно ложит ее на кровать… Писать дальше?»

А как же!

«Он продолжает ее целовать… Она в страхе дрожит, но он шепчет успокаивающие слова, и она вскоре отдается своим чувствам… Она обвивает его шею руками и думает: Не отпущу! Не отдам! Мой! – и отвечает на его страстные ласки… Ей хочется закричать, но лишь вырываются какие-то непонятные звуки. Он смеется и гладит ее взъерошенные волосы… Она с наслаждением касается рук, которые обнимают ее…»

Полежать с ним рядом на берегу какого-нибудь моря, чтоб вокруг никого не было, чтоб можно было его поцеловать, чтоб он смотрел на меня, и я бы знала, что он мой-мой-мой… И еще чувствовать его тепло! Что же ты такой горячий?! Меня кругом преследует это тепло! Руки эти!! Кошмар!!!

«Тут она чувствует, что он нашел самое сокровенное место – замирает… В глазах темнеет, сердце бьется, дрожь пробивает до костей… И тут… Все кончено! – проносится в ее голове. Но нет… он здесь, никуда не исчезает, она не теряет сознание… лишь странное ощущение внизу…»

У родителей в книжном шкафу стояла книга в розовом с белыми ромашками переплете, я знала, что в ней говорится о чем-то важном – а меня ни одна важность на свете не могла оставить равнодушной. В детстве я была одержима наукой и мечтала знать все на свете. Чем раньше бы я поумнела, тем больше прославилась, потому что каждое открытие может поразить не только свойством и фактом своим, но и возрастом изобретателя. Вела я себя методически бесстрастно – не то, что теперь! – хоть и не в тех вещах, которые мне навязывались. Меня всегда влекло то, что существовало под ярлыком «Тебе это знать еще рано», потому что я почти не противопоставляла себя взрослому миру, а если и сравнивала, то с перевесом в свою сторону.

Было время, когда мне до дрожи хотелось утащить к себе в комнату таинственную книгу – и я ныла… Это оказалась монография югославского врача-гинеколога о девушке… и о том, что делает ее женщиной. Я помню, как в первый раз прочитала о родах – и настолько воодушевилась, что тут же решила: «У меня не будет проблем. И боли не будет. И вообще – хочу пятерых малышей разом!» Мне казалось (отчасти – в силу собственного желания), что я живу не просто так, что мое существование имеет грандиозное предназначение – и кропотливо пыталась примерить всякую гениальную формальность, которая приходила в голову.

Позднее я сократила детей до тройняшек…

«Она видит его глаза – они горят желанием и благодарят ее….»

Что я сейчас хочу? Чтобы была плохая погода: ветер, дождь, какой-нибудь буран. И я выйду на наш пустынный бульвар, где вихрь засвистит вокруг меня – и крикну, что есть мочи: «Я люблю тебя, Мигель!»

«Через три часа ее укачивает, и она засыпает…, а он смотрит на нее и любуется: Она была моей!»

– А почему через три часа?

– Не знаю. Мне так показалось.

Так вдруг стало смешно от этой непонятной мысли – наверное, потому что нервы были на пределе. Я дома еще раз читала рассказ – и все веселилась.

– Через три часа! – твердила я. – Но почему через три?!

… И вот когда-то – давно и недавно – я вдруг сказала себе, что я зря воевала против своих комплексов. Билась, билась – да и обсыпалась стеклянной пылью! Того, что так натурально происходило со мной – на самом деле совсем и не было, а тот, кто близок был и любил – в глаза меня не видел. И слова одного мы друг другу не сказали… Чужие люди – абсолютно!

– Спасибо вам, сэр, вы изменили мою жизнь к лучшему, научили любить и последствий этой любви не бояться, да только, извините, – мне теперь, кроме вас, никого и не надо!

– Вот дурацкая оказия!..

– Сами виноваты. Что ж вы на глаза-то лезли?

Я думала, что теперь точно повешусь – но все готовности прошли и потонули. А смерть упорхнула, точно птица, да издали надеждой кидается… Словно мученика, приковали меня к моему вдруг как-то ожившему Олимпу под потеплевшие ливни. Куда мне идти с этой земли? Кому делать хуже? Я ему сердце бросила под ноги, как бомбу. Если со мной что-то случится – с ним будет то же самое… А я хочу, чтобы он жил и дышал.

8. Приснилась мне ночью его кухня – и он, на столе сидящий… Шкафы навесные из светлого дерева… Не знаю, в какой стране – но существует, видимо, где-то его дом. Может быть, там же стоит то большое зеркало, перед которым он, грустный-прегрустный, в давнем моем сне повторял: «Mama, where is my girl?» А на кухне Мигель шикарно улыбался, но сидел неподвижно, как будто снимался на пленку.

Он мне часто снится в виде фотографий – наверное, в этом виноваты два портрета, уставившись в которые, я имею обыкновение делать уроки. Карточки эти, красивые бумажные картинки – все, что у меня есть о нем, что хоть как-то делает реальной мою грезу. Я собираю его, словно мозаику – и многого не хватает, тех вещей, которые утвердили бы меня в стремлении идеализировать; я подсознательно жду, что Мигель Мартинес, действительно, окажется лучшим из всех, кого только может принять мое сердце. Какой у него рост? Вдруг он очень высокий?! Я устала оттого, что Ноэль всегда был ниже меня… Так хотелось, как в фильмах, броситься на чью-то могучую шею!.. – но я преданно гнала прочь такие плотские мысли… А какой у него голос? Подумать ужасно! – я даже не знаю его звука. Мои сны глухие: понимаю все, что он говорит – но не слышу, как будто слова сами идут. Не иметь ничего живого от того, кого любишь… Почти тридцать лет назад умер дед, а бабушка сказала, что уже не помнит его голоса. И у меня в душе кладбище, только заживо хороню… Когда я еще жила дома, то мечтала, как он позвонит и прозвучит в трубке уже давно знакомый и родной голос. А теперь у меня и телефона нет!

Не знаю я его, отчаянно не знаю… Новая любовная печаль – ни у кого такой нет… Одинокие люди на фотографиях прошлое находят, а я будущее на них ищу. Изучаю это лицо до последнего изгиба каждой черты – будто боюсь не узнать на улице…