Диско

Слова, как ледяные скалы, – готовые разлиться от малейшей искры и затопить до смерти… Я могу видеть ветер вокруг него – воздух почему-то белеет и белеет… И вот уже затягивается мутной пеленой влажная от моря его фотография… Всего лишь поэтика и дождь по глазам, моя платоническая любовь, кипящая новой силой в танце диско.

Под портретом стройными печатными буквами 12 шрифта Times New Roman следует сообщение: «Хватит смотреть на него! Он мой! Мой тигренок, мой котенок, он мой любимый малыш». Подпись: «Kate Martinez». Это, конечно, сварливая девчонка с накрашенными глазами, браслетами выше локтей и … его фотографией на дневнике.

– Убери свою мартышку, – говорят одноклассники. И она, гордая, одна и против всех; она первая залезла на этот сайт… Может быть, ее даже надолго хватит. Хотя вряд ли. В конце концов, она повешается на шею какому-нибудь уроду из новой компании. Всегда так бывает! Всегда!.. Я очень ненавижу ее – честное слово. Я знаю, что должна ее ненавидеть. Но на душе спокойно, легко до слез, оттого что никакой жены Мартинеса на свете не существует.

Анне пришлось пересесть ко мне, потому что кто-то пришел печатать – и компьютеров не хватало. Она восхищалась изображением на моем мониторе, а эту дурацкую надпись под фотографией даже не заметила – слишком мелочно. Мигель для Анны – нечто абсолютное, совершенно устоявшееся; то, без чего меня сложно представить, будто он – мое внутреннее качество (правда, не знаю – положительное или отрицательное). Она воспринимает его как данность и будущность нашей общей жизни; он неотделим не только от меня, но и от нее, нас двоих – весьма интимной компании; он – между нами, но не из-за соперничества, а благодаря негласному соглашению. Она просто приняла его – самого лучшего парня ее самой лучшей девушке, приняла без ревности и с известным самопожертвованием. Я расценила это как доказательство любви, причем очень серьезной. Она ведь могла совсем по-другому отреагировать на необходимость делить меня с кем-то, – но сказала следующее: «Я чувствую твое сердце… и то, что оно стало больше, когда появился Мигель. Наше платоническое чувство – хоть и вынужденное, потому что ограниченно обстоятельствами – возвело нас на вершину ангельских симпатий, и поэтому ты со своей жизнью – моя драгоценность. Как я могу не приветствовать в тебе лучших качеств? Ты доверила мне свою любовь – а она мне понравилась… Я решила, что отдам тебя только ему – и если когда-нибудь споткнешься на тернистом пути, я помогу – пусть даже жестоко, колотя в запертую дверь…» Это звучало глухо, словно сквозь сон, как чьи-то слова у изголовья – и будто часть необходимого обряда. Не знаю, где еще на земле искать лучших людей – я настолько состоялась в своей двусторонней потребности любить. Между нами тихая вода, скользкая лодочка, две протянутые ладони – и плыть хочется к звездам… и жить. Жить! – даже если она ослепнет от атрофии зрительного нерва, даже если он поседеет. Жить и знать, что не напрасно душа поет – уже одно это чудесно… Так и улетит – с памятью о лицах, с песней о главном… А тело – что оно? Бросьте в землю да полейте. Может быть, белые цветы вырастут…

– Он мне нравится. Ужасно нравится. Но я отдам тебя, когда абсолютно уверюсь, что он будет хорошо с тобой обращаться…

Галерея моя зависла, следующая картинка не спешила подвергнуться восхищению – что ж, явление не очень редкое… Мы свернули эту страницу, и Анна открыла свой сайт. Опять вылезли на глаза фотографии Скутера и Джордана Шелли.

– Послушай, наконец, песню, – сказала малышка и вручила мне оба наушника. Так я погрузилась в чью-то чужую грезу – к сожалению, не было информации о том, кто является автором трека – сам исполнитель или нет. Голос у него немного хриплый, но совершенно мальчишеский; он, наверное, еще маленький, лет восемнадцати. Не могу сказать, что мелодия «Бурного дня» действительно бурная, но зато – изменчивая, одна из тех, которые строятся неясно и так же туманно оседают в голове: первый куплет переходит в рефрен, потом еще в один рефрен, а потом в припев со словами из первого куплета. Он пел о любви, но не страдающей душой, а желающей… Когда песня закончилась, она еще несколько секунд держалась в памяти и бесследно ушла, оставив приятное духовное тепло.

– Очень обидно получается, когда у певца одна композиция отличная, а остальные – дрянь. Очень часто так бывает – и разберись, кого слушать!

– Может быть, у Джордана Шелли все песни будут хорошие?

– Это, конечно, от него зависит. Но все-таки… Где можно достать сборку, на которой была бы вся моя любимая музыка? Ни в одной записывающей компании не знают, какие песни каких певцов мне нравятся!

– Тут и кассет уже не продают.

– Никакой личной жизни, – сказала я горько и автоматически переключилась на фотогалерею. И что вижу?! Знакомый интерьер со светлыми шкафами… Сидит на столе мое ладо с шикарной улыбкой на шикарном лице. «А теперь результат усилий, – пронеслось в голове, – кухня Мигеля Мартинеса вам под окно!» Вот один из редких случаев, когда неплохо бы протереть глаза… Какое-то чувство поднималось во мне – странное, похожее на священный ужас, как будто я увидела колоссальное существо. Я смотрела на эту кухню, как на алтарь преображения и чувствовала себя, как громом разбитый фанатик или неразумное животное, бьющееся в инстинкте самосохранения. Слабо сознавая, что делаю, я схватилась за рюкзак и подскочила, выпутываясь из стула.

– Куда ты? – удивилась Анна.

Я думала, что совершенно онемела и не смогу двух слов связать, но, к своему изумлению, прошипела ей на ухо:

– Это его кухня. Смотри! А я ухожу!

На улице уже отсвечивало синим. Воздух дрожал – будто от холода! – сплошной массой, ощутимой, окрашенной материей, дождевой тучей, океаном. Его пронизывали естественные биологические импульсы, не подавленные ветром, которые роднят все стихии – как живое с живым… Этот свет входил в мои глаза, жил внутри, распираемый чувством и центробежной силой. Каждому человеку кажется, что планета вращается вокруг него одного, а для меня в ту минуту часть земного мира рушилась сверху и другая половина уходила из-под ног. Парадоксально – в движении! – стараясь унять сердце, бежала, почти не разбирая дороги, уставившись на свою мелькавшую обувь. Я могу видеть тот же сон каждую ночь, много-много часов подряд – и считаю его кошмаром, застоем в мозгах, болезнью, наконец! Но если и днем лезет в глаза подобное видение – что думать, как разводить понятия? Была ли эта фотография реальной и обычной в ряду других, а сон – ее продолжением; или сон был все-таки нездоровым сном, перешедшим в манию преследования? Наверное, кухня мне только показалась, застряла в памяти – но есть свидетели обратного. Не может же существовать в открытую такой нонсенс, не поддающийся объяснению… Хотя нонсенсы как раз и не должны объясняться. Не знаю, что думать, не нахожу логики – а может быть, от нее я так упорно умираю?

– Эмоции в Ид! Иначе сойду с ума…

Внезапно (хотя только этого и ждала), с обрывками тупых мыслей, обессилевшая под тяжелым рюкзаком, подошла к дому, – но уткнулась в запертую дверь.

– Зэкери!! – крикнула я отчаянно, почти с визгом. Все земные ощущения вдруг снизошли на меня: ужасно обидно, холодно и тошнит. Со злостью вытащила из кармана ключ и чуть не разорвала подкладочную ткань. В комнате лежал опрокинутый стул, а парня и след простыл. Зэкери! Я посылала его за продуктами, но он до сих пор не пришел! У всех свои занятия, одна я забилась в угол, потому что никому не нужна – ни в большом деле, ни в малом. Неужели я так много прошу? Может быть, только бОльших проблем… Но я хочу – как мученик… за веру. Любовь у меня – сплошная вера… От сумерек рябило в глазах черными квадратами, и я устроила себе ночь: закрыла глаза и упала на постель.

– Не может быть такого абсолютного совпадения, – долбило в голову. – Здесь какой-то знак, знамение…

Внезапно все это исчезло и появилась другая стукающая мысль: «Есть, я хочу есть, есть, я хочу есть…»

И потом уже – ничего.

Его лицо и длинные волосы появлялись постепенно, выступая из пелены, как однажды в снежный вечер. В эту минуту он странно напомнил мне Джордана Шелли. Неужели я все еще в терминальном классе?..

– Шарлотта, Шарлотта, – тормошил меня Зак. – Что с тобой? Просыпайся! У тебя с сапог капает. Я принес еду! Ты слышишь?

– Я не буду есть, – произнесла я без всякого выражения, еле слыша собственный голос.

– Не будешь есть?

– Нет, – ответила я тверже. И сердито добавила: – ПРИТАЩИ МНЕ ЕГО РАНЬШЕ! Зак внезапно встал и ушел. Вскоре он вернулся с пачкой плавленого сыра и насильно всунул часть содержимого мне в рот.

– Я думаю, – сказал он, усаживаясь обратно, – тебе надо, наконец, с ним познакомиться.

– Как? Он ни разу не встретился нам на улице.

– Шарлотта, мне бы твои проблемы. Он же знаменитый человек, у него полно выступлений. Скоро начнется чемпионат по парным танцам. Тебе не кажется, что стоит там побывать?

– У меня не хватит на это денег. Мы ведь договорились пойти на Скутера.

– Танцы могут назначить раньше.

– А если нет?

– Не важно. Линда возьмет тебя с собой.

Я резко села и схватилась за голову.

– Зачем туда идти? Что там делать? Не бросаться же на него!

– Именно! Беги на сцену и целуй его. Слышишь? По крайней мере, лед тронется.

– Заки, помолчи. Это сплошные глупости…

– Ты сама просишь помощи! И я говорю тебе то, что сказала бы Мари. В таких делах она никогда не ошибается.

Я устало касалась лица кончиками пальцев, потом бессмысленно посмотрела на ладони: они были в сыре.

– Мне кажется, – пробормотала я с полным ртом, – что я должна его забыть…

Малыш усмехнулся:

– Голову не жалко?

–Что?

– Мигеля Мартинеса можно ТОЛЬКО ОБУХОМ из тебя выколотить.

Больше он ничего не добавил, скомкал оберточную бумагу и ушел. Я осталась со смутным ощущением, будто кто-то другой был на его месте – более взрослый, более отчаянный, точнее – отчаявшийся и пострадавший. Маленький Зак на все смотрел сквозь пальцы – и вдруг выдал такой неожиданный разговор, пусть неудобоваримый, но холодно эмоциональный, тональный, можно сказать, серьезный. В последних его словах послышалась боль, словно тщательно скрытая тайна – в полутонах. И почему это случилось именно в тот день, когда я узнала Джордана Шелли? А отчего Зак стал мыслить, как Мари? Разве он не противоречил ей всю сознательную жизнь? Так быстро мелькнуло его преображение – или, по крайней мере, озарение – будто призрак являлся, и вот уже прежний Зак прыгает и зубоскалит в коридоре перед вернувшимися девочками.

9. Мне не стало покоя.

За год любви Мигель настолько сроднился со мной и присвоился, что его реальная жизнь утратила для меня всякое значение – и даже присутствие. Я вдруг поймала себя на мысли, что никогда не ждала о нем каких-либо новостей – и просто забыла о самом факте его публичных выступлений, забыла о его победах, забыла за него болеть. Но чего я действительно не ожидала, так это того, что очередной чемпионат состоится в ближайшее время, с недели на неделю. Меня даже испугало такое известие – эта запланированная возможность посмотреть на него. Вот так – вдруг? Сразу – и все? Увидеть его – как нечто грандиозное, попадающее по голове; как смерть?! Что от меня останется? Как я буду отходить от этой призрачности, ведь реальной пользы не прибудет ни на грамм… По принципу – хуже не будет? Но что толку застыть на одном месте, да еще среди толпы, где каждый рад топтать оброненное сердце? Ни в одном зеркале не увидеть своих слез, а только отражать ими свет далеких ламп над его головой – это уже выше меня…

«…Тебя! А кто ты такая?» Действительно, кто я? Руки? Мысли? Голос? Или множество голосов? Все ли я, что есть во мне? Разве нет в человеке противоречивых склонностей с разной логикой доказательств, которые делают его то великодушным, то мерзавцем, причем на равное время и через равные промежутки?

«Пойдешь, – ядовито заметила другая сущность, – отправишься во что бы то ни стало. Перед продажей души своей ты бы колебалась чуточку дольше…» До чего же противный голос, я просто слышу, какой он противный! И так плохо – а тут еще надо мной смеются. Однако, совершенно непонятно: осуждают или нет? Или только подтверждают, открывают глаза? Мне кажется, что многие вещи я стала называть не своими именами – в итоге утратила чувство меры и полярность хорошего-плохого. Всякое настроение вооружает меня новой ложью. Сказала: «Все – или ничего!», – но тут же, через день: «Пусть хоть шерсти клок!..» Раньше я думала, что обладаю внутренним голосом, который из-за своей глубины, конечно, более разумный. Позднее с этой иллюзией пришлось расстаться, потому что два-три чудовища во мне точно сидят – готовые друг друга загрызть. Все они оказались внутренними голосами, глубинными сущностями, вариантами судьбы, которые я не могу идентифицировать, классифицировать, избрать или отбросить, потому тогда произойдет перемена, устремленность в одно, ответственность за это одно. А я – боюсь ошибиться… Я до сих пор верю, что во мне должно быть что-то разумное, но все так перемешалось – и сделалось одинаково безумным, гениально безумным, но сулящим равнозначные потери. Глобальная проблема: или Мигель, или моральный устой – несколько устарела, наверное, потому что однажды я, по принципу «клин клином вышибают», добавила ей значимости: или Мигель в рамках морального устоя, или НИКАКОГО МИГЕЛЯ (!). Это звучало уже хуже… Но даже здесь неизвестно, что более правильно. Быть зависимым от собственных сомнений – дело неблагодарное. В самом деле, где тут разумное решение: остаться дома или пойти посмотреть на Мигеля? По-моему, учитывая одинаковый результат, оба они совершенно абсурдны – и в этом выборе я неминуемо буду громоздить глупость на глупости. Если пойду – это будет слабость, если не пойду – дурость, ненужный героизм. Надо бы хоть выяснить, где меньшее зло – а я понятия не имею как. «Пойдешь, – оправдывается сердце, – через унижения к Мигелю…» – «Но разве в этом зале, – скорбно говорит еще кто-то, смахивающий на разумного, но, наверное, тихо помешанный, – будет настоящий Мигель? Это впечатление – слишком сильное, чтобы стать приятным. А я, как зомби, стремлюсь туда, где страдание больше, где оно новее…»