На чужом пиру

Тут Майра обратила свой чарующий взгляд на того самого джигита с мягким выражением лица и влажными глазами – а природа, надо отметить, щедро одарила ее не только быстрым умом, острым язычком и стройными ногами, но и в полной мере наделила ее женственностью.

– Нурлан, а ты что молчишь?

Нурлан считался в их студенческой среде достопочтенным гражданином, уже успевшим с честью исполнить свой воинский долг перед Отчизной. Однако всякий раз, когда оказывался перед этой веселой шалуньей, Нурлан начинал ощущать себя беззащитным глупым ребенком. В связи с этим немало обид он таил на всевышнего. Нет, он не просил у матушки-природы ни великого ума, ни красоты, ни силы; ему бы только не быть в немилости у хрупкой половины человечества – вот и все, о большем счастье этот робкий мечтательный юноша и не мечтал. Вот и теперь – увы! – он так и онемел перед Майрой, мучительно покраснев и опустив глаза.

– Да не приставай ты к нему, – заступился за приятеля Токшылык. – По моим набдением, в его несчастном организме, как и в твоем, со вчерашнего дня проявились симптомы этой инфекции под названием «любовь».

– Ну и трепач! – обиженно нахмурилась Майра. – Сколько, однако, развелось на свете острословов. Кстати, а почему Намиля не пришла?

Намиля училась в одной группе с ними и приходилась самой близкой подругой Майре. Это была маленькая подвижная девушка с собранными на макушке в пучок волосами. Если кто-либо ей нравился, она только вскидывала снизу вверх глаза и в полном недрумении молча взирала на человека.

– По всей вероятности, эта гражданка уже не явится, – со вздохом сообщил Токшылык. – Во всяком случае, когда мы уходили, она и не шелохнулась.

Майра заметно опечалилась.

– Ой, вот Намиля как раз-то и должна была прийти, – огорченно заметила она. И, став вдруг серьезной, призналась: – Видишь ли, Тока, это ведь у меня не обычные девчоночьи штучки. В моей жизни, на самом деле, скоро произойдут огромные перемены, я не придумываю. Без него мне нет жизни. Понимаете, оказывается, я все еще люблю его!

Джигиты изумленно переглянулись. Удивляться-то, в общем, было нечему: человек приходит на этот свет, влюбляется, страдает, обзаводится семьей и в конце концов со всем этим навечно расстается. Таков закон жизни. Однако наши распрекрасные герои, как и вся нынешняя молодежь, полагали, что зазорно вот так простодушно изливать перед другими свои сердечные муки. И Майра тоже относилась к жизни с легким пренебрежением, она была одной из тех девушек, кто предпочитает платью брюки и не выпускает сигарету из рук. И вот вдруг перед джигитами совершенно другой человек.

Они снова растерянно переглянулись. На лице Токшылыка, который привык критиковать все вокруг, проступила ирония:

– Этому парню, видно, нет равных во всем мире, коли ты так рвешься к нему, – натянуто улыбнулся он.

– Увы, в самом деле так и есть, – вздохнула Майра. – Кое-что я вам уже рассказывала о нем. В ауле он с ранних лет прославился своим дерзким характером. Никому спуску не давал. Потому и частенько получал от мальчишек постарше. После восьмого, когда перешел в девятый, он вдруг заметно похорошел и стал так красив, что глаз было не отвести. Впрочем, он и сам это понимал, ходил гордый и никого не замечал, особенно нас, подросших школьниц. Но все равно все мы тянулись к нему. Из одного нашего класса разом трое девчонок влюбились в него. Мысли о нем преследовали меня и днем и ночью…

Токшылык усмехнулся:

– Все вы, девчонки, такие. Вам бы только чтоб физиономия посмазливее была, чтобы волосы раскудрявые до плеч, да чтоб понахаьнее… Разве, кроме этого, вам что-нибудь еще нужно?

– Это еще как сказать… – задумчиво проинесла Майра. – Возможно, ты и прав. Мы ведь и впрямь только и делали, что ловили каждый его взгляд. Ну а ему приглянулась совсем другая. Прослышали, что он дружит с одной девушкой – Алмаш ее звали, училась классом старше нас. О, это была очень гордая девушка, и она всегда высоко держала свою красивую голову. В душе я жестоко страдала. Учебу забросила. А ведь неплохо успевала. Да и теперь, в институте, сами знаете, в хвосте не плетусь. А тогда… чуть рассудка не лишилась. Наша классная руководительница – женщина же, как-никак – догадалась, что со мной творится. И давай что ни день маму в школу вызывать. Мама-то одна растила нас, братишка мой младший в ту пору совсем еще маленкий был. Я – вон что вытворяла. Терпела она, терпела, и в один прекрасный день не выдержала да отлупила меня хорошенько. А потом вдруг расплакалась, да так горько… До того самого момента я как-то и не задумывалась о том, что мать моя одинока, что она вдова. И тут мне ее, бедную, так жалко стало, что она вдова. И тут мне ее, бедную, так жалко стало, что я решила: «Да пропади она пропадом, эта моя любовь, да не нужно мне во-все все это!». Слезы сдавили мне горло, и я разрыдалась: «Мама, мамочка моя!..» – а ведь минутку назад, хоть и больно было, ни слезинки не проронила, из одного упрямства. Так мы и проплакали с нею. Тогда-то я и поклялась маме выбросить из головы все глупости. Слово свое сдержала. Налегла на учебу. Вот так и повзрослела, в один день. Только изредка стала молча вздыхать. Да тайком покуривать начала…

Словно совсем другая, незнакомая девушка стояла сейчас перед джигитами – не та веселая, беззаботная Майра, с лица которой не сходила улыбка и которую сокурсники ласково прозвали Рыжиком. Никому из них и в голову бы не пришло, что на сердце у нее таится такая печаль. Кто же научил ее так стойко переносить свои дешевные страдания?

Короткую паузу нарушил Токшылык – спросил все тем же ехидным тоном:

– Надо полагать, тот красавчик и не глянул в твою сторону?

– Ты прав. Хотя он, должно быть, догадывался, что я сохну по нему. Потому что здоровался он со мной чуточку приветливее, чем с другими.

– Ну-ну. Тебе это, конечно, очень льстило.

– Да не то, чтобы очень. Но что оставалось… – Майра пожала плечами.

Из еедальнейшего рассказа выяснилось, что джигит тот долгое время находился под следствием, что в конце концов его осудили на три года с выселением на «химию». И вот, отбывая свой срок на открытых угольных шахтах Казахстана, он написал Майре письмо о том, что виноват, перед нею, так как знал о ее чувствах, но не сумел их оценить, что просит простить его и, если согласна, стать навеки его спутницей жизни.

Токшылык, вмиг сменив насмешливый тон, заговорил с озабоченным видом:

– Рыжик, ты ведь не глупая. По сравнению с нами так вообще умница. Вдумайся только: ты, девушка, зачем-то едешь в тьюрму к какому-то преступнику. И из-за этого бросить столицу, да что там столицу, потерять тобой же избранный институт, будущую профессию. Не знаю, лично я не в состоянии понять такой геройский поступок, если его вообще можно назвать геройским.

– Но ведь он не преступник.

– Ну ладно, допустим, не преступник, однако все равно… хулиган. В тюрьму так просто не сажают.

– Об этом ничего не могу сказать… – Она молча отвела глаза в сторону, давая понять своим видом, что не хочет продолжать спор.

Тем временем – они и не заметили – началась посадка на поезд, которым должна была уехать Майра. Перрон, недавно только пустынный, вмиг изменился до неузнаваемости – вокруг засновали люди: отъезжающие, прибывающие встречающие… Чудной это народ, пассажиры. Все чего-то носятся, суетятся, будто им невтерпеж скорее распрощаться с этими краями, и ведь не угомонятся до тех самых пор, пока не заберутся в свои вагоны. Ну а стоит ли так спешить покинуть этот город? Кто знает, а может, оно здесь осталось, твое счастье? И, может быть, лучше бы было уехать не сегодня, а завтра? А вдруг это путешествие не принесет ничего, кроме сожаления? Так нет же, разве станет путник морочить себе голову всем этим? У него только одно на уме: в путь, скорее в путь! Сегодня же, прямо сейчас! У каждого – свой поезд, и не важно, везет ли он тебя к счастью или к беде, важно только одно – успеть на него. Ведь завтрашний поезд – для других…

– Вот и мой вагон… – негромко произнесла Майра, хотя ее спутники не нуждались в этом пояснении.

В ту же минуту Нурлан, молчавший все это время, принялся торопливо расстегивать свой большой желтый портфель, с которым он никогда не расставался. О, что только не носил в себе этот портфель – в него умещались учебник по сопромату и булка, логарифмические линейки и электронные калькуляторы, ну а на этот раз из легендарного портфеля, прозванного в шутку старым мерином – хозяин извлек три чудесные розы. Розы, купленные им рано утром на базаре за последнюю мятуюперемятую трешку, розы, которые он прятал от ребят из своей комнаты, боясь их насмешек… Нурлан бережно вынул цветы и все так же молча протянул их Майре.

– Ого, когда ты успел их купить? – конечно же, Токшылык и тут не смог удержаться от иронии.

– Утром… Пока ты спал, – пробормотал Нурлан, хмуро глянув на приятеля. Ему уже надоела язвитель ность Токшылыка.

Майра, чуточку покраснев, приняла цветы. Ей вдруг вспомнилось, что у Нурлана нет никого, кроме старенькой матери, и что жил он на одну стипендию, с трудом сводя концы с концами. И еще пронеслось в ее голове, как она была немного удивлена, когда увидела, что вместе с Токшылыком проводить ее пришел этот стеснительный, немного неловкий парень, с которым все три года учебы она разве что только здоровалась, и больше ничего.

– Спасибо, Нурлан!.. – поблагодарила она, и голос ее слегка дрогнул. – Зачем ты это…

– Ну что ты!.. – ответил тот, как-то стиснув зубы.

– Ребята, вы уж меня простите… – Майра снова погрутснела. – Тяжело расставаться с вами, с институтом. Честно, я бы даже осталась. Но хоть вы-то поймите меня… Вот и Намиля обиделась, не пришла. А что будет с моей бедной мамой – один Бог знает…

В это время громкий голос вокзального диспетчера объявил отправку поезда. Люди засуетились пуще прежнего. Поезд, заскрипев колесами, плавно тронулся с места.

Майра торопливо обняла своих провожатых.

– Ну, ребята, прощайте!.. – выдохнула она и коснулась горячими губами щек застывших в растерянности парней. – Намиле… девчонком передайте привет.

– До встречи, Рыжик! – коротко бросил Токшылык.

Майра легко вспрыгнула на подножку уже тронувшегося поезда и ловко поднялась наверх. У молчуна Нурлана больно защемило сердце. И никто не знал, что в груди его, словно шторм в море, бушует смятение, что не один рассвет встречал он, ночь напролет думая об этой девушке, и что жестоко проклинал он сейчас себя за свою извечную робость перед женщинами.

Да, не раз еще придется ему встречать рассветы после бессонных ночей, и даже когда обзаведется уже семьей, все еще будет временами болеть эта душевная рана, терзая его сердце той далекой неразделенной любовью, не раз он еще проснется среди ночи от воспоминанияо прикосновении горячих губ Рыжика, ее нежного дыхания…

Свадьба в ноябре

Жаныл долго раздумывала, прежде чем решилась наконец пойти на ту свадьбу. Торопливо, будто кто за ней гнался, собралась, наказала соседке – старой Улжан – приглядеть за сынишкой и вышла из дому.

Окутанный сумерками аул тонул в глубокой тишине. Промозглый ноябрьский ветер, приутихший к вечеру, время от времени порывами налетал со степи и обжигал, пробирая до самых костей. Был тот самый час, когда люди, покончив с дневными заботами, разошлись по домам, когда из казанов уже вынимали исходящее паром сваренное мясо, в самовары вскипели к чаю, – в такую пору на улицах не услышать даже случайного лая собак. Только без умолку гудели стройные тополя да могучие карагачи – гулявший в их кронах ветер с воем уносился куда-то вдаль. То тут, то там сироливо мерцали тусклые лампочки, покачивались из стороны в сторону, подобно пьянице, не держащемуся на ногах. Отжившие свое листья осыпались на землю, шелестели под ногами.

Жаныл зябко запахнулась в плащ. Продолжая думать о своем, горько усмехнулась: «Видать, жаркие объятья у дочери Абди. То-то сверкала глазищами. Ну и пусть…».

Еще летом по аулу пробежал слушок: дескать, отец Курмаша ходил к хромому Абди сватать дочь для своего сына. Говорили, поначалу Абди отказал ему – мол, не доросла еще дочка, придет срок – там посмотрим. Да вроде как девчонка сама передала через женге просьбу родителю: «Пусть благословит меня отец, уговор у нас с Курмашем». Вот и пришлось Абди согласиться. Прознав о том, аульные кумушки принялись судачить на все лады. «Ах, негодница, и как со стыда не сгорела – такое! – отцу заявить!». Ну да нашлись и такие, что рассудили по-другому: «Так что ж в том дуоного-то? Мало ли нынче девиц, что, не спросясь родителей, с первым встречным сбегают. А эта не такая – благословенья отцовского просит, выходит, не вертихвостка пустоголовая». «Как же, как же… – с осуждением качали головами третьи. – С нее и не то еще станется. Ишь, как в джигита вцепилась – волчьей хваткой!».

Все эти кривотолки дошли и до Жаныл. Она не стала ни осуждать, ни возмущаться поведением дочки Абди – напротив, неприятную для себя новость приняла спокойно и ровно, как если б заранее предвидела такой оборот дела. Жизнь рано приучила ее безропотно относиться к горестям и радостям.

Когда на строптивого скакуна, привыкшего вольно носиться по бескрайним просторам, впервые набрасывают седло, тот рвется и мечется, брыкается, взвивается на дыбы; но мало-помалу, уразумев, что ему не вырваться из сдавившей шею петли аркана, не высвободиться из-под стискивающих бока железных шенкелей джигита-табунщика, жеребец смиряется со своей участью. Проходят недели, месяцы, и прежняя вольная жизнь становится далеким воспоминанием, а некогда непокорный конь незаметно превращается в покладистого чабанского мерина. Вот так и Жаныл под жестокими ударами своей горькой судьбы приучалась быть смиренной и покорной.