На чужом пиру

– Ну а теперь я выйду, перекурю. – Бахыт поднялся со своего места.

– Как хочешь… – молвила она, голос прозвучал хрипло.

После ухода Бахыта Жаныл продолжала сидеть отрешенно, словно оглушенная рыба. Немного времени спустя гости, устав есть и пить, затянули песню. Поначалу голоса их – у кого низкие, у кого высокие – звучали нестроино, вразнобой, но вскоре слились в удивительно красивый единый хор, и по комнате поплыла песня.

– «О жизнь, жизнь… у нее свои законы…».

Зачарованно вслушиваясь в слова этой песни, Жаныл незаметно для себя перешла к думам об оставшейся за плечами своей короткой жизни.

…Когда-то все они – Курмаш, Бахыт, тот же Ерлан —учились вместе в школе. Жаныл, рано лишившаяся родителей, росла в многодетной семье своей старшей сестры – болезненной женщины с постоянно грустными глазами. Муж сестры работал строителем в совхозе. Всякий раз в день получки он возвращался домой мертвецки пьяным. Но даже в такие дни домочадцев своих не донимал. Жаныл нисколько не осуждала этого доброго, безалаберного человека, которого мало волновало собственное домашнее хозяйство и который толком даже не знал, кто из его детей в каком классе учится. Однако он сумел заменить ей отца. В меха и шелка не наряжал, но и не обидел ни разу.

Высокая, стройная Жаныл выросла интересной девушкой, но в учебе, чего уж скрывать особо не преуспела. А потому, окончив десятилетку со средними отметками, она, в то время, как многие ее одноклассники разъехались поступать в институты, – она осталась в ауле, решив не обременять лишними расходами своего отнюдь не богатого жезде, единственным достоянием которого были больная жена да малые ребятишки. К тому же, Жаныл относилась к числу тех людей, кто будто изначально рожден для того, чтобы прирасти пуповиной к родной земле и никогда не отрываться от нее. Даже в мяслях не могла вообразить она себя вне своего маленького, неприметного аула, примостившегося не зеленой равнине, одной из многих вдоль побережья великой Сырдарьи.

А через два года Жаныл вышла замуж за Ермурата. Она и сама тольком не ведала, чем пленил ее сердце этот светлолицый юноша с литыми мускалами, с вечно выбивающейся из-под шапки копной непокорных волос, беспечный балагур по своей натуре.

Пожалуй, о них нельзя было сказать, что они сгорали от любви друг к другу, однако жизнью своей Жаныл была вполне довольна. Да и прожили-то вместе всего-навсего полтора года…

В своих раздумьях Жаныл частенько приходила к мысли, что человеческому разуму не под силу постичь законы жизни, ее таинственные механизмы. Иначе чем было объяснить, что, проучившись с Курмашем бок о десять лет, она не заметила, что он влюблен в нее? Когда он признался ей в этом, поначалу не верила ни единому его слову. Но в конце концов Курмаш, заставил ее поверить в искренность его чувства. Однако запоздало расцветшей любви молодой вдовы не хватило духу, чтобы подобно весеннему половодью смести со своего пути все преграды, мешавшие ее недолгому, но яркому счастью.

И Курмаша ей не в чем было винить. Он готов был увезти ее в город, туда, где, по его словам, никто ничего не знал бы о них. Не согласилась. Как ни терзалась, не могла избавиться от ощущения, что крадет чужое счастье. Как ни дороги ей были ночи, прведенные с Курмашем, их мечтания и долгие, зедушевные беседы, Жаныл так и не смогла решиться во второй раз шагнуть навстречу своему счастью…

– «О жизнь, жизнь, у нее свои законы…».

Песен-то как много, оказывается. Так и льются одна за другой. Одни из них веселые, задорные, другие – печальные, как протяжная мелодия одинокого сыбызгы в голой степи. Они-то, эти печальные, и нравились. И еще ей почему-то больше нравилось слушать, как поют другие, чем петь самой.

Бахыт, вышедший покурить, до сих пор не вернулся. Свадьба была в самом разгаре. Тамада, решив возобновить тосты, прервал пение. Девушки запротестовали было: «Устали сидеть, пора перерыв объявить!» но захмелевший тамада не соглашался ни в какую: – «Без моего позволения никто отсюда и шагу не ступит». И вдруг, выждав паузу, торжественно огласил:

– Слово для поздравления предоставляется нашей ослепительно прекрасной, как вершины Алатау, женеше Жаныл!

Раздались редкие хлопки. Жаныл, готовясь произнести тост, не спеша поднялась с места. Вокруг стоял гул голосов: кто-то с кем-то переговаривался, откуда-то доносились звонкие переливы девичьего смеха, кто-то то и дело требовал от молодых: «Горько!».

Жаныл ждала, пока шум стихнет. Однако, прежде чем разгоряченная молодежь угомонилась, тамаде пришлось несколько раз прокричать: «Друзья! Послушаем же Жаныл. А ну, Жаке, выдай нам речь!».

Жаныл повернулась к молодым, прокашлялась, и тут ее взгляд наткнулся на взгляд невесты. Смуглая красавица под белоснежной фатой буквально пожирала ее глазами, ехидная усмешка блуждала на ее губах. Поистине, то была надменная усмешка победителя, с презрением взирающего на поверженного врага.

Жаныл задохнулась, как если б на нее опрокинули ушат ледяной воды. На сердце заскребли кошки. Слова, заготовленные заранее, вмиг вылетили из головы.

– Я…я пью… – сбивчиво выдавила она и, с усилием совладав с собой, скомканно завершила: – за здоровье молодых.

Рюмка на тонкой ножке заходила ходуном в ее руке. К счастью, никто, похоже, не обратил внимания на ее замешательство. Да и тамада, спасибо ему, тотчас подхватил:

– Вот оно, искреннее пожелание, от всего сердца!

Жаныл, едва пригубив из рюмки, рухнула на место. Только счастливица невеста, заполучившая свое, знала, почему Жаныл растерялась, почему, как подрубленная, бессильно опустилась на стул.

«Ах, змея, выходит, обо всем знает!.. – Жаныл чувствовала себя оскорбленной. – А взгляд какой пронзительной у проклятой! Прямо как иглу вонзила в меня. Ишь, как осадила. Понять дала: дескать, тебе-то что нужно, несчастная! Отплатила за все разом. По-подлому отплатила. Занать бы мне паперед, разве отдала ей Курмаша. Я-то пожалела ее, устипила: мол, да ладно уж, не буду мешать чужому счастью, я-то побывала замужем… А она ничегошеньки не поняла».

Нестерпимое желание уйти с этой шумнгой свадьбы овладело Жаныл. Как только все вышли на перерыв, она торопливо отыскала среди вороха обуви в прихожей свои туфли, наспех сунула в них ноги и выскочила из дома.

На улице была кромешная темень. Ноги сами несли Жаныл прочь от этой свадьбы, боль и обида сжигали ее изнутри, и ей так не терпелось добраться до дома, слезами погасить это пламя. «О создатель, за что ты меня так?.. – воздев глаза к звездному небу, взмолилась она. – За что ты сделалменя вдовой в мои двадцать пять?! Разве причинила я кому-нибудь хоть каплю зла? Ответь же!.. Сколько отъявленных негодяев и подлецов безнаказанно бродит по белу свету, не ведая горя. Так почему ты не видишь их? Где же глаза твои, где?!». И если правдой было, что бог есть на самом деле, Жаныл в ту минуту готова была схватиться с ним самим…

***

Тоько под утро стихло свадебное гулянье. Курмаш с ногобрачной вышли за ворота проводить гостей. И парни, и девушки, ночь напролет веселившиеся на свадебном пиру, и сами молодожены – все остались сполна довольны тем, как провели вечер. И хоть лица после бессонной ночи заметно побледнели, а вид был уставший, как у загнанных лошадей, тем не менее глаза их, полухмельные – все еще возбужденно блестели. Разгоряченные, веселые, гости продолжали шуметь и все никак не могли распрощаться с хозяевами – то и дело возвращались к ним, целовали, обнимали, подолгу трясли руки, снова и снова желая им счастья.

Наконец разошлись. Возле Курмаша остался один только Бахыт. Он едва держался на ногах. Однако, несмотря на это, подшучивал над другом:

– Проводил бы ты меня домой! Или, думаешь, обзавелся женой – так теперь я тебе и не нужен стал?

Курмаш хмыкнул с улыбкой:

– Ох, ехидина, ладно уж, провожу!

Только теперь он заметил, что и сам порядком захмелел. Не хотелось отказом друзей обжижать, вот и дал лишку. А теперь еле-еле тащил за собой грузного, шатающегося из стороны в сторону Бахыта.

Бахыт не умолкал всю дорогу, твердил одно и то же:

– Эх, побольше б таких парней? как ты.

Или:

– Ты самый добрый из нас, значит, и счастливым должен быть.

Потом, внезапно сменив тему, вдруг заявил:

– А дочка-то Абди – огонь-девчонка. Слушай, как тебе удалось окрутить ее? Знаешь, я ведь когда-то влюблен был в нее. Нравятся мне такие девушки. – И добавил, то и дело икая: – Только ты не вздумай обижаться. Я ведь это так… просто.

Курмаш-то и в самом деле не вникал в пьяную болтовню друга, посмеивался, да о только. Он в эту минуту чувствовал себя счастливым. А счастливому человеку, как известно, дела нет до других.

Курмаш завел Бахыта в дом, а сам повернул обратно. Шел медленно, не спеша. Да и к чему было спешить – бешеный ветер, беспрестанно дувший до сих пор, наконец улегся, утренний воздух был свеж и чист. Холодный, бодрящий, он вселял жизнь во все окружающее. Этот голубой утренний свет, звезды, гаснущие на черном бархате небосвода, казались Курмашу романтичными, возвышенно-прекрасными. «Вот это и есть, наверное, утро нашего дня», – просветленно подумал он. И тотчас вздрогнул от неожиданных звуков. Прямо над ним, со свистом рассекая крылями воздух, летели журавли. Курмаш запрокинул голову, глядя в небо. Птичий караван – ровный, словно по нитке вытянутый – повис низко над землей. Курмаш отчетливо, ясно видел журавлей. «О господи, – невольно забеспокоился он, – что ж они раньше не улетели, как бы не замерзли в пути». А потом подумал: «Мне теперь все равно не уснуть, лучше прогуляюсь немного».

Он долго провожал глазами журавлиный караван. Так и стоял посреди улицы, наконец двинулся дальше.

Шагая, удивлялся сам себе: «И чего это я брожу? Люди-то, небось, десятый сон видят. Мог бы и я вздремнуть часок-другой. Хотя, впрочем, какой сон сегодня. Теперь уж не до сна».

В какой-то момент он поднял голову и осмотрелся по сторонам. Все вокруг было такое знакомое. До боли родная калитка в синих воротах. Глянул на окно – свет в нем еще горел. Это был дом Жаныл.

Безрассудство охватило Курмаша. Он отворил калитку и вошел во двор. Затем, крадучись ступая, приблизился к окну. Между занавесками светилась щелка – оперевшись на ставню, заглянул в нее. Поискал глазами кровать Жаныл. Увидел ее на прежнем месте. Однако постель не была разостлана. И в тот же момент он увидел Жаныл – она сидела за письменным столом, спрятав лицо в руках.

Дрожь пробежала по телу Курмаша. Глядя на Жаныл, именно на такую, он понял, как невыразимо близка и дорога она его сердцу.

Потомок Ходжи Насреддина

Куда ни кинь – всюду клин. Что за доля выпала Алданышу? Уже сорок девять ему, к другим в этом возрасте нет-нет да и обратятся: аксакал – «почтенный» а его старики до сих пор зовут, как ласково называла мать в детстве – Алдошем. Не везет ему в жизни, а почему, сам черт не разберет. Взять хотя бы последний случай. Вернулся с работы в лучшем расположении духа, сытно поел, запил ужин разогретой сурпой, вышел из избенки на чистый воздух и с чувством дельно прожитого дня ковырнул спичкой в щербатых зубах… Вдруг, ни с того, ни с сего, как гром среди ясного неба, разразился скандал.

Не иначе как шайтан тянул за хвост бурого вола, тот чудом пробрался во двор управляющего фермой и невозмутимо жевал чужое сено. Этот высокий дом под шиферной крышей был как раз напротив. И когда за оградой раздались сатанинские вопли, сердце Алданыша екнуло, почуяв неладное. А когда из ворот управляющего выскочил бурый вол – он и вовсе растерялся.

Этот пронзительный, как рев пилорамы, голос был знаком всему аулу. Он принадлежал жене управляющего: длинной, сухой, вечно злющей бабенке Бихташе. Размахивая вилами, женщина выскочила следом за соседской скотиной.