Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

All you nee…

но погоди-ка-погоди-ка!. а как же насчёт фона эротической музыки? зеркала в потолке, как в спальнях древних Римских поэтов?.. я завязал с поэзией… а и вступительного минета или там завершающего… готов от всего отказаться?. ну это игра на двоих, в конце концов, и крошка чего хочет должна получать… как благородно-самодельный джентльмен я не могу отказывать ей в удовольствиях, верно?. вот ещё одна… до чего же душу выматывают, пока провоют мимо… бедная Тоня, как они тут жили?.

Потом из-за двери в гостиную донеслись голоса с пожеланиями спокойной ночи друг другу.

Ира зашла в спальню. Свет уличного фонаря по ту сторону сеточки тюля и оконной рамы помог ей найти нужный флакончик из выводка перед трюмо и она снова вышла. Я напрягся.

Она долго не возвращалась, а когда пришла и закрыла дверь, то склонилась над тобою – проверить крепко ли я сплю. Ты спала сном младенца и всё дальнейшее тебя не разбудило.

Ира легла рядом со мной под одеяло, пощупала пальцами моё плечо и резко отпрянула:

– Ты? Убирайся отсюда!

– Да тише ты…

– Папа!

ОНА ПОЗВАЛА НА ПОМОЩЬ! ПРОСИЛА ЗАЩИТИТЬ ОТ МЕНЯ!

Я не притрагивался к ей, а просто лежал на боку, подбородком в ладонь согнутой и упёртой в подушку руки, в позе безмятежного пляжника, что прикидывает много ли народу в воде. Меня охватила созерцательная отстранённость, безразличие стороннего наблюдателя, потому что всё стало как-то краями, похер.

Спокойно и раздельно, я произнёс:

– Ты мне надоела.

Так я сказал? Нет! Неправда! Не надоела! Это не я!

И всё же я выговорил слова, и это часть ритуала. Какой ещё ритуал?!. Неважно какой, потому что мне всё было уже… всё равно…

Всё также опирая голову на руку, я протянул свободную ладонь и слегка шлёпнул её о мягкую щёку.

Я?!. Ударил её?! Нет конечно. Это не пощёчина, просто часть ритуала.

Она окаменела в немом изумлении, но было поздно. Я откинулся на подушку и подтянул одеяло до подбородка.

Щёлкнул выключатель. В безжалостно резком свете с потолка, её родители и сестра толпились в дверях. Она выпрыгнула из кровати и влилась в общую массу. Вита принялась издавать традиционные клики семейных скандалов. Иван Алексеевич стоял в пижаме низко понурив голову.

Я видел как трудно даётся ему решение. Или же исполнение. Что если я голый? Перед его княжьим гаремом? Но я ничем не мог ему помочь. У меня тут роль созерцателя. Наконец, он сделал решительный шаг, даже два, ухватился за торчащую из-под одеяла кисть и – выдернул всего меня. Репка рухнула на истёртый коврик поверх пола. Одеяло досталось кровати.

Я ещё чуть-чуть полежал, чтоб не мешать тёще, которая как раз зачитывала над моей головой отходную по моей бестактности, что позволяю себе беспардонно валяться в таком виде перед женщинами. Потому что бегать трусцой по утрам в трусах и майке – пристойный прикид, но только не перед тёщей на её коврике.

Я молча поднялся и, совершенно неожиданно даже для самого себя, глубоко поклонился стряхнуть несуществующую пыль с волос пониже своих коленей. Ритуал заставляет блюсти его каноны, даже когда ты без понятия что это за… ритуал такой.

"Отречёмся от старого ми-ира,

Отряхнём его прах с наших ног!.."

Я оделся и вышел в прихожую. Тёща проследовала туда же. Проследить, чтоб не совался в холодильник? Её сменила притихшая, внимательная Ира. Я дал ей один рубль и попросил передать Вите, которая одолжила мне эту сумму в прошлое воскресенье. Она кивнула. Я достал лист бумаги из портфеля и написал Вите записку с благодарностью за рубль. Даже могила заморится исправлять графомана…

Ночь оказалась тихой и безветренной. Я провёл её стоя на ближайшей автобусной остановке, как перед той билетной кассой запертой на обед в Одесском аэропорту. Только теперь в руках у меня уже не было трёх роз.

"Дождь и солнце вместе не живут,

Разве что на несколько минут,

Кратких и прекрасных,

Когда в безумной ласке

Два самых-самых разных

От счастья слёзы льют…"

Это была тихая, безразличная ночь посреди зимы… За всю ту ночь мимо автобусной остановки проехали три машины, одна из них Волга. Мне было всё равно. Онемение чувств.

В одноэтажном здании через дорогу дважды загорался и гас свет; должно быть пожилой человек ходил в туалет и обратно. В тёмно-серых сумерках рассвета со стороны авиагородка появился первый утренний автобус и отвёз меня на вокзал…

~ ~ ~

В половине восьмого я сошёл с электрички в Конотопе. Не знаю где я провёл ещё около часа, потому что когда я пришёл на 50-квартирный, чёрная суббота шла полным ходом. Рыча в облаке сизого тумана своих выхлопных газов, бульдозер зарывался в гору грунта посреди будущего двора. Гриня и Лида были уже в рабочем. – «Ты не поехал в Нежин?»– спросила Лида.

– Нет.

Я достал из своего портфеля листок в клеточку с отчётом профкому, что мною истрачены три рубля.

(…моей текущей общественной нагрузкой было посещение попавших в больницу работников СМП-615 для оказания им утешения на сумму в три рубля, которую профсоюзный комитет выделял на передачу… Коллег я посещал в одиночку, но под бумажкой про выведение в расход трёх рублей требовалось три подписи – деньги немалые…)

Я положил бумагу на бок бетонного кольца, 1,2 м в диаметре, возле подъезда, и они расписались. – «Ну шо?»– сказал Гриня. – «Переодеваешься или как?»

Моё отношение к чёрным субботам всегда было твёрдо негативным, но что ещё мне оставалось делать? Я переоделся в рабочее, взял лопату и пошёл обскребать только что подвезённый раствор из задранного кузова самосвала, вместо Веры Шараповой. Она давно уже просекла, что так я лечусь ревности…

Ночью на Декабристов 13, я лежал навзничь в узком кресле-кровати посреди почти кромешной тьмы гостиной. Я лежал по стойке «смирно», только немного расслабленной.

Всё время лежать на спине утомительно, мне хотелось поменять положение и перевернуться, но я не позволял себе лишнего, потому мне нужно стать как можно неприметнее, а всякое движение выдаёт. Мне нужно слиться с глубоким дном безграничного и безмерно пустого мира. На дне требуется обтекаемость, чтобы ничто не цеплялось за тебя, а катилось бы мимо и – дальше… Но до чего же она бескрайняя – эта пустота!..

(…нет страшнее проклятия, чем старинное «чтоб тебе пусто было!», цель любых утрат и потерь в том, чтоб заставить тебя ощутить пустоту – чтобы тебе было пусто…

Любовь приходит как защитная реакция на пустопорожнее повторение витков жизни возвращающихся на круги своя, где что было, то и будет, в одной и той же неизменной пустоте…

Она приходит от безысходности, когда не знаешь как распорядиться случайным и напрасным даром – своей жизнью, не находишь средств убить отмерянную тебе вечность и живёшь не ради чего-то, а просто, чтобы жить дальше.

Любовь приходит, чтобы освободить от пустых исканий, дать жизни смысл – служение! указать цель – служение!

Любовь это добровольное рабство и ревностное служение объекту любви – двуногому млекопитающему, коллекции марок или… ну, вощщем, неважно… кому как повезёт…

И вдруг – гром с ясного неба, оковы пали, тебе сказано: —«Ты свободен! Вали отсюда!» И оказываешься в пустоте, где нет цели, нет смысла, где просто надо жить дальше, как кристалл, как былинка, как дождевой червяк…

Мы не рабы, рабы не мы!