Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Через пару минут вы обе ушли вдоль тротуара, а я смотрел вслед и строповщицы, Катерина и Вера Шарапова, тоже смотрели из-за ворот, такие вдруг присмирелые и погруснелые, потому что такая красота уходит – женщина в красном и ребёнок со светлыми прямыми волосами.

Тебе как раз исполнялось три года и я решил, что лучшим подарком станет привычное лицо среди незнакомцев на Декабристов 13. Я поехал в Нежин и, несмотря на своё косноязычие, сумел-таки уговорить Тоню, чтобы отпустила своего сына Игорька со мной, на твой день рождения в Конотопе, а тесть на следующий день за ним приедет. Тоня по настоящему смелая женщина, не испугалась моей репутации безвозвратно промокшей после Ромнов… Пригородная оказалась переполненной и нам с мальчиком пришлось стоять в проходе около часа, до самого Бахмача. Зато как же вы потом друг другу обрадовались! Когда я привёз Игорька на Декабристов 13. Феерический визг!

А на следующей неделе начался мой отпуск и мы поехали на Сейм вчетвером—ты, Ира, я и Леночка. Мои родители взяли в РемБазе путёвку для нас в их лагерь отдыха. Внутри его периметра за невысоким штакетником между высоких редких Сосен стояли деревянные домики на четыре койки каждый, а окна шли вкруговую, как на веранде. Когда мы в первый раз вышли на речной пляж, там все просто окаменели, никогда не видели как ходят статуи Греческих богинь, тем более с такой белоснежной кожей как у Иры.

Ещё мы вчетвером ходили искать грибы в лесопосадке у хутора Таранский. На полпути нам встретились пара лошадей, но испугалась одна только Ира – она их всегда боялась.

Лесопосадка состояла из тонкоствольных Сосен в параллельных шеренгах; длинные нити паутин, натянутые поперёк, делали их почти непроходимыми, но под хвоей на земле попадались маслята. Мы прочёсывали эти коридоры – туда и обратно. Ты захотела пить и я попросил Леночку отвести тебя лагерь—там всего 300 метров по широкой тропе—потому что ужасно хотел Иру… Ты долго не соглашалась идти с сестрой, но потом всё-таки пошла, а через минуту твой рёв раздался от входа в межсосенный коридор и Леночка объяснила, что ты её совсем не слушаешься, хотя лошадей давно уже нет.

Вечером был сильный дождь с грозой, но ты не боялась, а наоборот хохотала, потому что я лежал на койке и ты топталась у меня по животу. Кому-то весело, а кому и больно – в три года ты была увесистым ребёнком, но Ира прикрикнула, чтобы терпел своё дитятко. Я ещё немного потерпел, а потом еле-еле тебя уговорил, что хватит уже, ну пожалуйста.

Это было хорошее лето…

В день вашего отъезда ты снова сводила счёты с бельевой верёвкой, которой, конечно же, совсем не место от калитки до крыльца. Ты взяла швабру и начала стукать ею по полувысохшей стирке вдоль верёвки. Мать моя на тебя заорала и жутко потемнела лицом, но ты уже крепко стояла на ногах, только пришлось отнять у тебя швабру.

Мы собирались уже выйти на трамвай и Леночка вызвалась подвезти тебя на багажнике её дамского велосипеда. Все согласились, кроме меня, потому что у меня возникло плохое предчувствие от взглядов, которыми обменялись моя мать и Леночка.

Они посмотрели не друг на друга, а друг другу под ноги, но в этих спрятанных в землю взглядах виделся диалог:

– Точно да?.

– Сделай это!.

Я не выдумываю и не передёргиваю – этот диалог состоялся до того, как случилось остальное, когда Леночка увезла тебя сидящей на багажнике.

Мы с Ирой тоже вышли за калитку. Я очень торопился и даже ушёл вперёд с сумками, пока Ира с матерью всё ещё перебрасывались пустыми, как шарик пинг-понга, фразами.

До конца переулка Котовского оставалось метров тридцать, когда я понял, что правильно торопился, потому что услышал твой пронзительный крик из-за угла. Ты стояла и орала широко раскрытым ртом. Леночка держала свой дамский велосипед и пыталась уговорить тебя не плакать, но ты её не слушала. Рядом торчал из земли врытый в неё ржавый швеллер полуметровой высоты. Единственная железяка вдоль всех заборов на всём полукилометре от Декабристов 13 до конечной трамвая номер три.… Мне всё стало ясно и, чтобы не показать этого, я очень сдержанно попросил Леночку ехать домой, спасибо, дальше мы сами.

Подошедшая Ира начала тебя утешать, но ты ревела до самой конечной из-за такой большой шишки на лбу… Мы ехали трамваем молча, Ира пустым взглядом смотрела в окно. Ты хмуро сидела у неё на коленях, а я на сиденье напротив, абсолютно раздавленный. Как можно жить в мире, где бабушка благословляет внучку на убийство своей другой внучки – этой милой малявки с медным пятаком на лбу, который прижимает её мама, чтобы шишка скорей сошла?. Ира молчала и в электричке, а я даже и не пытался говорить о том, о чём говорить нельзя…

(…теперь у Леночки двое детей, две красивые дочки. Илона и Сашенька… Вы с ней незнакомые друг другу женщины и никто ничего не помнит. Тем более она. Человек устроен забывать о плохом.

Моя мать, впоследствии, стала свидетельницей Иеговы, собрала кипы радужно-глянцевых буклетов для уже спасённых и тех кто ещё только начинает спасаться. И только я во всём и кругом виноват, но честное слово, в том лагере отдыха я не выдержал бы Леночку на своём животе – ей было уже девять лет…)

~ ~ ~

Когда я вернулся в нашу бригаду после отпуска, тротуар перед 50-квартирным прореза?ла глубокая траншея для соединения с основными коммуникациями под асфальтом проспекта Мира. Но плотники СМП-615 сколотили надёжный мостик поперёк неё с перилами для удобства пешеходов.

Я работал лопатой на дне траншеи, когда увидел на мосту Бельтюкова. Он там шагал наряженный в пижонисто-колониальном стиле. Я не хотел привлекать его внимание, но он узнал меня, несмотря на спецовку и каску, поздоровался сверху и представил своей маме – даме в агрессивном декольте, даже и с такой глубины.

Потом они пошли дальше. Он нервничал, а она его опекала чересчур плотно, и я понял истоки его негодования на блядский матриархат, когда под инсулином. И ещё мне подумалось, что та отбывка в психбольнице не была у него последней, ведь он же ходит по?верху, совсем беззащитный от неотступного контроля мамаши, которая, как пить дать, доведёт до следующей ходки. Учись у меня, пацан! Видал? Я-то тут, в глубокой трещине, при каске, и вся сучья медбратия заморятся меня достать. А в Ромнах я был добровольцем и полученных там вразумлений—через в клочья исколотый зад—мне выше горла хватит…

Принимая мой очередной перевод, Жомнир в ответ подогрел меня толстым томом в твёрдой обложке. Монография про шизофрению, которую он купил, когда у его дочери были проблемы на этой почве, перед тем как замуж вышла. Монография – это сборник статей разных авторов посвящённый одной и той же теме. Я проштудировал одолженный от всего сердца фолиант. В конце концов, это же не варёная колбаса с любовно-приворотными специями.

(…в своих статьях, авторы рассматривают различные аспекты заглавного предмета со всевозможных точек зрения, подходя с различных и весьма несхожих позиций, в соответствии со специализацией каждого из них. Так, писатель натасканный в области химии представляет сравнительный анализ биохимических компонентов крови ряда отъявленных шизофреников между моментами обострения их духовной активности и периодами относительного затишья. Увы, уровень аминокислот в лейкоцитах остаётся без изменений.

Следующий исследователь скрупулёзно замеряет всё, что подвернётся под его измерительные инструменты, с не менее неутешительной неопределённостью результатов.

Третий просто садится рядом с койкой и, пока прификсированный фантазёр гонит ему дуру, записывает окайфенно крутой эпизод. Типа как он садился в свой троллейбус 47 очень аккуратно, чтоб ни до кого не коснуться, но всё равно вокруг вдруг оказалась песчаная пустыня, а он голый, ну только драная набедренная повязка, как и на всех таких же тощих и палимых солнцем вокруг него, и тут из-за песчаного бугра вырывается отряд всадников и начинает убивать их, безоружных, копьями…

Но в целом, вполне даже полезная монография, потому что авторам, несмотря на их поголовную принадлежность к загнивающему Западу, хватает смелости настоящих учёных честно развести руками и сказать: —«А хуй его знает, что оно за херня эта грёбаная шизофрения!»

"А подойди-ка с ласкою,

Да загляни ты в глазки ей,

Откроешь клад какого не видал!.."

На данном этапе, при всей продвинутости методов современных исследований, всё чем располагает конкретно данная область науки, это всего лишь термин – «шизофрения», всё прочее покрыто туманом неопределённости.

Главный козырь, пробный камень и лакмусова бумажка в распоряжении науки это – «голоса», которые встречаешь в любом учебнике психиатрии. Если тебе слышатся голоса, а вокруг ни одной живой души, значит ты – шизофреник. Но если эти же бесплотные голоса твердят тебе «Спаси Францию!», значит ты святая – Жанна Д’Арк.

Помянутой монографии до боли не хватило специалиста-теолога. Достаточно вспомнить Святую Инес, чьё тело мгновенно обросло длинным мехом, что обломал намерения насильников сломать её девственную целомудренность.

Не жизнь, а малина специалистом от науки, чьи светила в беспросветном неведении о чём она, собственно. Состряпать диагноз проще, чем два пальца об асфальт. Налить полстакана неразбавленного термина, заправить щепоткой прилагательных… сталбыть, «шизофрения» – какая? круглая… двуствольная…шубовидная… этта! В самый раз! Как у Святой Инес…

Тамара на 4-м километре не ведала о всех моих подвигах. За сожжение плантации конопли могла бы запросто нарисовать в диагноз “аутодафевидная форма шизофрении», а и если не с той ноги вставши, туда бы ещё впаяла «отягчённая комплексом Торквемады», да как нехрен делать, в честь абсолютно нормального инквизитора, что пачками отправлял еретиков на костёр, справьтесь у Шарля де Костера.

Сам термин, «шизофрения», как и большинство его научных собратьев, взят из Греческого и при исследовании корней обозначает «надтреснутый ум».

«Надтреснутый ум в виде шубы». Ну и кто из нас шизик?!.

Они думают, что если обрядились в белые халаты и козыряют терминологией, в которых сами ни бельмеса, то я им больше поверю, чем Ичнянскому колдуну в рубахе хаки, с его теревенями про «кватеру» луны?

Эскулапики вы мои дорогие! Да я ж из Конотопа! Мой одноклассник Володя Шерудило выдавал, как нефиг делать: – «Я не могу игнорировать данных квази-псевдоиллюзии во избежание ультрадиффузии моей транскоммуникабельности».

После восьмого класса он ушёл в бурсу, она же ГПТУ-4, на сварщика, а то бы уже стал Главой Академии Наук и сидели бы вы сейчас у него в приёмной, в трепетном ожидании, как после кражи кур – примет он или нет, вас, ханориков Созовских.

Карочи, пока никто не знает откуда берётся шизофрения, куда уходит и сколько берёт за визит, то не пошли бы вы на х… да!.. на Хутор Халимоново махаонов отлавливать с бабочками-капустницами вместе, а диагнозы свои засуньте себе… сами знаете куда, а кто запамятовал, то хлопцы с Посёлка могут и маршрут нарисовать для наглядности.

То есть, хочу сказать, продёргивайте отсюда, радости мои ненаглядные…)

С наступлением осени я уже знал, что это последняя наша осень вместе. Никто мне этого не говорил, но я чувствовал. Постоянно…

Когда я приезжал из Конотопа, то мы втроём шли в детсад в узких улочках частного сектора неподалёку. По субботам он не работал и вся игровая площадка доставалась тебе безраздельно, со всеми теремками-горками. Качель на железных прутьях рвала сердце краткими вскриками.

Ира стояла в стороне. Потом ты начинала бегать по жёлтым листьям на площадке, от меня к ней и обратно, но даже это нас не сближало. Мы возвращались через безлюдье тех же улочек без тротуаров. Я держал тебя за руку и не сводил глаз с плавной игры круглых бёдер под лёгким платьем шагающей впереди Иры… Она не оглядывалась.

Тоня получила квартиру для своей семьи где-то на улице Шевченко. Гаина Михайловна строила планы сдавать освободившуюся спальню кому-нибудь из военных лётчиков с аэродрома в авиагородке, чьи тренировочные полёты выли в небе по вторникам и пятницам. Меня не было ни в каких планах, да и быть не могло – со мной Леночка; а оставить её ещё и без папы я не мог. Слишком неправильно.

Наши размолвки с Ирой стали менее отчаянными, но более частыми. Я чувствовал неуклонное продвижение к концу, когда окажусь уже напрочь отрезанным ломтём.

(…наверное, это же чувствовал и Достоевский, когда его везли на эшафот, а он по знакомым улицам вычислял сколько ещё осталось до казни… Разница лишь в том, что я не знал сколько ещё осталось до этих слов Иры: —«Убирайся в свой Конотоп! И чтоб ноги твоей в Нежине не было!»… Но я знал, что услышу их…)

Когда Ира так и сказала, вместе с болью пришло крохотное облегчение – не стало чего бояться. Свершилось.

~ ~ ~