Душа и взгляд. Баллады в прозе

догадываемся ли мы, что он делает это, как и подобает образцовому слуге, единственно из благородного побуждения: чтобы мы сами не догадались, что он боролся с нами только для вида?

XIII. Баллада о древних богах и серой мыши

Если вы, будучи эмигрантом и прожив две трети жизни, скажем, в Мюнхене, прогуливаясь однажды поздно вечером по городу в компании какого-нибудь вашего гостя из России, вспомнили вдруг вашу любимую отпускную страну, —

а ей может быть, конечно, только древняя Эллада или точнее, то, что от нее осталось, —

вспомнили дискретно-покровительственные улыбки гостей в отельной столовой при виде упрямо просовывающихся в плотно сжатые и тем не менее такие доступные ладони тамошних кельнеров, вспомнили жалобный вой побитой хозяином придорожной таверны собаки, вой, в котором не было ожидаемых упреков, а были только пронзительные сетования на причиненную ей несправедливость, вспомнили, как однажды выдался пасмурный день, около часа накрапывал мелкий теплый дождь, пляжи опустели, туристы разбрелись по городу и их скучающие праздные лица на каждом шагу, точно об стенку, упирались в приветливую непроницаемость лиц местных жителей, вспомнили, как ежедневно совершала свой путь вдоль моря с увесистыми корзинами пожилая статная гречанка, и в одной ее корзине были фрукты, а в другой сладкие лепешки, и женщина невозмутимо выкрикивала свой товар, не расхваливая его и не радуясь, когда находились покупатели, лишь время от времени ставя ношу на песок, посреди бледных намасленных туристов, занявших, кажется, каждый квадратный сантиметр узкой прибрежной полоски, отирая платком вспотевшее лицо, поднимая бремя свое и идя дальше, —

итак, если вы вспомнили все это и готовитесь дальше вспоминать в том же духе, да кто-то неподалеку как назло зажег сигарету, дожидаясь пока его собака, вдоволь нанюхавшись, возвратится из-за кустов, в то время как из побочной темноты грянет на вас колокольный перезвон, возвещающий два часа до полуночи, и будет в этом перезвоне насильственная, непрошеная весть из потустороннего мира, но будет и акустическая мера, весть эту на лету ослабляющая и приспосабливающая к нашему мирскому уровню, —

да, если в качестве маленького чуда состоятся все эти непростые и несоединимые на первый взгляд между собой условия, то – самое время сходу завернуть за угол, миновать антикварную лавку с древним оружием и грозными масками в полутемных витринах, пройти мимо игрушечной лавки, еще раз свернуть налево и – прямо упереться в греческую таверну, которая будет обязательно иметь скромный вид, а название непременно громкое, под стать гомеровскому эпосу, и конечно же с малым числом призрачно колеблющихся в желтых окнах посетителей в этот предполуночный час.

Ну, а если, далее, пожилой полный кельнер в жилетке и с широко расстегнутым воротом будет стоять снаружи перед дверью, заложив руки за спину и внимательно наблюдая, как под фонарем мышь поедает хлебную корку, а его молодой и по-видимому начинающий помощник, тоже не зная чем заняться, но не осмеливаясь застыть в монументальной бездеятельности, подобно старшему коллеге, будет протирать для вида окно, если, продолжаю, увидев вас, пожилой кельнер с трудом оторвется от зрелища ужинавшей мыши, молча и с достоинством проведет вас вовнутрь таверны, усадит за самый уютный, по его словам, столик в углу: как раз рядом с миниатюрным амурчиком, зажавшим в пухлых ручонках корзину с цветами, если, далее, ваш спутник, поблагодарив вас за приглашение, сейчас же углубится в изучение меню, а вы, оглядевшись, убедитесь, что это типичная греческая таверна за границей, отдающая кичем, но милая взору всякого, кто успел побывать в Греции и полюбить эту коротающую в архаической дреме какое уже по счету столетие островную колонию, и потому здесь обязательно будут, во-первых, неизменный фрегат над баром изумительной ручной работы, во-вторых, сеть под закопченым потолком, где искусно запутались разнообразные и высушенные дары моря, как-то: гигантский краб с чудовищно непропорциональными клешнями, рыба-меч, косоглазая камбала, чучело спрута, громадные раковины и прочая морская прелесть, в-третьих, любительские акварели на стенах, в-четвертых, дискретно белеющие среди пышной парниковой зелени гранитные копии великих работ древности, а в-пятых и самое главное, с потолка, из замаскированного в щупальцах медузы старенького прибора будет литься заунывная бессмертная музыка, от которой повеет нестерпимой архаической ностальгией, разрыхляющей душу и не открывающей ей выхода в действие, опять-таки в отличие от итальянских или испанских мелодий, —

итак, если все эти детали будут иметь место, значит вы сделали правильный выбор и можете считать, что вечер ваш вполне удался, —

и тогда самое время заказать запеченый овечий сыр, начиненные фаршированным мясом баклажаны, бараньи котлеты в виноградных листьях с помидорами, а для начала графин домашнего красного, когда же, наевшись и напившись, переговорив на все личные и безличные темы, вспомнив всех, кого хранит двойная память, меж вами возникнет, наконец, неловкое молчание: этот милосердный бог смерти любой встречи и любого общения, и вы украдкой посмотрите на часы, жестом закажете кофе, и почти в ту же минуту юноша-прислуга с лицом бога-Танатоса оставит на столе две чашечки с выпуклой поверх краев кремовой пенкой и две рюмки анисовой водки: традиционный подарок хозяина угодным ему гостям… подождите на минуту расплачиваться: обратите внимание, как на пепельном столбике истлевшей до фильтра сигареты запечатлелось название ее марки, —

эта обостренная внимательность поможет вам осознать, почему нынешний вечер оказался одним из наилучших в вашей жизни.

Думаете, дело во встрече с вашим соотечественником? да, но только отчасти, или в хорошей еде? атмосфере? настроении? да, и в этом тоже, но все это, поверьте, не главное, —

и как черт, согласно пословице, сидит в детали, так главная причина того, почему вы до скончания дней не забудете нынешний вечер, заключается во внимательном созерцании старшим кельнером поедающей корку хлеба под фонарем мыши, потому что – и это ясно ребенку – если бы ее не было, вы попросту прошли бы мимо этой таверны в поисках другой и более приличной, тем более что их в центре Мюнхена несколько, а вам, собственно, опытный в ресторанных делах приятель рекомендовал как раз ту, что кварталом дальше, —

но мышь все решила: кстати, когда вы встанете из-за стола и хозяин, довольный чаевыми, проводит вас до дверей и сердечно с вами простится, а вы с порога ступите во мрак и холод, притворно смягченные неоновым светом, то мыши под фонарем уже не будет, зато по-прежнему угрюмо и неуклюже, точно приклеенные, будут шелестеть на ветвях еще не сорванные ветром бурые листья, —

и пусть в октябрьском полуночном мюнхенском небе немыслимы древние светлые греческие боги, все-таки далекая улыбка их, так похожая на мигание бледных звезд, намекнет вам, что это, быть может, именно они послали мышь на вашем пути в тот памятный вечер, —

тем более, что приятная свинцовая усталость начнет как раз постепенно, но неудержимо налегать на лица всех окружающих вас людей, включая, конечно, и вас самих, —

и только в глазах мыши и богов никогда не читается усталость, —

но вам, пока ваша усталость приятная, не придет и в голову завидовать представителям иных миров, —

и лишь когда другая, последняя и далекая от приятности усталость вплотную к вам подступит, вспомните вы, быть может, и о мыши, и о древних богах, —

и до чего же трогательным до слез и непонятным покажется вам тогда ваш великолепно удавшийся ужин в тот октябрьский вечер в греческой таверне, что в центре Мюнхена, и с вашим соотечественником.

XIV. Центр и периферия

Очевидно, что именно глаза и особенно выразительный их взгляд в состоянии с лихвой оправдать дисгармонические и даже неприятные черты лица, —

более того, находясь под их непосредственным впечатлением, мы не можем и не хотим представлять себе иное, более гармоническое и симпатичное лицо, —

и наоборот, ничто так не портит лицо, как болезненные или усталые глаза, —

итак, глаза являются мерилом тонкой энергии в человеке, но главное: когда мы смотрим человеку в глаза, нам кажется, будто мы нащупали его психологический и даже духовный центр, —

и ничто так нас в этом не убеждает, как твердый, прямой и характерный для данного человека в взгляд, —

тогда как, напротив, бегающие и неуверенные в себе глаза нас настораживают и предупреждают, что лучше на такого человека не полагаться.

С другой стороны, жизненный опыт показывает, что не однажды люди с твердым и открытым взглядом оказывались на деле опаснейшими игроками, предателями и оборотнями, причем не обязательно в наихудшем значении этого слова, —

игроками, потому что в крупных играх, каковы деньги и власть, нельзя иметь только одно лицо и один взгляд: это ведет к проигрышу, стало быть холодные непроницаемые глаза есть своеобразное условие экзистенциальных игр, —

предателями, потому что верность одним людям и идеалам может войти в противоречие с интересами и даже просто внутренним развитием человека, и тогда он с тем же самым искренним взглядом отходит от одних и приходит к другим, и этот естественный для него переход зачастую истолковывается как предательство, —

и наконец, оборотнями, потому что в одном и том же человеке уживаются нередко черты характера настолько несовместимые между собой, что, когда они проявляются в полной мере, мы как будто имеем перед собой двух разных людей.

Итак, все говорит о том, что в нас существует как бы несколько равноправных центров, но мы инстинктивно закрываем на это глаза, пытаясь свести их к единому и обозримому центру: кстати говоря, мастерское и правдоподобное воплощение произвольного множества таких мнимо несоприкасаемых взаимно персональных центров и есть главная черта великого актера, —

и мы где-то сродни им, но нам не хватает таланта, а без него наше нутряное двойничество остается смазанным и неубедительным: быть может, правда, его смазанность и неубедительность задним числом как раз и показывают, что оно, это двойничество, в данном человеке не состоялось, —

стало быть, не во всех людях живут двойники, и большинство из нас убеждены в существовании некоего психологического центра, из которого вытекают все их чувства и поступки, —

каков он, спрашивается? прежде всего на ум здесь приходит характер, который по Шопенгауэру неизменяем, но разве можем мы сказать заранее, как поведем себя в той или иной экстремальной ситуации? и разве не меняется характер с возрастом, причем так радикально, что в зрелом человеке иной раз не узнаешь уже прежнего юношу? —

затем идет пол вкупе с эротическими фантазиями, и вот здесь уже искать какое-либо единство бесполезно: даже любящие супруги не застрахованы от тайных симпатий на стороне, и если бы они в них откровенно признались себе и другим, тотчас же рарушилось бы то более-менее законченное представление, которое о них сформировалось в обществе, в близких им людям, да и в них самих.

И тем не менее я не знаю никого, кто так вот просто заявил бы о себе: да, во мне живут разные и несовместимые люди, —

каждый, напротив, внутренне убежден, что, несмотря на потрясающую противоречивость натуры – которой все мы склонны гордиться и по праву: ведь чем противоречивей, тем мы глубже и интересней – в нем все-таки присутствует душевное единство, —

да, оно может залегать на недоступной глубине, но оно есть, и это главное, —

стало быть и задействовать его нам по силам: пусть не здесь и сейчас, а когда-нибудь потом и при других обстоятельствах, —

вот только на протяжении жизни оно почему-то так и остается незадействованным, зато латентная уверенность в возможности его раскрытия при одновременном и пожизненном неиспользовании такой великой возможности лежит, как мне кажется, в основе нашего игрового восприятия жизни, —

и как почти любое живое существо на земле, когда ему хорошо, затевает игру, так человек, подобно котенку, играющему со своим хвостом, играется с представлением о своей душе, —

поскольку же душа его есть место встречи всех иномирных сущностей и существ, как то: бога и богов, ангелов и демонов, смерти и бессмертия, и так далее и тому подобное, постольку в игру, но игру абсолютно серьезную и даже экзистенциальную, вовлечены суммарные измерения жизни и бытия.

Короче говоря: там, где есть подлинная антиномия, там есть и условия для настоящей игры, а так как все в жизни глубоко антиномично и сама жизнь суть воплощенная, живая антиномия, то и игру можно смело считать первоосновной философией жизни, —

и вот одним из аспектов жизни как игры и является как раз наше, можно сказать, врожденное убеждение в наличии в нас психо-метафизического центра при полной невозможности найти и зафиксировать его: это вместе и основная тональность нашего восприятия мира, —

в самом деле, с точки зрения новейших достижений физиологии мозга душа – как гипотетическое олицетворение психического центра – только соприкасается с мозгом, но отнюдь с ним не идентична, —

и как радио ловит разночастотные звуковые волны, не воспроизводя их, так мозг, судя по всему, лишь посредничает в душевной жизни, не создавая последнюю, —

истинный центр человека – как, впрочем, и мира – отсутствует, но отсутствие никоим образом не означает несуществования, —

нет, отсутствие помимо несуществования как раз и делает и мир, и человека неизбывно загадочными, ибо сама попытка прояснить Непроясняемое implicit заложена в природе отсутствующей истины, да вот вам пример, —

почему Пушкин невзлюбил Александра Первого (как и директора Лицея Энгельгардта), хотя добровольно преклонился перед его сыном-преемником? как мог он написать довольно пошлую эпиграмму на свою любимую героиню – Татьяну? и разве можно отрицать досконально исследованную В.В. Вересаевым непроходимую бездну между Пушкиным-поэтом и Пушкиным-человеком? да и каждый из нас разве сам не ощущает некую темную непроницаемую сердцевину в ослепительно светлом феномене Пушкина? но сделаем ли мы отсюда вывод, что в Пушкине жило несколько людей? или будем искать сокрытое объединяющее начало всех известных нам пушкинских ликов? и тот, и другой вариант с неизбежностью заводят в тупик, —