Душа и взгляд. Баллады в прозе

а путь как был, так и остался один: вполне понять и прочувствовать великое отсутствие человеческого центра.

Но точно также и романический персонаж не имеет центра, более того, любой удавшийся художественный образ зиждется исключительно на иллюзии бесконечного приближения к некоей условной, предположительной сердцевине, которая тем для нас, воспринимающих искусство, ощутимей и конкретней, чем безусловной она, эта сердцевина, отсутствует, —

в самом деле, описание персонажа подобно вбрасыванию пучков света в абсолютный и непроницаемый мрак: то, что высветилось, нас вполне убеждает, но при этом мы забываем о «темной материи», окружающей световые пятна, —

попробуйте представить себе, что делал герой до, после и в промежутках между описанными сценами-световыми пятнами, и вы будете потрясены невозможностью подобного – и удовлетворительного для вас – представления, —

а значит: что это за человек, коего возомнили вы ближе иных вам близких людей? в каком измерении он пребывает? и почему, воодушевляясь им в одни: прекрасные, лучшие, возвышенные минуты жизни, вы забываете о нем в другие минуты, растянувшиеся на годы, десятки лет? что это вообще за странная межчеловеческая связь? и есть ли у нее субстанция, способная ее онтологически оправдать?

Итак, художественный персонаж лишен сердцевины, тем самым непредставимо до конца и выражение его лица и глаз: художник, правда, подбрасывает нам их описание, но это опять-таки как хождение к линии горизонта: вы к ней приближаетесь, а она от вас удаляется, —

и нигде вышеописанная амбивалентность не проявляется с такой зрительной ясностью, как при удавшейся экранизации литературного произведения: когда найден актер, оптимально сыгравший героя, мы уже не хотим представлять последнего иначе, как в облике данного актера, —

однако стоит нам вернуться к литературному первоисточнику, как становится очевидным, что персонаж все-таки не идентичен актеру, а поскольку лучшей игровой альтернативы нет, стало быть и реального человека, который мог бы быть отождествлен с вымышленным персонажем, попросту не существует в природе, – но как человек— ведь персонаж тоже человек— может не иметь лица? здесь тайна творчества, проливающая свет и на загадку центра у всех нас, так называемых «простых смертных»: мы живем так, как будто он есть – ведь из него исходят все наши волевые побуждения – но зафиксировать его нам никогда не удается, —

так точно наше лицо и наши глаза могут выражать сколь угодно несовместимые между собой эмоции: мы всегда будем искать за ними «глубочайшее душевное и духовное единство», —

и не только искать, но и, как ни странно, находить его: находить, снова терять, опять находить и в который раз терять – и так до бесконечности, потому что наш центр подобен «черной дыре», в которую проникнуть физически невозможно и которая смыкается… с самой обыкновенной периферией, —

человеческий взгляд поэтому нагляднейшим образом демонстрирует основное положение философии отсутствия: душа существует, но существует как иллюзия, и все-таки иллюзия есть единственный способ существования души.

XV. Ода русской женщине

Если вам когда-нибудь захочется прославить красоту русской женщины, потому что, во-первых, вы сами на нее уже тысячу раз обращали внимание, а во-вторых, вы успели заметить, что иностранцы полностью разделяют ваше мнение, то, чтобы не ломиться в открытую дверь и не изобретать велосипеда, вам придется начать издалека, —

например, провозгласить, что так уж получилось, что природа, не являясь в собственном смысле художником – ибо все в ней происходит сообразно сугубо практическим, бесконечно далеким от какой бы то ни было поэзии в человеческом понимании целям – выступает как художник, а мир в целом, не будучи и близко демиургом и понятия о нем не имея, представляется человеческому сознанию, как будто в сердцевине его незримо пребывает загадочное творческое начало, —

и какие бы фундаментальные открытия ни были совершены наукой, в каком бы новом свете ни раскрылись прежние всем известные детали и как бы ни трансформировался им соответственно общий и философский взгляд на дело, ничто, по-видимому, не может изменить этого нашего первичного и, быть может, врожденного восприятия природы и окружающего мира.

Далее, расплетая удачно найденную сюжетную нить и все еще кружа «вокруг да около», вам, вероятно, нужно будет сказать, что когда природа иной страны, не будучи даже особенно красивой – есть множество куда более красивых пейзажей! – помимо на общих правах присущей ей одухотворенности обнаруживает еще и непонятно откуда в ней взявшуюся душевность, и душевность эта насквозь поэтична – хотя, впрочем, и любая душевность по природе своей поэтична – и ее, что называется, непочатый край, так что поэты, писатели, музыканты и художники – особенно последние – этой страны черпают бытийственную поэзию природы обеими руками при одном лишь к ней прикосновении, а их «коллеги» из прочих земных регионов не могут с ними в этом плане сравниться ни в количественном, ни в качественном отношениях, —

да, вот тогда встает самый, пожалуй, любопытный и насущный вопрос о том, что есть дух и что есть душа, и все ли народы вкупе с их пейзажами наделены ими в равной мере, и как вообще дух и душа соединяются между собой, и так далее и тому подобное, —

и здесь уже, вовремя почувствовав опасность податься «не в ту степь», то есть, говоря конкретно, забраться в никому не нужные философские дебри, вам придется сразу и категорически предположить тайную связь между природой того или иного региона и его женщинами, в нем обитающими.

Однако вам прекрасно известно и то, что в любом регионе есть множество пейзажей: от выдающихся до ничтожных и даже безобразных, поскольку же вы задались предвзятой целью: говорить о достоинствах, умалчивая о недостатках, то и пейзаж вы постараетесь выделить какой-нибудь броский и левитановский, —

скажем, березовую рощицу на берегу неширокой, извилистой, тенистой, изобилующей стрекозами и водяными лилиями реки да еще, чего доброго, с белотелой церквушкой с золочеными куполами вдалеке, —

вот уж, поистине, нет и не может быть женщины и жены лучше, чем похожей на описанный пейзаж.

Пейзаж этот, действительно, не только не смущает душу каким-либо величием – ибо есть на земле пейзажи, от которых прямо дух захватывает – но как бы добровольно отдается на милость человека, и есть в нем что-то трогательное, беззащитное, уязвимое, жертвенное, —

при созерцании его рождается непроизвольное ощущение, что стоит лишь несколько раз ударить топором – и от березовой рощи ничего не останется, стоит бросить несколько пластиковых бутылок – и речка погибнет от загрязнения, стоит молодым жителям деревеньки – их и так по пальцам пересчитать – податься в город – ив церквушке, кроме батюшки да пары стариков и старух, никого не останется, —

ну а дальше, перечитав написанное и оставшись им более-менее довольным, вы, подчиняясь внутренней логике избранной параллели, вступите на скользкий путь: вы осторожно предположите, что точно так же, как этот чудесный левитановский пейзаж, русская женщина в сердцевине своей отдается мужчине.

Она как будто кокетничает меньше других женщин, а если и кокетничает, то не всерьез, и ее по существу нужно завоевывать меньше, чем других женщин, и здесь даже коренное отличие между русскими и западными женщинами, —

в том смысле, что западная женщина обычно не связывается с мужчинами, которые ее не стоят, и цену мужчине, который за нею ухаживает, она определяет с точностью до копейки, —

а вот русская женщина, несмотря на то, что она часто бросается и на деньги, и на славу мужчины, все-таки способна зачастую и продешевить: так американские индейцы продавали свои земли за какие-нибудь безделушки.

Да, в этой страшной, потому что безошибочно точной оценке онтологического веса мужчины, все и дело! она есть у западной женщины, и ее нет у женщины русской, —

то есть последнюю в каком-то переносном и, я бы сказал, в высшем смысле можно обмануть, можно обвести вокруг пальца, можно всучить за любовь, заботу и привязанность кое-какие деньги, кое-какую славу, может быть, еще кое-какие привычные ценности, но в глубине души мужчина знает, что то, что он дал русской женщине, меньше, чем то, что он от нее получил, —

самое же главное – вот и пришло время блеснуть великолепным сравнением – русская женщина дарит свою сексуальность, как солнце дарит свет и тепло всем людям без разбора, ее щедрость и бескорытие в этом отношении напоминает мать-природу.

Стоп! здесь вы и напоролись на гвоздь, вот вам и гносеология Наташ из турецкой Анталии, предупреждал же я вас, что нет достоинств без недостатков, и что наряду с левитановскими пейзажами есть пейзаж, скажем, голой выжженой степи с грязным и мелким прудом посередине, следами от грузовиков и лягушками в нем, —

вот вам Наташин пейзаж! какое вы имели право, в самом деле, выбрать одну противоположность и умолчать о другой? никакого! вы и сами это сознаете, опустив глаза долу, —

вы что-то еще бормочете насчет того, что в лучших качествах человека и народа скрываются их душа и их дух, тогда как низшие качества – всего лишь пена и накипь человеческого котла, —

и разве не склонны мы, пусть и не забывая о всем мелком и недостойном, не придавать ему значения? да, подытоживая жизнь и человеческие отношения, мы сохраняем в душе левитановский пейзаж и забываем пруд с лягушками… почему же с русской женщиной должно быть иначе? а черт его знает.

Конечно, бывает и так, что светлая и просторная, как классический русский пейзаж, красота, сквозящая в глазах наших девушек и женщин, не целиком и полностью и по образу и подобию молока с водой – как у западных женщин – соединяется в них с их же бессмертным практическим смыслом, но, являя собой скорее раздражающую консистенцию воды и плавающего в ней нерастворимого масла, как раз и ответственна за своего рода сознательную или даже невинную провокацию, о которой могут «спеть песню» многие, слишком многие иноземные мужья наших русских женщин, —

она, то есть загадочная, вполне поэтическая, все и вся пленяющая славянская красота поначалу забирает в плен чужеродного мужчину – так древние монголы захватывали в плен жителей других народов – но потом, когда на сцену повседневной жизни является жестокая практическая хватка светлоглазой красавицы – а она является с печальной неизбежностью прихода Смерти в средневековых уличных религиозно-театральных сценках – то, выглядя в первый момент нежданным и незваным, как татарин, гостем, она постепенно и в геометрической пропорции набирает силу и ужас, напоминая вскочившего на лошадь хищника.

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что хватка «нашего главного сокровища» все-таки по по размерам и аппетиту скорее сродни домашнему хомячку, а это по большому счету даже больше плюс, чем минус: кстати, некоторое сходство окружающих нас людей с полюбившимися нам животными идет только на пользу людям, —

в общем же и целом, мой друг, вы, как я и предполагал, не сказали ничего нового ни о русской женщине, ни о ее превосходящей всех прочих женщин левитановской красоте и поэзии: просто у вас самих, наверное, затесалось в душе сознание тайно в вас дремлющего комплекса неполноценности, —

и, поскольку ваша жена ни разу в жизни не только не намекнула на него, но даже как будто не догадалась о его существовании, постольку вы ей бесконечно за это благодарны и, экстраполируя ее женскую доброту и снисходительность на всех остальных ее соплеменниц, вы таким путем вознамерились им всем как бы воздвигнуть крошечный «памятник нерукотворный», —

что же, замысел ваш хорош и даже благороден: жаль только, что все осталось при одном только замысле, —

впрочем, и здесь вы полностью солидарны с прославляемой вами русской женщиной: как правило, тот самый бесподобный левитановский пейзаж, сквозящий в глазах русской женщины и отличающий ее, быть может, от всех прочих женщин мира сего, так и остается невоплощенным в жизни: то ли потому, что такова уж ментальность ее носительницы, то ли в силу самой природы искусства.

XVI. Диптих об ангеле смерти

1. Предопределение

В лермонтовском «Фаталисте» высказывается предположение, что судьба человека, написанная на небесах, читается также в его глазах, вот этот замечательный абзац. —

«В эту минуту он (Вулич) приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я (Печорин) пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытывающий взгляд, и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его; я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться», —

полное подтверждение правоты Лермонтова мы видим в портрете инфанта Филипе Проспера работы Веласкеса 1659 года: там изображен двухлетний мальчик из королевской семьи, он в парадном костюме, все в нем исполнено аристократического достоинства, мальчик опирается на спинку стула, лицо его бледное, а глаза большие и меланхолические, —

и вот в них читается тот самый «странный отпечаток неизбежной судьбы», в которым «привычным глазам трудно ошибиться», —

этот ребенок действительно умер через два года, а его художник через год, зафиксировано также, что о скорой и неминуемой смерти портретируемого инфанта высказывались люди, не знавшие его биографию, —

так что можно в этой связи говорить о посланце или ангеле смерти, предвещающих ее приход, —

но можно ограничиться и замечанием, что само выражение глаз выполняет иногда ангельскую функцию, отводя тем самым реальное существование ангелов и демонов в привычную для них область мифологии.