Собачий бог

Второй милиционер ждал его на дебаркадере.

– Слышь, Санёк, плюнь ты на него, – сказал он. – Пусть чешет, куда хочет. Все равно далеко не убежит – или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.

Санек вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.

– Ладно, – сказал он. – Что далеко не убежит – это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернется. Походим, посмотрим…

Второй Санек развел руками и со вздохом поплелся следом за напарником.

А Тарзан в это время уже обежал здание автовокзала, и по аллейке чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом – пятиэтажек.

Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.

Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.

Затаившись, он подождал, пока пройдет прохожий. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас – дождаться ночи.

Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше – нудно и хрипло каркала ворона.

Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, – самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.

Тверская губерния. XIX век

Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.

– Да подождите! – встревожился Григорий Тимофеевич. – Я ведь с вами поеду.

– Да? – удивился доктор. – А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.

И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.

– Видите ли, – сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, – Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога – всмятку. Пришлось делать ампутацию.

Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.

– И как? Успешно?

– Да где там… – доктор только махнул рукой и велел кучеру: – Ванька, трогай.

Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.

– Однако самое неприятное – эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней – все равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь – десять вырастают. И мужик до того темный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а все одно талдычит: «Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогнусь как-нибудь».

– Вот вы сказали: эпидемия, – подхватил Григорий Тимофеевич. – А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот – и люди.

– Наслышан-с, – коротко ответил доктор. – Железы припухшие?

– Что?

– Железы, говорю, у больных припухшие?

– М-м… – Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.

– Если припухшие – это может быть что угодно, – заявил доктор. – Например, чума.

– Чума? – обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.

Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.

– Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? – наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.

– Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера еще девушка разбилась.

– Девушка? – удивился доктор.

– Ну да. Девка, – с усилием поправился Григорий Тимофеевич. – Мужики вчера своими средствами с заразой боролись – «живой огонь» вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.

– Вот как, – неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.

Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и желтая, еще не опавшая листва берез, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.

Проехали первые избы и доктор сказал:

– Что ж, давайте сначала к девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…

Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на «красотку», но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу «самой красивой и безгрешной».

У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Ведрово.

Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:

– А поп тут зачем?

– Соборовать собрались, – ответил Демьян и кивнул на избу.

Вошли.

Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.

– Ох, горюшко-то какое, – внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. – Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…

– Не каркай! – мрачно оборвал ее отец.

Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:

– Ну, я, с вашего позволения…

И подошел к занавеске.