Собачий бог

– Берегись бабьей ноги!

Вторая баба была в рубахе, и криво сидела на лошади: лошадь была без седла.

– Это ты, Аграфена? – узнал Григорий Тимофеевич; Аграфена в прошлом году вышла замуж, – девка была крепкая, полнотелая, красивая. А сейчас она была похожа на посаженную на лошадь кикимору.

– Я, Григорь Тимофеич, – неохотно отозвалась Аграфена, отступая во тьму.

– У тебя же ребенок грудной. Ты с кем его оставила?

– Ни с кем. Да ничего; поплачет, да и уснет. А в случае чего, так в деревне несколько старух осталось. Они за детьми смотрят…

Григорий Тимофеевич покачал головой. Сморщился: за ворот с фуражки полилась холодная вода. М-да… Если уж и больных детей побросали ради «живого огня» – добра не жди.

Аграфена меж тем стегнула лошадь веревкой и ускакала.

Григорий Тимофеевич поехал следом.

Широкий луг, называемый в народе Бежецким верхом, был весь заполнен народом. Здесь были уже одни мужики и только одна девка. Но какая!

На сооруженных козлах лежал ствол сухой осины. Поперек него лежал другой ствол, ошкуренный. К двум его концам было прилажено десятка два вожжей.

На козлах с двух сторон, придерживая осину, сидело по паре мужиков. А на поперечной сосне, раскорячив белые ноги – девка. Григорий Тимофеевич знал ее, первую деревенскую красавицу Феклушу. Ей не было еще и пятнадцати, но парни уже сходили по ней с ума, да и сам Григорий Тимофеевич, встречая ее, не раз уже подумывал взять в дворовые. Только принципы мешали. Да и Аглаша… Григорий Тимофеевич даже судорожно вздохнул.

Феклуша держалась одной рукой за ствол, другой – за топор, глубоко воткнутый в бревно. Голова её была откинута, лицо смотрело в небо. Густые волосы свешивались на белую спину.

– Ну, помогай, святители! – крикнул хриплый старческий голос.

И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью, взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.

Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели с десяток мужиков, готовые сменить уставших.

– Навались шибче! – крикнул все тот же голос.

Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял все это дело с живым огнем.

Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары. Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её была закутана в черную тряпку а на тряпке известью намалеван человеческий череп. Это и была «коровья смерть», которую после добычи «живого огня» надлежало сжечь.

Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени сдавленно выкрикивали ругательства.

Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву. Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то – в кровь разбит нос. Мужики матерились.

Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были ободраны в кровь, а на бедрах, с внутренней стороны, вздувались громадные кровоподтеки.

Кто-то догадался – прикрыл её дерюжкой.

Подошел, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Черное лицо с белой копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики глядели на него вопрошающе.

– Неладно что-то, – произнес угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа рассекла ему щеку.

– Чего ж тут ладного? – подхватил, после короткого молчания другой мужик. – Кто же в дождь живой огонь добывает?..

– Господнему огню дождь не помеха, – сурово сказал Суходрев, однако была в его голосе какая-то неуверенность.

– А Господень ли еще огонь-то… – хмуро отозвался Пахом.

Мужики притихли, задумались.

– И не жаль вам девушку? – вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на обеспамятевшую Феклушу.

Мужики не сразу поняли, о ком идет речь. Потом все тот же Пахом, будто огрызаясь, ответил:

– Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как кошка.

Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:

– Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на селе. Да такая, чтоб еще мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.

Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно высказал догадку:

– А может, она уже того, а?..

– Какое «того»? – тут же отозвался Фрол. – Не мы ж выбирали – бабы! Уж они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!

– Много они понимают, твои бабы, – угрюмо сказал Пахом и повернулся к Суходреву. – Что делать-то, дед?

– Трудиться надо, трудиться, – дрожащим голосом ответил старец. – Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.

– Тьфу ты! – сказал Пахом. – Вот и молись, совиная голова!

Суходрев отошел, все так же опираясь на палку, пал на колени и начал бормотать молитвы.

Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: «Приди, приди, Собачий бог!»

Это уже не лезло ни в какие каноны.

Григорий Тимофеевич поднялся, подошел к Феклуше, заглянул в лицо.

Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась синяя, чуть не черная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании, и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до самых глаз.

– Как дела, Феклуша? Больно? – участливо спросил Григорий Тимофеевич.

– Ничего, Григорий Тимофеевич, – с трудом выговорила Феклуша. – Я потерплю. А до свадьбы, небось, заживет…

Григорий Тимофеевич покачал головой.

– Покалечишься – так и свадьбы не будет. Завтра доктор приедет из Волжского. Непременно тебя ему покажу.

– Да не надо, Григорь Тимофеич, – отозвалась Феклуша, пряча лицо. – Ни к чему ученых господ беспокоить.