Собачий бог

– Но вода гасит огонь.

– А, я знаю! Ты считаешься здесь сыном Велеса, скотьим богом, которому глупые люди оставляют на полях горсть овса на прокорм!

– Нет, это было давно. Ты верно сказала: теперь я – немху.

Её глаза вспыхнули, и сейчас же, словно вторя ей, ослепительно сверкнуло над лесом, а потом в отдалении, постепенно замирая, тяжко пророкотал гром.

Полкан уже валялся на спине у лап Сарамы, подставив брюхо, и тихо и нудно выл, вымаливая прощение. Белая, даже не взглянув на него, отдала немой приказ. Полкан вскочил, радостно тявкнул, и стремглав понесся во тьму.

Белая взглянула через поляну, – существо тоже исчезло.

Морда Белой стала озадаченной. Потом глаза её погасли, она внезапно стала самой собой, только тень оставалась огромной, мохнатой, жуткой. Она повернулась, и неторопливо пошла через поляну, озаряемая вспышками молний и сопровождаемая раскатами грома.

А Полкан мчался стрелой в сторону деревни. Теперь-то уж он точно знал, что должен сделать.

Холодный дождь водопадом обрушился на темную спящую деревню, на голые леса и черные поля.

Феклуша очнулась. Ей почему-то стало легче, – почти легко; она вздохнула с облегчением, повернулась на бок, и вздрогнула.

Прямо перед ней темнела странная расплывчатая фигура. Ласковая рука коснулась её лба, и боль, к которой она уже почти притерпелась, стала отпускать, в голове посветлело. Феклуша улыбнулась и шепнула:

– Так это тебя звал Суходрев? Теперь я поняла.

Она закрыла глаза и тихо, спокойно уснула. А темная фигура всё стояла над ней, касалась нежной мохнатой лапой лица, гладила сбившиеся, вялые волосы, и распухшие, в черных синяках, ноги Феклуши.

А когда за окном начало светлеть, фигура исчезла. И тогда Феклуша проснулась, чувствуя голод и жажду. Она приоткрыла занавеску и громко шепнула:

– Мама! Мам! Ты вареной картошечки не припасла? И кваску бы мне…

Нар-Юган

Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.

Степка думал. Он все никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, – прогнал?

Степка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.

Он вспоминал Костьку. «Хороший людя, однако», – думал он.

Он вспоминал тунгусского шамана – школьного сторожа.

«Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?». Степка подумал, и решил – наверное, никак. Получает свою зарплату, пьет чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и ничего не ждет.

Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает – судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Степка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому не понравилось, – значит, хорошему подойдет, – решил он. Лучше Катьке дать.

Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Степка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох нужен, чтобы узнать судьбу далекого человека.

Степка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалеку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.

Как только пурга немного стихла, Степка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в поселок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.

Как самую большую драгоценность, Степка завернул в несколько слоев тряпицы и обернул куском вычищенной бересты склянки с чудодейственным лекарством.

В избе Катьки было сыро, холодно. Хозяйка лежала на низеньком самодельном топчане, под одеялом.

– Здорово, Катька! – сказал Степка, входя.

Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. «У немужних баб завсегда так, потому, что бить некому, однако», – философски подумал он.

– Чего печку не топишь?

– Дрова берегу, – ответила Катька, глядя в потолок. – Раз в два дня топлю. Когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.

– Могу и наколоть.

Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.

Степка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.

Степка взял топор и веревку, пошел в лес. Нашел несколько подходящих сухостойных сосенок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посомтрела на Степку.

«И сама, небось, голодная, и собаку заморила….».

Степка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом – телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.

Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошел к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.

Степка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.

Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.

– Муки вот тебе привез, соли, чаю, – говорил Степка между делом. – А еще лекарства.

Катька помолчала.

– Твоим лекарством только собак лечить, – проворчала она.

– Твою собаку лечить не надо, – мирно ответил Степка. – Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.

Катька подумала:

– Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц…

Степка плюнул про себя.

Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Темное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в щелки.

– Ну, говори, зачем пришел, – сказала она. – Так просто не пришел бы, однако.