Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 3

Модуль

На черепе стояла свеча, череп лежал на столе. Другого света не было.

– Вы знаете, что при одном вашем виде у меня останавливается обмен веществ? Условный рефлекс, ничего не могу с собой поделать.

Эльф сидел, откинувшись затылком на стену, словно отдыхал. Он молча смотрел из полумрака, как я освобождаю себя от верхней одежды и закатываю рукава рубашки. Я мечтал об этой минуте весь день. Оставшись без обеда и завтрака, я рисовал в своем воображении, как буду всё делать, с разных ракурсов и в неожиданных вариациях. Нетрудно было догадаться, что заглянул он в этот забытый посреди леса стабуларий не просто проезжая мимо. Когда-то здесь вкусно кормили и громко смеялись. Теперь на столе и подоконниках лежал слой пыли. Я начал ломать сваленные у камина сучья, готовясь разжечь огонь.

Эльф молчал. Он молчал так долго, что мне стало интересно, как долго он в такой позе может просидеть.

– Составите компанию? – спросил я, расставляя на столе походную посуду и раскладывая горячее мясо под свежей зеленью.

– Конечно, – сказал он.

Эльф забрался рукой под стол, доставая оттуда свой сверток. У меня моментально всплыла в памяти одна старая сплетня, что, если пить то, что пьют эльфы, можно растягивать время на свое усмотрение, смотреть на него со стороны, мять и тискать, как пластилин.

– Я рад вас видеть, – сказал я.

Эльф улыбнулся.

Лучше бы он этого не делал. О том, насколько все плохо, догадывался даже я, но я еще мог делать вид, что трудности лишь временные, что общими усилиями, если не сдаваться и стиснуть зубы, можно что-то исправить. Один бывший «морской котик» из тех самых, кто пытался что-то исправить, говорил, что когда все плохо, лучше жить тем, когда все будет хорошо, – и действовать от его имени. Он сказал, что его заставил приехать сюда видеоролик в новостях с визгом ребенка на фоне разорвавшейся бомбы. Этот элитный оператор был последним в составе международной группы наемных профессионалов, кто оставался до самого конца. Когда он уехал, раненный в ногу, границы закрыли.

– Надеюсь, это не череп эльфа, – сказал я.

Эльф качнул головой.

Он смотрел на меня, я смотрел на него и думал, сколько еще ему осталось. Он был официально заявлен в розыск и это знал. Те беженцы и те книги, которые мы общими усилиями смогли вывезти, конечно, стоили того, но теперь был только вопрос времени, когда в розыск объявят меня.

– Послушайте, – донесся до меня потрясенный голос Эльфа. Он выглядел озадаченным. – Вы должны рассказать мне, как вы это сделали. У нас такое не готовят. Для начала скажите, как это называется.

Я отложил нож и вытер руки платком.

– «Завтрак гунна», – ответил я.

– Только не говорите мне, что все очень просто, – заявил Эльф.

– Даже не держал в мыслях, – отозвался я. – Огурец, помидор, сладкий перец, мясо птицы, растительное масло, много перца и много сыра. Крышку котелка накрываете чем-то тяжелым – я накрываю вторым портативным котелком, для чая. Ставите на слабый огонь. Когда все почти готово, бросаете свежие яйца – сколько уместится. Здесь самое главное – угадать содержание соли. Сыр обычно делают с солью, легко промахнуться.

– Только не говорите, что придумали сами. – Его глаза недоверчиво сверлили меня, готовые раскусить на любой стадии обмана.

Я улыбнулся.

– Моя скромность сегодня подвергается серьезным испытаниям. Все дело в эльфийском укропе.

– Никогда о нем не слышал. – Эльф больше не отвлекался.

– Но я возьму в соавторы одно древнее кочевое племя, вы никогда о нем не слышали. Это все, что от него осталось. Я от себя только добавил помидор.

Это был первый случай, когда представитель иных миров давал оценку тому, что я готовил. Если не принимать во внимание, что это первый представитель иных миров, которому я что-то предлагал. Глядя на него, мне снова пришла на ум одна странная идея, что его народ – это мой собственный, только отстоящий от самого себя на многие, многие сотни тысяч лет в будущем. Примерно так мог бы выглядеть мой дикий драчливый народ где-нибудь на закате технологической цивилизации, до которой дошло, что она ошиблась дверью.

– А это правда, – спросил я, – что, если пить, что вы пьете, можно лепить из времени любую ерунду и потом смотреть на нее со стороны?

– Вы говорите про росу Дикого Леса, – отозвался он, ломая хлеб. – Ее не стоит пить за ужином. Пейте смело, – он указал на пухлый кожаный сосуд, лежавший рядом. – Вам понравится.

Он сказал:

– Нам нужна консультация. Вы, конечно, слышали о плане оккупационных властей запустить на планетарную орбиту штуку, чтобы та висела на одном месте. Короткий заявил, что запуск является приоритетом. Мы хотим его сорвать.

– И что? – спросил я. – По-вашему, это должно что-то изменить?

Предмет, слов нет, дорогостоящий, но мера была даже не полумерой. Всё, всегда и везде Животновод делал любой ценой. Его свиное рыло без подбородка и маленькие свиные глазки качались теперь на транспарантах нового мира, как предупреждение всякому начинанию, идущему вразрез с его приоритетами.

Я слушал и думал, пытался понять, сколько еще тому нужно убить, чтобы счастье было полным. Потом вспомнил, что речь вообще не шла о том, «сколько». Был ряд конкретных целей. Они подлежали достижению. Все остальное для Животновода составляло категорию полезной утилизации. По словам эльфа, они собирались перехватить будущий орбитальный модуль в момент его транспортировки до места дислокации ночью. Что они планировали делать с ним дальше – было укрыто мраком неопределенности. По-моему, они оставили это место додумать на потом. Сам фрагмент, основная часть орбитального модуля готова к транспортировке, и, чтобы операция прошла гладко, им нужно знать, что они могли упустить. Им нужен был другой угол зрения.

Другой угол зрения в моем лице первым делом поинтересовался, насколько хорошо они представляют, с чем связываются. Эльф уверил меня, что представляют очень хорошо. С этими словами он извлек пару лоскутов тонкого пергамента и положил рядом со свечой.

Это оказались эскизы транспортных агрегатов, посредством которых тот же модуль доставлялся до места назначения раньше. Собственно говоря, это не было эскизом. Эскизом это нельзя было назвать даже условно. Тот, кто делал наброски, не имел ни малейшего представления, что рисует. Я никогда не думал, что из многотонного гусеничного транспортера вообще можно сделать предмет живописи. Натурщик поступил, как все гении, – просто. Если бы из трактора можно было бы, так сказать, извлечь грубую душу его предназначения и сделать ее предметом эстетического созерцания, то у него это получилось. Я моментально узнал этот тип тягачей негабаритных грузов по одной причине: я никогда не имел с ними дело. Техника была неторопливой и основательной – как раз под такой вид секретного груза. Вы понимаете, что это не трейлер с курицами, который можно так просто угнать посреди ночи? Я не верил, что такой народ, даже прославленный своей беспечностью, действительно на это пойдет. Трал с модулем будет охранять армия, и еще одна будет на подхвате. Не в этот раз, ответил Эльф. Ночью они боятся даже собственного дыхания. И у них есть на это причины. Об этом не беспокойтесь. Они дышат так громко, что даже стрелок из лука средней руки попадет в них с завязанными глазами. Эльфа гораздо больше беспокоило, как быть дальше. По их подсчетам, после перехвата у них будет около пятнадцати минут до подхода вертолетов, и за это время модуль нужно успеть доставить по месту назначения и укрыть так, чтобы его не нашли. Гусеничный вездеход здесь не подойдет. Даже Эльфу было ясно, что вездеход для этих целей нужен другой. И поэтому они пришли ко мне. По его словам, на подготовку всей операции перехвата оставалась неделя.

Я, кажется, понял. Они видели тот же предмет совсем другими глазами. Угон модуля был для них что-то вроде перехвата реликвии: главное – это унести из места поклонения неприятеля что-нибудь, что стоит посреди зала под множеством замков, – и молельня вместе с неприятелем будут посрамлены в глазах вечности.

– Вы не понимаете, – сказал я. – Эта «штука» не то, что вам кажется. Это только первый шаг. При помощи ее они будут вас убивать, находясь за тысячи километров, отслеживать каждый ваш шаг и говорить друг с другом, сидя на разных сторонах планеты. А потом они посадят в нее эльфа в составе «интернационального экипажа», запустят на орбиту, и он оттуда будет убедительно рассказывать в последних новостях о новых перспективах, открывающихся перед вашим народом.

Эльф сказал:

– Ни один житель Леса не сядет в это и не будет рассказывать своему народу то, чего нет. Те, кого вы называете «эльфами», все время знают что-то, чего не знаем мы.

– Не сядет, – отозвался я сдержанно. – Его в нее посадят. Скажи мне, мой заросший лесом и правильными представлениями друг, что ты сделаешь, когда один твой ребенок вдруг загадочным образом сорвется со скалы, а другой внезапно и тяжело заболеет, но тебе пообещают, что он сразу же чудесным образом поправится, как только ты отнесешься к новым перспективам с пониманием? Ваш мир никак не может понять, что вы играете по разным правилам. Говорят, что все дело лишь в одном подонке, который присосавшимся паразитом сидит у них в эпицентре большой кормушки. Говорят, что на самом деле это – обычный, простой, бедный, забитый народ, которому без конца не везет с правлением и который видит на экране только то, что ему разрешают видеть. Что вся причина – в криминальном синдикате, намертво присосавшемся к педальке власти, и что стоит только честно провести честные выборы, как всё сразу встанет на место и эволюционное развитие тут же вздохнет с облегчением. Но это не так. Это генерация подонков по убеждениям, глубоко уверенных, что лишь они, их мнение и их усилия имеют ценность под этим небом и под любым другим, а все остальное – только условности, подлежащие полезной утилизации, включая ваши жизни, вашу культуру, ваши руны, ваши гены и ваш язык. Исходя из этого они искусственно создают поводы для нападения, и исходя из этого они заканчиваются убийством детей, а когда они заканчиваются убийством детей, тут же создается модель реальности, в которой их действия выглядят почти оправданными, а они – почти разумными. Это всегда легко сделать, имея модель врага, охваченного иррациональным желанием террора без всякой причины. В такой модели они – всегда жертва. В условиях, когда открывать рот разрешено только Животноводу, даже те немногие из несогласных сразу попадают в крайне невыгодные условия, в которых как минимум можно потерять работу и пятнадцать лет жизни в тюрьме строгого режима. Друг мой, есть большая правда и правда маленькая. Большую видят на самых открытых экранах самых разумных из информационных каналов. Помимо той большой и безусловной правды, когда на сияющем фоне дня открытия какой-нибудь умытой олимпиады прежде враждебные миры берутся за руки, чтобы объявить начало нового мира, помимо ее сияющего дня есть еще другая, маленькая правда.

Она совсем небольшая и незаметная, эта маленькая правда, особенно, если сравнивать ее с той, большой и всеми признанной. Но только за нее одну, за эту маленькую правду, очень просто можно получить пулю в голову или нож в спину, только за нее одну расплачиваются самым дорогим и самыми страшными жертвами и только ее все видят, лишь когда она начинает разрастаться до размеров правды концентрационных лагерей. Но только она одна делает ту большую, сияющую и общепризнанную правду несуществующей, ненужной. Маленькой.

А вы, наверное, думали, все так просто? Свой язык, который они навязывают вам, они навязали всем, кого задолго до вас сделали своей собственностью. Я вам скажу, что вас ждет. Их язык – это язык аплодирующей лжи и времени, воняющего трупами, язык, говорящий так громко, чтобы не было слышно других. Он несет грязь и тупой ум всюду, где пытается гнездиться и откладывать свои яйца. И он останется таким, что бы кто-то ни сделал. Говорят, два разумных человека всегда смогут договориться. И если этого не происходит, разумно исходить из того, что кто-то менее разумен, чем ожидалось. Опуская крайние случаи, в абсолютно любом произвольно взятом сегменте абсолютно любого социального устройства в принципе всегда можно найти как относительно плохой, так и относительно светлый его представитель. Не важно, в вашем мире, в моем, в каком угодно другом, это касается всех племен, народов, этнических групп и рас. Но вы упорно ищете в их мире такой относительно светлый вариант, уверяете себя, что он благополучно найден, и с облегчением переводите дыхание, словно все счастливо разрешилось. Мне жаль играть сейчас роль пессимиста, но, боюсь, у меня для вас плохие новости. Это абсолютное зло. И действенны против него только абсолютные меры. Мой друг, концентрационные лагеря, это наиболее естественное, ясное и откровенное выражение этой цивилизации насекомых, является и их предельно законченной сутью. Им не доступен ни язык логики, ни простой здравый смысл, и даже общие человеческие законы открытого мира и планеты не распространяются на них тоже. Они – «цивилизация»… Именно в таком виде. По крайней мере, если верить их микрофону. Так они делают то, что делали всегда: всё, что они когда-либо могли строить, они строят на костях своих концентрационных лагерей. Животновод – всего лишь совершенное выражение того, что близко им всем. Дело не в названиях, – сказал я. – Если подобрать привычное представление, многое становится проще.

Эльф не перебивал. Он слушал, как слушают песню на непонятном языке: молча.

– Дело в названиях, – ответил он. – Ваши миры упорно зовут нас тем, чем вы хотите нас видеть. И строят свои отношения с порождением своих ожиданий.

– А вы – нет? – спросил я. – Вы – нет? Вы снова, снова и снова зовете этот ни в чем не совместимый с вами мир за стол переговоров и до вас никак не дойдет, что тот сядет за него, только когда абсолютно точно будет знать, что вас нет. А то, что от вас осталось, не изменит ничего.

– Тогда тем более надо сделать так, чтобы у нас они не поднялись выше дна ближайшей пропасти.

Мне надоел этот разговор. И ужин тоже. Спор воспроизводил бессчетное множество других таких же, похожих на этот, как капли воды, и ничего не менявших.

– Как вы думаете, чем всё кончится?

Я сидел, не зная, что сказать лучше. Сказать, как есть, означало необратимые последствия. Но ложь – худший инструмент, который существовал в контакте с народом Леса. Это был странный вопрос для эльфа.

Одно это могло показать, что сидел я здесь зря. Он всё еще на что-то надеялся. Никогда и нигде – не было ни одного случая, когда бы его народ интересовало, что думают о них и, в особенности, что думают об их будущем. Их будущее никого не касалось. Я подумал, что никто до сих пор не знал даже их настоящего имени – их самоназвание так и осталось за скобками, они этого не говорили, и как их звал чужой мир, им было все равно. Им это было неинтересно. Их звали эльфами, только потому что так однажды ляпнул телевизор и все подхватили, негласно согласившись, что как-то звать нужно. Книги их мира морочили голову еще больше, чем их бегавшие на цыпочках города: они зависели от угла зрения и всегда говорили больше, чем можно было понять. Любую из них наугад можно было положить себе на стол, и ее содержания хватило бы до конца жизни обычного человека. Ряд работ исследовал тему о возможных параметрах мозговой активности, чтобы такую книгу написать. Но ни одна не задала вопрос, какую аудиторию она могла иметь в виду. На мой взгляд, здесь срабатывала обычная инерция мышления. Они видели то, что видели, и воспринимали это только так – как привыкли: как побег от реальности или ее отражение, как средство самовыражения. Была одна теория, что на деле ни одна из их книг не являлась тем, чем ее считали. Каждая служила чем-то вроде отдельного элемента гигантского паззла, уходящего в бесконечность с неким посланием, соизмеримым с движением геологической эпохи. Никто не знал, каким должно быть восприятие реальности, чтобы справиться с математическим выражением такой задачи индивидуально. С учетом того, что эльфы не знали математики, эта загадка уйдет вместе с ними. Других книг они не имели.

«Цивилизация насекомых» поступала просто: объявляла себя правой. Так она счастливым образом оказывалась наделенной правом физически уничтожать остальных, которым предписывалось быть неправыми. Идеология практически не знала сбоя. Я хотел бы сказать, что где-то там, потом, не скоро, из Животновода будут делать козла в бегах. Что попытка будет такой же, как все у них остальное, громко аплодирующей – не оставляющей сомнений в благополучном исходе. Что его же собственная «цивилизация» будет прятать его, как прячут стыдную болезнь, всеми доступными мощностями убеждая вселенную, историю и себя, что он – всего лишь девиация, случайное, неприятное, досадное отклонение в их поступательном движении к Большому Хорошо, что на самом деле урок твердо усвоен, что сейчас они вновь принесут его в жертву – и все снова чудесным образом обновится; они будут убеждать поколения, идущие следом, что они опять – всего лишь жертва; что Животновод, являясь кристально чистым выражением своей «цивилизации» как культуры, делал всё то, чего ждали все они, – даже те, кто как бы мямлил что-то против: не было ни одного случая, когда бы кто-то из них возразил против предложения быть приоритетным; что Миров всегда больше, чем один, два и четыре. Их столько, сколько возможностей. По крайней мере, так должно быть. И когда один паразитарный организм за счет всех других не только выживает, но и распространяет себя во всех возможных измерениях дня, будущего не существует. Эта «цивилизация» смертельно опасна для всего живого.