Обреченный

Мансур принадлежал к тому редкому типу людей, у которых цели жизни не сопряжены с большими мечтами. Да и цели у него были весьма краткосрочные. Жизненные коллизии, постоянные непредвиденные обстоятельства и рок, вплетенные в саму ткань его судьбы – и потому, время от времени, резко и непредсказуемо менявшие ход его жизни, приучили его не слишком увлекаться планированием своего более или менее отдаленного будущего.

Иногда, уединенно предаваясь размышлениям, его посещала мысль написать книгу, и у него в голове, когда он начинал развивать эту мысль, рождались идеальные сюжеты из жизни. Он пару раз даже начинал кое – что писать из большой задумки. Но потом, от нехватки должного энтузиазма и серьезного отношения к писательству, бросал. Он слишком многое в этом мире не уважал, чтобы что-то из того, чем другие занимаются с завидным увлечением, могло пробить стену его внутреннего безразличия. Однажды один знакомый сказал ему:

– Ты невероятно умный и талантливый парень, который разбирается в людях намного лучше, чем они – в самих себе. Ты мог бы стать кем угодно, но кажется, что ты выбрал стать никем. Почему?

– Талант, – отвечал Мансур, – это всего лишь фундамент, на котором, посредством неимоверного труда и усилий, воздвигается здание успеха…

– Но что тогда тебе мешает воздвигнуть это здание? Неужели лень? – нетерпеливо спросил тот.

Мансур улыбнулся и ответил:

– Лень преодолевается с помощью определенных усилий. Но чтобы приложить эти усилия, нужно иметь соответствующее желание, стимул, чего у меня нет.

– Но почему нет?

– Наверное, потому, что я слишком рано разочаровался в людях и жизни, чтобы желать себе людских почестей или жизненных удобств.

Но это, конечно, вовсе не значило, что он жил жизнью совсем бесцельной и бессмысленной, к тому же, он осознавал свою ответственность перед настрадавшимися родителями и осиротевшим племянником.

Мансур делал то, что хотел, считал правильным и нужным делать сейчас, с той, однако, долей учета опыта прошлого и перспектив вероятного будущего, который не позволил бы назвать его человеком безрассудным и глупым. Вместе с этим он всегда испытывал органическую неприязнь к системно-плановой работе с утра до вечера. Причиной тому было две: во – первых, внутри у него был хаос, не желающий примириться с внешними порядками, навязанными со стороны. Во-вторых же, ему всегда было жалко своей жизни, так бесполезно и пусто, по его мнению, утрачиваемой на обязательной работе. «Планомерное самоуничтожение в течение целого дня» – именно так он это называл.

Он не мог без свободного времени, чтобы познавать нечто новое, читать хорошие книги, гулять в парках, иногда тренироваться в спортзалах, размышлять в уединении. Ему хотелось по-своему наслаждаться жизнью, в безмятежной свободе созерцая окружающие предметы бытия.

И именно работа, считал он, в особенности, работа нелюбимая (а любимой профессии у него как таковой и не было) с плотным графиком, лишает его, равно как и всякого другого, этой возможности.

Именно из этих соображений предложение директора ему и показалось заманчивым.

– С детьми я, конечно, работал, – сказал он, после небольшой паузы. – Но дети тоже бывают разные, тем более вы подчеркиваете, что они особенно сложные. И поэтому, давайте посмотрим, что из этого выйдет. Может меня что-то не устроит, а может и вас во мне.

– Безусловно! – живо подхватил Муса. – У нас испытательный срок длится два месяца, и если в течение этого времени нам работник не подходит, или если его что-то не устраивает в нас или в работе, мы расходимся. Но я хочу вам вот что сказать, – он выдержал значительную паузу с задумчивым выражением лица, что призвано было донести до слушателя важность того, что будет за этим сказано, – это действительно сложные дети. Столь сложные, как и сама их жизнь. У них не было нормального воспитания в здоровой семье. Они неоднократно переживали стрессовые ситуации: сначала внутри проблемной семьи, потом когда семья эта распадалась то ли разводом, то ли смертью одного или обоих родителей, а потом еще и когда сюда попали – в совершенно новую для себя среду. Родились они в военное и послевоенное время, соответственно, на молодые годы их родителей пришлись две продолжительные войны, то есть, я хочу сказать, что это пострадавшие дети пострадавших родителей. И еще, вот что, я не хочу, чтобы они тут привыкли к человеку, а этот человек потом вдруг внезапно исчез. Это их тоже травмирует. Воспитатели для них – как отец, мать, старший брат или сестра. Знаете, тут есть такие никчемные работники, которых бы я давно отсюда вышвырнул, но которых терплю только потому, что дети к ним привязались. Не подумайте, – опередил он быстро Мансура, видя, что тот хочет что-то сказать, – не подумайте, что я требую от вас навсегда тут застрять. Ни в коем случае! Право человека искать себе лучшее место всегда остается за ним. Но просто хотелось бы, чтобы вы это тоже имели в виду. И да, для меня в испытательном сроке важнее всего является то, чтобы дети приняли своего нового воспитателя. Если уж они никак не захотят принять вас, то они обязательно изыщут способ вас выжить. И уж я тут, поверьте, совершенно беспомощен. И поэтому, повторюсь, очень важно, чтобы вы нашли с ними общий язык.

– Это же не значит, – сказал Мансур, – что я должен потакать их прихотям?

Директор многозначительно улыбнулся.

– Я вам не сказал главного. Их предыдущего воспитателя я уволил буквально вчера. Именно на его место я вас и рассматриваю, – он замолчал, ожидая, что Мансур задаст ему вопрос о причине увольнения того работника, но так его и не дождавшись, задал его сам: – А знаете, почему я его уволил?

– И почему же вы его уволили?

– Он был слишком слабохарактерен и безволен, – тут же сказал Муса. – Человек тихий, спокойный, и дети его ни во что не ставили, понимаете? А это оказывает на них деструктивное влияние. И меня это, разумеется, не устраивает. Если воспитатель не может добиться должного уважения и требуемого послушания к себе от своих воспитанников, то мне такой работник и даром не нужен. Какое он может дать им воспитание? Такого самого надо воспитывать. Я искренне люблю этих детей, жалею их, пытаюсь уделить им внимание не меньше, чем своим собственным детям. Но твари они, скажу я вам, каких еще поискать. Они весьма тонкие психологи. Очень чутко чувствуют и весьма хитро прощупывают новичка. И если вы с первого дня себя не поставите на должный уровень, то более вам никогда над ними не совладать. Будьте строги до границ жестокости, но справедливы и заботливы, как милосердный святой. Сразу вам говорю, друг на друга они не стукачат, ни за что своих не сдают. Так что, в выявлении нарушений и нарушителя вам придется уповать только на себя.

Директор замолчал и пристально посмотрел на Мансура, который слегка понимающе кивнул. Муса продолжил:

– Хоть все эти ребята и не подарок, но особенно среди них выделяются Хасан и Тимур. В первый же день, если хоть одним словом начнут вам перечить, можете немножко потрясти их. Только не перед камерами. Они у нас установлены во всех основных помещениях. Побои, разумеется, не разрешены, особенно такие, которые причиняют вред здоровью. На подобное, как бы дети ни были виноваты, я не смогу закрыть глаза. Но наказание должно быть неумолимым. Если не будет дисциплины, нам тут и делать нечего.

В итоге Мансур сказал, что готов попробовать, и директор, позвав своего заместителя, женщину лет сорока, поручил ей ознакомить нового работника с его должностными обязанностями.

– Муса Ахмедович вам, наверное, уже говорил, что дети трудные. Но это действительно так, – сказала замдиректора Сацита Идрисовна, когда они направлялись в детский корпус. – Будьте с ними крайне строги, не давайте спуску, иначе сядут вам на шею и не слезут.

Они вошли в двухэтажное здание и зашагали вдоль длинного коридора, устланного белой керамической плиткой.

Она сказала:

– Вон там, в конце коридора, у нас столовая. В учебное время подъем ровно в семь. На заправку постели и туалетные процедуры отводится пятнадцать минут.

Затем они прошли в столовую, где пол и стены по пояс были так же, как и пол в коридоре, покрыты белым кафелем; в три ряда стояли белые столы и стулья, на стене висели детские рисунки различных мотивов: от идиллической семейной жизни, до сцен военных битв. Везде была сверкающая чистота.

Они вышли из столовой и, через коридор, направились в другое помещение.

– Это у нас класс, – сказала Сацита, когда они вошли.– Ребята сейчас в школе, поэтому пока тут никого нет. Здесь они проводят свой досуг и самоподготовку по школьным предметам. Как видите, везде порядок и чистота. Этому мы уделяем особое внимание.

Мансур огляделся. Действительно, везде был полный порядок, не совместимый с той нелестной характеристикой, которую здесь давали воспитанникам. По левую сторону сразу после входа, во всю стену чуть ли не до самого потолка, стоял большой стеллаж с открытыми квадратными полками-ячейками, внизу каждой из которых были приклеены полоски белых бумажек с обозначением фамилии и инициала каждого из воспитанников. На полке каждой ячейки покоились аккуратно разложенные учебные принадлежности: книги, тетради, пеналы и так далее. На самом верху тянулась одна сплошная длинная полка, заставленная художественными и научно-познавательными книгами. Пол был устлан бежевым ковролином. Благодаря свету, который свободно проникал из двух, противоположных к стеллажу, окон, в классе было светло. Вдоль стен были расставлены несколько парт. Справа на подставке стояла плазма. А напротив в углу находилось рабочее место воспитателя: стул и темный лакированный стол, на котором лежали разные журналы. Прямо над столом, сбоку, висел натюрморт. Также в классе имелись диван и два кресла.

– Ваша должность подразумевает и немного бумажной работы, – сказала Сацита, подходя к рабочему столу. – Вот эти журналы, – она поочередно положила перед ним три журнала, зачитывая вслух название каждого из них: – «Журнал наблюдений за детьми», «Журнал учета воспитанников», «Журнал приема и передачи смен». Затем она пояснила, чем и как их надо заполнять. В них воспитатель-сменщик должен был отражать следующую информацию за прошедший день: кто как себя вел, сколько присутствовало, данные и роспись опекуна, забравшего ребенка домой на выходные; как в целом прошла смена, замечания, примечания, пожелания и т.д. Вся эта информация уходила к заведующему отделом, психологам, социальным педагогам, на основе которой они вели наблюдение за воспитанниками и могли корректировать рабочий план – индивидуальный или групповой – в зависимости от поведения того или иного ребенка и всей группы в целом. «А вот тут, – она указала на стенд, висевший тут же на стене, позади воспитательского стула, – тут, как вы видите, графики: график дежурства – кто, где и когда дежурит; график кружковых занятий, занятия у психолога, логопеда, спортивные занятия. Также время подъема, завтрака, обеда, полдника, ужина и отбоя. А вот это, – она указала на листик, приклеенный к стене справа у входа, рядом с которым висел термометр, – это у нас температурный листок, точно такой же имеется и в спальне, куда мы сейчас поднимемся. На этом листке надо отображать температуру в помещении утром и вечером.

Затем они поднялись на второй этаж. В просторном помещении в два ряда стояли аккуратно заправленные кровати. На двух противоположных концах находились две смежные со спальней комнаты – ванная с двумя туалетными кабинками, ширмой отгороженной душевой и тремя умывальными раковинами; также здесь стояли стиральная машина и корзина для белья. Комнатой на другой стороне была раздевалка со шкафчиками для личных вещей ребят. Пройдя все эти помещения, Сацита сказала:

– Ваши сменщицы, во время пересменки, введут вас в курс дела по всем остальным вопросам. Если что-то будет непонятно, спрашивайте, не стесняйтесь. А теперь вам надо пойти к секретарше Залине, она даст вам перечень необходимых документов, которые вам нужно будет принести.

– Когда я приступаю?

– Завтра же. Ждать времени нет. Смена начинается без пятнадцати семь. Документы будете потихоньку доносить.

Глава 7

Вечером, сидя в кресле, откинувшись на спинку, Мансур вдруг вспомнил о Виктории. По правде говоря, он о ней и не забывал. Со дня его возращения из Москвы прошло больше недели, и за это время ни он ей, ни она ему ничего так и не написали. Впрочем, сам характер их тамошнего общения и не подразумевал, что кто-то кому-то должен что-либо писать после курсов, или что один из них будет этого желать и ждать от другого. Да и писали они друг другу лишь тогда, когда сидели рядом, слушая нудную речь лекторов. И так повелось, что это отвлеченное общение, как каждый думал в отношении другого, имеет цель лишь спастись от сонливости и томления, иногда находивших на них в ходе очередного неинтересного выступления мастера, и что в иной ситуации и месте в нем нет никакой нужды. Он взял телефон и, без слов приветствия, просто написал:

– На московских занятиях ваше общество спасало меня от гнетущей тоски. Так вот, я подумал, может оно и сейчас избавит меня от занудства в тишине звучащих моих мыслей?

– Лектора надо сменить, – вскоре написал она в ответ, сопроводив сообщение смайликом. – Ведь это, в отличие от московских занятий, в ваших силах. Ну или просто выпить чашечку крепкого кофе, как вы мне тогда и посоветовали.

– Да, но вам ведь кофе не помог.

– Тогда первое.

– Боюсь, это все же выше моих сил. Там-то я еще мог встать и уйти, но вот когда назойливый лектор сидит у тебя в голове, от него не избавишься.

– В таком случае, интересно, чем же я могу быть полезной?

– Ваша полезность уже в действии. Как только вы заговорили, он умолк.

– Ваши проблемы так легко решаемы? Завидую.

Последнее сообщение она сопроводила двумя вертикальными полусогнутыми линиями, изображающими улыбку, на что Мансур ответил ей тем же.

Далее у них общение потекло в русле обмена новостями творческого плана за последнюю неделю. На вопрос Мансура о влиянии на ее литературную креативность столичных семинаров и лекций, Вика ответила, что влияние, безусловно, имеется, но реализовать его пока мешает учеба.

– Сегодня, к примеру, в универе конференция была, – писала она, – на которой мне довелось выступить. Так что, пока бегаю тут. У нас пять практик в этом году, это просто ужас. Причем это, как правило, всего лишь бюрократическая необходимость с множеством отчетных бумажек. Так что, пока с художественным текстом приходится повременить.