Обреченный

С того первого дня, как Мансур швырнул его на пол, Хасан держался с ним довольно холодно. Но теперь, польщенный комплиментом от него, и видя, что воспитателю определенно понравилось его творчество, он, уже более раскованно, чем прежде, сказал: «Ну, так-то у меня там еще есть», и притащил целую кипу листов с самыми различными рисунками. Кто-то из присутствующих сказал, что и Сайхан рисует не хуже, и тот, по просьбе Мансура, тоже принес свое творение. Рисунки у обоих были самые разные: от замысловатых каллиграфических надписей, до спортивных машин, военных самолетов, горных пейзажей и людей. Мансур был приятно поражен их талантом, ведь они были самоучками, которые ни разу не посетили художественную школу, и к тому же он ранее считал их неотесанными бездарями.

Вскоре после этого, когда они сидели в классе и смотрели телевизор, между ребятами возник спор насчет фильма. Одна половина хотела смотреть боевик, другая – фантастику. Спор перешел в ссору, и начались перекрестные обвинения. Мансур отобрал у них пульт от телевизора и, сказав: «Не будет ни вам, ни вам», переключил на канал про животных. Шла передача о каком-то странном подводном существе, напоминавшем некий кустик. «Таитийская рыба—клоун, – сказал Шамхан. «Что?» – спросил Мансур. «Удильщик», – молвил Алихан. «Видишь эту штуку у нее над головой – произнес Амирхан, – это типа ее удочка, в конце которой приманка, в виде червячка. Так вот, она дергает этой приманкой, заманивает рыбу, и когда жертва приближается, хватает ее и проглатывает … Вот, смотри, сейчас…».

В этот самый момент удильщик начал трясти выростом в конце «удочки», после чего к ней приблизилась небольшая рыбка, которую он тут же и проглотил. «Мы это уже видели», – послышался голос Аслана. «Ну ладно», – сказал Мансур, и переключил на другой канал, где говорилось о медоеде. Ребята стали наперед рассказывать то, что будет делать этот забавный зверек. Тогда Мансур начал переключать на другие каналы, на которых говорилось о разных планетах, странах, видах вооружений и военной техники и многое другое, – и все это оказывалось ими уже неоднократно видено и знакомо. «Да тут все равно делать нечего, – сказал Аслан, – вот мы и пересматривали все эти передачи… И те фильмы, о которых тут спорили (сам он в споре не участвовал), мы тоже видели много раз».

– А почему вы тогда спорите, если уже видели эти фильмы? – спросил Мансур.

– Потому что одним больше хочется пересмотреть одно, а другим – другое, – ответил Амирхан.

В один прекрасный летний день Мансур, без ведома администрации – чего делать было нельзя, – вывел их за пределы интерната и повез в игротеку и целых два часа поиграл вместе с ними в их любимую игру – Варфейс. В эту игру он играл впервые, и ребята, поочередно подбегая к нему, крича со своих мест и – те, кто сидели рядом с ним – наклоняясь к нему, подсказывали, что и как надо делать. На обратном пути они зашли в кафе, где он угостил их пиццей. В интернат они вернулись лишь поздно вечером.

Это было в воскресенье, и работники администрации находились дома, за исключением одного дежурного.

__________

Со временем между ними как-то незаметно образовалась связь, нашелся общий язык. Дети незаметно прониклись к нему чувством уважения и любви. В итоге ему даже не нужно было их как-то наказывать. Ему хватало просто игнорировать того, кто не слушался и плохо себя вел, – это было для них самым большим наказанием. Провинившийся не мог и одного часа вытерпеть, когда Мансур не говорил с ним, не отвечал на его вопросы и не реагировал на его шутки. «Ну извини, я больше не буду… Хочешь, накажи меня, вот тебе палка», – говорили они, пытаясь его развеселить и задобрить, протягивая ему ветку, сорванную с дерева во дворе. «Уйди с глаз моих», – отвечал Мансур серьезно, но те не отставали, пока не бывали прощены.

Сначала, когда он пришел сюда, ему было их жалко. Потом, видя их упрямство и скверный характер, к этой жалости прибавилось злость и немного ненависть; а потом он их просто полюбил. Он понял, что в каждом из них, глубоко в груди, таилась поврежденная самой жизнью доброта.

Мансур изучил каждого и знал как их слабые, так и сильные стороны. Знал, кого что могло задеть, у кого из-за чего портилось настроение, и если он видел, что кто-то особенно не в духе, то велел другому делать то, что был обязан делать первый, говоря, что потом тот сделает это вместе него. Он знал, когда и о чем с каждым из них в отдельности и со всеми вместе надо было говорить и нужно ли вообще что-либо говорить.

В один прекрасный день, испросив разрешения у директора, он, как и просила его мать, привел их к себе домой на обед. Они шли пешком, прогуливаясь по городу. По этому случаю Мадина приготовила манты и салат оливье, а Мансур за день до этого купил много сладостей и напитков.

Входя в дом вслед за ребятами, которых он пропустил вперед, Мансур, обращаясь к хлопотавшей на кухне матери, которая теперь уже принялась здороваться с воспитанниками, с серьезным видом сказал:

– Вот, мама, как ты и просила, я привел к тебе этих маленьких не осужденных уголовников. Так что, запирай все двери на замок, а ценные вещи припрячь подальше. А то эти паршивцы нас обчистят.

– Ой, прекрати свои глупые шутки. А то они подумают, что ты это всерьез.

–А я и не шучу, – говорил Мансур, все еще сохраняя серьезный вид. – Я просто хорошо знаю эти бандитов.

– Ты много болтаешь, будто у нас есть что унести. Лучше принеси еще один стул из зала.

– Ну, смотри, – сказал Мансур, направляясь в зал. – Мое дело лишь предупредить. Потом не жалуйся, говоря, зачем я привел этих мелких воришек.

– Я помогу, – воскликнул Тимур, догоняя Мансура, и, уже поравнявшись с ним, сказал:

– Насчет других вещей не знаем, но конфеты ваши со стола мы точно стащим.

Ребята, смущенно улыбаясь, робко усаживались за стол. К ним тут же присоединился и Юсуф, который вскоре со всеми с ними подружился.

Обед, сдобренный веселыми шутками и увлекательными рассказами воспитателя, завершился лишь пару часов спустя, и к концу дня Мансур повел их обратно в интернат.

Глава 11

– Как там твои хулиганы поживают? – написала ему как-то Вика.

К этому времени они уже перешли на «ты» и общались в чате вацап.

– Вроде пока нормально, – отвечал Мансур. – Мы пошли на мировую, но мир наш, как правило, весьма хрупок. А как поживают твои цветы жизни?

– О, насчет цветов! Мне одна девочка шести лет отроду сегодня принесла ромашку и торжественно вручила. Я взяла цветок, поблагодарила ее и сунула ромашку себе за ухо. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Прям как карандаш у строителя». Вот так вот, – писала она, улыбаясь, одной короткой фразой вдребезги разбила весь мой романтический образ.

Затем у них речь зашла о том, какими они сами были детьми и подростками.

– Я была безумным подростком, – сказала Виктория.

– И в чем же проявлялось это безумство? – поинтересовался Мансур.

– До лет четырнадцати где-то я была девочкой-паинькой, меня ставили в пример остальным ученикам в классе, я была отличницей. Но потом уже понеслось. В пятнадцать сделала татуировку – уроборос на правом плече, пирсинги еще, синие волосы. Уроки в школе начала прогуливать, были двойки в четверти, – короче, как и многие подростки, была подвержена идеям саморазрушения. Но потом, к восемнадцати годам снова случился какой-то сдвиг, и я уже стала не такой безумной.

– Или просто безумство стало более изощренным, подспудным и контролируемым? – улыбнулся Мансур.

– Возможно, – ответила она, возвращая ему улыбку.

– Главное, – заметил Мансур, – чтобы это потаенное безумство не было следствием трудностей с самоидентификацией в гуще людских масс.

Вика была поражена столь тонко и точно сделанному замечанию. До чего же верный диагноз, подумала она. «Это случайность или он и в самом деле сумел так хорошо меня познать за столь короткое время?».

Она по жизни была человеком настроения. Ее поведение, в зависимости он расположения духа, ситуации и окружающих ее людей, очень часто имело крайне противоречивое проявление. Никогда не теряя трезвости мысли и почти всегда выказывая окружающим веселость и радушие, внутри у нее происходили частые колебания, с кем и как ей надобно себя вести: словно она примеряла виды характеров и поведенческого стиля, как наряды, не зная в точности, какой именно надобно носить на нескончаемо-разнообразных балах этого мира. Это следовало не столько от нерешительности ее натуры и беспокойства души, сколько от не совсем осознанного желания найти то универсальное в поведении, примеряющее все противоположности того, что есть в людях. Но все было как-то не то, и в результате она порою теряла вкус ко всему, и многое, в том числе люди и даже она сам себе ей быстро надоедали, вследствие чего и отношение ее к людям и самой себе менялись довольно часто.

Безусловно, она понимала, что в какой-то степени так бывает со всеми. Но все же, думала она, бывают такие натуры, у которых всегда, за редким исключением, наблюдается один ярко выраженный оттенок самовыражения, у которых есть гармония в характере и внутренних переживаниях. Она же таковою не была, но таковым непременно завидовала.

Когда люди, недавно познакомившиеся, начинают общаться, и один вдруг подмечает в другом предмет его тайных переживаний, с которыми тот никогда и ни с кем не делился, – в этот самый момент между ними протягивается какая-то особенная нить, связывающая этих двух существ. Именно у таких людей, у которых есть схожесть внутреннего устройства, что проявляется в глубочайшем взаимопонимании, и появляется вскоре то странное чувство, будто они знакомы друг с другом целую вечность.

Это была не первая подспудная тонкость натуры, подмеченная Мансуром в личности Виктории за время их общения. И каждое подобное замечание являлось своего рода искоркой, которая внезапно и по-особому привлекательно освещала для нее этого таинственного для нее человека.

– Да, есть такое, – сказала она после недолгой паузы. – Я иногда могу видеться с очень большим количеством людей и именно активно общаться несколько дней подряд, могу быть на позитиве, смеяться и танцевать, но потом мне бывает нужен день или два абсолютной тишины и одиночества. В это время я ухожу в себя и не отвечаю даже на звонки и эсэмэски. Силы отнимает какая-то неведомая, беспричинная депрессия, которая внезапно наваливается на меня со всей своей гнутущей силой. И тогда появляются какие-то нездоровые, психологические и даже философские вопросы, на которые я не могу ответить, и которые меня нередко пугают. Я не могу себя определить, как не могу и определиться с тем, что вне меня. Мне хотелось бы в себе, в своих желаниях, планах и мечтах разобраться раз и навсегда, разобраться в людях, разобраться в том, как мне с ними себя вести. Но пока, увы, мне это не очень удается. Но мало кто по моим словам или поведению может заключить, что я томима подобными глубоко личными вопросами. И очень странно, что ты это подметил.

– Сложность и безумство свойственны практически всем людям, – сказал Мансур. – Просто, каждый пытается это скрыть, чтобы люди не посчитали его ненормальным.

– А ты безумен? – спросила она вдруг.

– Думаю, что да… Да, в каком-то смысле я безумен – чуть больше, чем большинство людей.

Так, рассуждая о душевно-умственных переживаниях, они пообщались до полуночи, как и в предыдущие дни. И каждое такое общение усиливало в них интерес и влечение друг к другу, выявляя типичность их внутренних переживаний и тем самым сближая их все сильнее и сильнее.

Они уже знали, что со временем их отношения будут лишь крепнуть.

Это потому, что они поняли, что интересны друг другу, что это всего лишь начало чего-то такого, что будет иметь продолжение. Но ни он, ни она пока не могли предвидеть, к чему все это приведет. Но сейчас это и не было важно. Сейчас им было просто хорошо.

– Тебе завтра в универ? – спросил он ближе к полуночи.

–Да. А тебе на работу?

–Да, – ответил Мансур. – Ну что ж, не буду тебя более мучить. А то, мало ли, проспишь, и потом будешь меня добрым словом поминать. Спокойной ночи!

– Да нет, все нормально. И тебе добрых снов.