Обреченный

– Да нет, – ответил паренек, ртом хватая воздух, – я скажу, что ты меня насиловал…

Едва успел он договорить последнее слово, как воспитательская ладонь, со всего размаху, врезалась ему в правое ухо. В ухе Тимура прогремел грохот, перешедший в продолговатый звон, из глаз полетели искры. Он упал. Мансур поднял его и влепил еще одну пощечину. Он в яростном гневе тряс его, крича: «Что ты сказал? А ну-ка, повтори, что ты сказал?!», пока тот не зарыдал, бешеным криком прося оставить его в покое. Остальные в классе все слышали, дверь была отворена. Мансур наконец отпустил его, и тот упал на пол и громко, лежа под лестничной площадкой, заплакал. Воспитатель зашел в класс и, как будто ни в чем не бывало, прошел к своему столу и сел. В помещении стояла мертвая тишина, только из коридора эхом доносился заунывный плачь Тимура, который вскоре перешел во всхлипывание. Все безмолвно уставились на экран телевизора. Шел какой-то художественный фильм, звук был почти на минимуме, но о фильме в эти минуты никто не думал. Мансур чувствовал, как у него гудит ладонь правой руки. Ему вдруг стало как-то не по себе. Но, думал он, как бы успокаивая себя, что ему еще оставалось делать? Разве был у него другой способ урезонить этого паршивца? Ведь если человек, даже если он подросток, не способен понять вежливого тона обращения, то с ним, хотя бы на начальном этапе, надо говорить на понятном ему языке. Да, конечно, это ненормально. Ребенок, понимающий только язык насилия, на этом выросший и таким образом воспитанный, и в отношениях с другими будет прибегать к подобным приемам. Но он, Мансур, постарается дать им правильное понимание вещей. А теперь же ему было просто необходимо поступить именно та, как он поступил, чтобы быть услышанным.

Всхлипывания в коридоре прекратились, обед Тимура в столовой остывал и его вот-вот со стола уберут дежурные. Мансур было подумал пойти и поговорить с ним, попросить его пойти пообедать. Но он сдержал себя, решив, что пока еще не время. Конечно, он поговорит с ним, но сделает это чуть позже, когда это будет воспринято не как проявление слабости с его стороны, а, напротив, как проявление сострадания к слабому. Однажды он где-то – в статье или книге по психологии – прочел, что добрые слова наставления действуют на ребенка куда сильнее, когда они произносятся после небольшого физического наказания. То, что мягкость обращения, следующая за суровым наказанием, всегда имеет глубокое воздействие на психику не только ребенка, но и взрослого человека, он знал и по собственному опыту. Когда тебя несколько дней держат в подвале без еды, периодически – предварительно, для пущей эффективности, облив водой – подвергая пыткам электрическим током, а после, обессиленного, держа под руки, заводят в кабинет, где сидит один или несколько человек, обращающихся к тебе подчеркнуто учтиво и даже нежно, говоря, мол, ну зачем тебе все эти мучения, когда ты можешь просто сказать нам, где… когда… с кем…. и пойти к себе домой, к своей семье и близким, – после таких испытаний, противиться этому нежному обращению бывает куда сложнее, нежели самим пыткам.

Подходящий случай поговорить с Тимуром ему представился где-то через час. Когда Мансур поднялся наверх, Тимур сидел на подоконнике и через окно смотрел куда-то вдаль. Как только вошел воспитатель, мальчик встал, подошел к нему и попросил прощения, сказав, что он был неправ и что это больше не повторится. В его глазах не было и тени злобы или обиды.

Мансур немало удивился столь внезапной в парне перемене, которого он лишь час назад хорошенько отлупил и который наговорил ему, Мансуру, всякие гадости. Он про себя решил: либо душа у этого парня, при всей сложности характера, неизмеримо чиста и светла, либо коварство и наглость его не имеют предела.

Истина же находилась где-то посередине. К людям незнакомым, неуважаемым и нелюбимым, Тимур был и нагл, и коварен. Но к тем, к которым он испытывал симпатию, любовь или уважение, в нем хоть и проявлялась сложность натуры, но все же с таковыми он был более или менее искренен и учтив.

Мансур сел на край кровати и усадил его рядом с собой. А потом сказал:

– Тимур, но зачем вы так? Я же вам еще в первый день говорил, что буду хорошо к вам относиться, если вы будете относиться ко мне соответственно. Я разве прошу вас для себя что-либо сделать? Разве я не иду вам навстречу, когда вы чего-то хотите? Но я не могу позволить тебе или кому – то еще нарушать дисциплину. Вы вовсе не маленькие дети, чтобы этого не понимать. Ну допустим, я закрою глаза на твои вольности, потом другому, который не считает себя хуже тебя, захочется так же поступить, а после и третьему… А я тогда здесь для чего? Ну не будет меня, так будет другой, которого вам все равно придется слушаться. Жизнь так устроена – везде и всегда есть свои запреты. Я ведь тоже не могу делать все то, чего мне в голову взбредет, понимаешь? Мне люди этого не позволят, закон не позволит. Если у человека не будет рамок, запретов, им самим для себя установленных или установленных для него другими, он потеряется, он пропадет как личность, уподобившись животному.

– Да, я понимаю, – ответил Тимур, с виновато опущенной головой. – Это больше не повторится.

Но это, конечно же, повторялось, пусть и не таким образом. Но Мансур, после этого случая, дал себе зарок, что больше никогда не поднимет руку ни на одного из них и что если подобная ситуация повторится, то он просто уйдет с работы. Если же, решил он, непременно кого-нибудь из них надо будет наказать, он изыщет другие способы это сделать.

И все же приступы агрессивного неповиновения ребят повторялись, и ни сами они, ни Мансур с этим ничего не могли поделать.

Ему просто нужно было время, чтобы хорошенько их понять.

– Мне казалось, что я хорошо разбираюсь в детях и в людях вообще, но эти… – пожаловался он как-то матери за ужином. – С ними никакой метод не работает.

– Мансур, это же дети с покалеченной жизнью, – ответила Мадина.

– Но ведь и у меня детство не сахар было. Как, впрочем, и вся жизнь. Но вырос же нормальным человеком.

– Может и они вырастут, у них же переходный возраст. А подростком ты тоже был не подарок.

– Ну, я-то хоть старших уважал.

– Но ты, в отличие от них, не рос беспризорным сиротой. Их воспитала сама их неприглядная жизнь. Не они же выбрали себе такую судьбу, и ты должен это понимать. Будь с ними помягче, и они обязательно это оценят, может и не сразу, но обязательно когда-нибудь они это вспомнят, и это станет для них примером.

– Примером чего, мама? Да они ничего не ценят.

– Примером того, какое влияние на человека способно оказать добро. Они чувствуют это влияние, просто не могут его пока понять и выразить. Я, как ты знаешь, потеряла свою мать в возрасте семи лет. Мне по сей день ее очень не хватает. Ее слова и наставления всегда с нежностью, теплотой и особым смыслом звенели и до сих пор звенят в моих ушах. А слова мачехи после нее, – хоть тоже были полны доброты и смысла, – я толком и не помню. Это потому, что она не могла любить меня и быть ко мне столь доброй, как мать. Но все же, у меня и отец был, и был он отцом хорошим и заботливым, и мачеха меня не обижала. Но что со мной стало бы, не будь и их – я и представить не могу. А у них всего этого нет. Так что, помни об этом, когда будешь с ними работать. Помни, что и они не могут тебя понять в той же степени, как и ты их, – она замолчала, вздохнула, а потом сказала: – А теперь поешь, а то совсем остынет. И да, приведи их как-нибудь к нам на обед или ужин, я приготовлю чего-нибудь вкусненького.

Мансур, ответив «хорошо», нежно взял сидящую рядом мать за голову, притянул к себе и поцеловал в висок, а после принялся за еду.

__________

С тех пор, как не стало старшего брата, он с матерью был особенно мягок. Эта потеря сильно надломила ее, сделала более чувствительной, а иногда и откровенно раздражительной – она могла легко обозлиться или обиженно заплакать. За те девять лет, что прошли с момента гибели старшего сына, Мадина совсем осунулась, внезапно состарилась, появились проблемы со здоровьем. Мансур уже давно понял, что хоть и считается, что родители всех своих детей любят одинаково сильно, но что к некоторым они все же бывают особенно привязаны: то ли из-за жалости к слабым и нездоровым, то ли из-за некоего душевного единения, которое у одного из родителей бывает с тем или иным его ребенком. Такая привязанность была между старшим братом и матерью Мансура.

Он никогда не забудет то мгновение, когда мать, словно умалишенная, сидя у изголовья лежащего на ковре все еще холодного тела своего первенца, которого недавно привезли из морга, – покачиваясь взад и вперед, со стеклянными глазами, издавая странные звуки, наподобие тоскливого воя, проводила рукой по его холодному лбу и волосам. В эту минуту она никого не слышала, не видела, и вообще мало что соображала. В ней не было ни сил, ни здравого рассудка, чтобы просто осознать случившееся, биться в истерике и рыдать, как это, в подобных случаях, обычно делают другие матери. Она как бы сразу, от постигшего ее удара несчастия, лишилась всех чувств и способности что-либо понимать.

Мансур, заметив ее в таком состоянии, не на шутку тогда испугался. Он подошел к ней, сел напротив рядом – так, что голова покойного находилась между ними, – нежно взял ее опущенное лицо обеими руками, поднял и, смотря ей в глаза, спросил: «Мама, ты меня слышишь?». Она странно взглянула на него, будто видела впервые, а потом, ничего не ответив, снова опустила голову и стала, как прежде, поглаживать своей нежной теплой рукой лоб и волосы мертвого сына, словно в трансе раскачиваясь взад и вперед.

Глава 10

Мансур, помня о совете матери, попытался наладить с ребятами отношения, внезапно сменив начальную строгость на участливую мягкость. Так, вскоре он начал приносить им мороженое, шоколадки, однажды купил и футбольный мяч, когда имеющийся у них лопнул. Им это доставляло некоторую радость, они благодарили его и даже как будто старались слушаться. Но потом, при малейшей ситуации, их не устраивающей, они могли заупрямиться, обозлиться на него и воспротивиться всякому его велению, словно никакого добра от него и не видели. Такие моменты вызывали в нем неимоверное раздражение и, как следствие, увеличивали его к ним неприязнь.

И тогда он в отношении них снова принял прежний холодный тон.

Когда наступала его смена, он приходил рано утром на работу, будил их и так далее по графику до окончания смены. Ни фамилий их, ни имен, ни историй жизни он не знал, а теперь уже и не стремился знать. В основном он обращался к ним прямо, без имен: «Куда идешь?», «Иди сюда… Да, да, ты»; а иногда, обращаясь к кому-либо, спрашивал: «Так как там тебя звали?». Заполняя журнал и отмечая присутствующих и отсутствующих, он тоже, произнося фамилии, был вынужден поинтересоваться, кто есть кто.

Он был в меру строг и сдержан, вступал в разговор с ними только по необходимости, как, впрочем, и они с ним.

__________

Однажды, во время утреннего дежурства, у нескольких ребят возник спор. Те двое, которые должны были по графику дежурить в классе, отказывались это делать, говоря, что они несколько дней назад дежурили вместо других, и что теперь те должны вернуть им должок. Таким образом, дежурство не шло, а Мансура никто и слушать не желал. И тогда он, наконец доведенный до бешенства, собрал всех в классе и дал волю всему раздражению, что в нем накопилось в последнее время: «Я вас что, – кричал он в бешенстве, – прошу у меня дома порядок навести? Вы тут, черт бы вас побрал, живете! Это ваш дом! Вам трудно, да? Трудно дерьмо за собой убирать? Да что вам известно о трудностях! Дармоеды поганые! Вы живете на халяву! Чем вы заслужили то, что получаете? Вы хоть раз задумывались об этом? Какую и кому вы приносите пользу? Что вы из себя представляете? Какие вы видели сложности? Вы задавались хотя бы раз этими вопросами? Вы думаете, что у вас была сложная жизнь, да? Вы ночевали в темных и сырых подвалах, стены которых сотрясают бомбы? Вы терпели холод и голод? Вы засыпали с мечтой о куске вареного мяса? Ни черта вы не видели! И не надо мне тут жертвами судьбы прикидываться. Ни черта, слышите, ни черта вы не пережили и не знаете! Вас кормят, одевают, обувают. Единственная ваша забота, это жрать, срать и спать! – он остановился, чтобы перевести дух, а потом, уже более спокойно, чем прежде, но все еще сердито, продолжил: – Легкой жизни нет ни у кого. Мир за этими стенами суров, алчен, эгоистичен и жесток. Жалеть вас, и уж тем более кормить и одевать, там никто не будет. Думаете, все те, которые живут в собственных домах в кругу своих семей, счастливы? Черта с два! В мире миллионы гибнут с голоду, умирают на войнах, кончают жизнь самоубийством. На что вы рассчитываете? Кем вы завтра будете? Вы можете ответить на эти вопросы, которыми вам уже пора задаваться? Вот это и есть ваша задача, и никто, кроме вас, ее не решит. Ваше будущее, которое у вас наступит скоро, когда вы покинете эти стены, зависит только от вас. Но если вы думаете,– сказал он, чувствуя, как в нем снова закипает гнев, – что все и всегда будут терпеть ваши прихоти, что вас всегда будут одаривать разными подарками, приглашать на всевозможные благотворительные мероприятия, устраивать для вас пикники и накрывать обильные столы, то хрен вам!»

В конце он так разгорячился, что ударил по вазе с цветами, стоящей на столе, и та, отлетев, стукнулась об железную раму стула и рассыпалась вдребезги. Мансур вышел, и в классе раздался вопль оглушительной тишины, которая еще не скоро нарушилась обычными звуками.

Замдиректора, увидев эту сцену, переданную камерой в классе на монитор компьютера, стоящего у нее в кабинете, побежала к Мусе доложить о случившемся, на что тот сказал:

– Не будем мешать парню делать его работу. – И когда Сацита, выходя, открыла дверь, он окликнул ее и сказал:

– Однако, на всякий случай, постарайся, как бы невзначай, разузнать у ребят, что у них там произошло.

– Хорошо, – сказала она и вышла.

__________

Еще вначале ребята в интернате представлялись Мансуру однообразной массой – неким воплощением упрямства, баловства и непослушания, с совершенно типичным у всех характером и укладом жизни – как внутренней, так и внешней.

Но с каждой последующей его сменой, в этой единой массе он начал потихоньку различать личности и их индивидуальные особенности. Так, к концу третье недели, благодаря журналам, личным обращениям и по тому, что он невольно слушал, как они обращаются друг к другу, он уже, без особого на то желания, знал их фамилии, имена и отчества, начал видеть, кто и что из себя представляет.

Он как бы исподтишка наблюдал за ними, и к тому времени уже успел узнать, что Хасан и Сайхан умеют прекрасно рисовать; Шамхан и Алихан, обучающиеся в 6 «Б», являются двумя отличниками в классе; Ризван и Амирхан увлекаются чтением художественных книг; любимым предметом Тимура в школе является биология, по которой у него сплошь одни пятерки. В футболе мало кто мог сравниться с Умаром; Адам лучше всех играет в шахматы. И только один Аслан мало чем интересовался, но и в его качестве на все забивать и ничем в сущности не увлекаться, было нечто особенное: он так забавно демонстрировал полнейшее безразличие ко всему и всем, так мало могло его что-либо увлечь, что это нелестное, в принципе, качество, порою, вызывало в Мансуре – с его пытливым умом – некоторую потаенную зависть. Он всегда испытывал это легкое завистливое чувство к людям, в которых напрочь отсутствовал порыв познать и испытать, хоть и жалел таковых за свойственную им глупость, пустоту и беспечность жизни.

Конечно, все эти увлечения и таланты ребят обнаружились ему не сразу.

Однажды, когда они находились в классе, он увидел, как Хасан, стоя напротив своей полки, перебирает какие-то карточки. Мансур спросил его, что это, на что тот ответил: «Да так, ерунда». Услышав это, стоящий рядом Алихан сказал: «Это его карточки, на которых он нарисовал оружие из Варфейса».

– Можно взглянуть? – спросил Мансур, протягивая руку.

– Да это я так… – смутился Хасан, и Мансура позабавило это смущение, впервые наблюдаемое им на его лице. Он принял у него из рук карточки, аккуратно вырезанные из белой альбомной бумаги. На них были изображены искусно нарисованные и разукрашенные различные виды огнестрельного оружия.

– А ты знаешь, как они называются? – спросил Мансур, внимательно разглядывая рисунки.

– Конечно, – гордо ответил Хасан, – могу хоть прямо сейчас их написать.

Он пошел обратно к своей полке, взял ручку и вернулся. Беря по одной карточке с пачки, он писал внизу название на ней изображенного вида оружия, возвращал карточку воспитателю, брал другую и начинал писать новое название. Мансур разглядывал рисунки, читая внизу: «Пистолет Five sever», «Автомат М16», «Пистолет Desert eagle», «Пистолет Sig savere», «Снайперская винтовка Орсис-Т5000», «Автомат Калашникова», «Пистолет Walther p99», «Пистолет Beretta М9», «Автомат Type 97», «Дробовик Dp-12», «Снайперская винтовка Chey tac», «Дробовик Six-12», «Снайперская винтовка AC-50», «Снайперская винтовка Mak Milan», «Снайперская винтовка Steyr scout», «Снайперская винтовка Baretta M82», «Снайперская винтовка AX-308».

– Здесь не все, – сказал Хасан, кладя перед Мансуром последнюю карточку. – Половину я отдал однокласснику.

– Хорошо рисуешь, – сдержанно и впервые похвалил его Мансур.