Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

– Точно… были! Я ещё подумал: «Козлика-то без рога кто у нее купит?»

– Так вот, мил человек, у неё вы и видели настоящую старинную саратовскую глиняную игрушку, с чем я вас искренне поздравляю, – улыбнулся Петр Петрович. И добавил, чуть погрустнев:

– Нет этой бабушки уже. А игрушка у неё была настоящая. Её свёкор игрушки делал, а она у него как бы в подмастерьях ходила. Только дальше подмастерьев дело не пошло: таланта лепного не оказалось. На базаре же она распродавала остатки былой роскоши. Эти игрушки ей муж дарил, когда ухаживал. Это память о первом её муже – Ваське… Она от него ушла, а с другими как-то не сложилось. Васёк-то после её ухода вскоре сгинул… Такая вот у неё история.

– Она немного рассказывала об этом, – припомнил я.

Глаза продавца повеселели, заискрились.

– Я от Никитичны много почерпнул. Светлый она была человек. Мы с ней встретились, когда ей девяносто было. Вот как бывает!

– А вы, Пётр Петрович, давно саратовской игрушкой занимаетесь или это у вас наследственное?

– А вас как, простите, величают? – спросил он в ответ.

– Меня – Евгений. А фамилия – Вениаминов.

– Вот и ладненько, – проговорил он. – А моя фамилия – Африкантов! Петр Петрович Африкантов, прошу любить и жаловать.

Мы пожали друг другу руки. Он продолжил:

– Интересующемуся человеку я всегда рад, потому как я не только мастер и продавец в одном лице, но и популяризатор местных изделий.

– Восстанавливаете забытое прошлое?

– С одной стороны, я выгляжу как реаниматор игрушки, а с другой – как продолжатель игрушечной традиции, – заметил он серьезно. – Если смотреть со стороны бытопроживания – я вроде как продолжатель традиции, а если глянуть на мою родословную – то прямых родственников, игрушечных профессионалов, в роду моем, вроде, и нет.

– Что же, совсем ничего и никого не помните?

– Когда память напрягаешь, вспоминается что-то из разговоров стариков. Не вникал я тогда. Не тем была голова забита, чтобы помнить, интересы другие были. А что помнил – в единую картину не связывалось.

Он призадумался.

– Слышал, что одна моя родственница, по отцу, в Саратове жила и этим делом занималась вроде бы, продавала. Только я этой родственницы не знаю. Дядя мой по отцу, Василий Андриянович, тот рукастый был – и из глины слепит, и из дерева вырежет. Только чтоб делать и продавать… нет, такого не было. Он прорабом работал в Аткарске, целыми днями на колёсах. С нами, ребятишками, любил заниматься, и мы к нему тянулись. Улучит часок – и такую игрушку слепит, что ахнешь. В этом деле они с моей мамой, Пелагеей Ивановной, в девичестве Ивлиевой, соперничали. Бывало, таких петушков сварганят…. Выставят на стол, а петушки их друг на дружку так и наскакивают! А нам, ребятишкам, радость. Это помнится всю жизнь…

Мастер немного помолчал.

– Много всего помнится мне, Евгений, особенно из детства. Например, помню, что у нас в доме по вечерам всегда был народ. Женщины приходили посмотреть, как моя мать вяжет ажурные кофты, чулки, варежки. Никто так в округе не мог связать, как она, вытянуть такой тонкой нити на прялке. Во времена перестройки мы с ней вместе лепили из глины игрушки, чтоб заработать на жизнь, а ей в ту пору уже было семьдесят. Очень добрая она у меня: увидит какого ребёнка, который, может быть, в своей жизни и игрушки-то в руках не держал – и обязательно подарит ему свистульку, или ещё что. Она в перестроечное время этими нашими игрушками, в основном, и торговала. Сейчас уж давно не торгует и не лепит, зрение не то, руки трясутся, но в качестве моего творческого ОТК выступает неизменно. Ни одна моя игрушка мимо неё не пройдёт. Особенно любит оценивать их на стадии разработки. Настоящая игрушечница!

Мы оба заулыбались.

– Игрушку, Евгений, не пальцами делают, а душой – сказал, как давно выношенное, Петр Петрович. – Если только одними пальцами будешь ее мастерить, это уже получится не игрушка, а сувенир – выглаженный до блеска и холодный. А игрушка – дело самое, что ни на есть, душевное. И от того, где она и как образовалась, многое зависит. Думаю, что и восстанавливаться она должна на том же историческом и бытовом фундаменте. Это всё равно как у растений: температура должна быть именно такая, какая надо, и влажность, и так далее, иначе семя не прорастёт. Облей вот соляркой землю, что будет? На этом месте трава не будет расти, а если и явится на свет, так уродец будет, или мутант…

Африкантов еще помолчал, постукал валенком о валенок, добавил:

– Не повезло, Евгений, саратовской глиняной игрушке в том, что нигде, ни один человек о ней пером не чиркнул. Возможно, кто-то что-то когда-то и написал, только я такого не читал. Вот о всяких купеческих домах, купеческих жёнах – пожалуйста, много всего понаписано, а о душе народной – игрушке – ни слова! Как будто дети и не играли…

– Почему же, – заметил я. – Не помню, кто из классиков написал, но вертится в голове: «Был проездом в Саратове. На базаре купил глиняную бабу с рыбой».

– Правда? – обрадовался мастер. – Ну, это хорошо. А я уж думал, никто и нигде…

В этот момент к нам подошла бабушка, желая купить внуку свисток. Малыш капризничал, но, увидев игрушки, присмирел и потянулся ручонкой к веселому ёжику. Пётр Петрович стал помогать ему в выборе.

Я стоял, смотрел на мастера, на ребенка, на бабушку. И думал, что детская игрушка не зря признана величайшим изобретением на земле. Благодаря ей мальчики – будущие воины – учатся защищать свою землю, любить родной дом, девочки постигают премудрости хранения домашнего очага, а все вместе они учатся уважать и покоить старость. Разве на покемонах они этому научатся? Солнечная, умная, добрая и любящая игрушка создавалась в тихих русских селениях. Пусть в них не было электрического света, пусть они утопали в грязи и хляби – но они умели рождать что-то на потребу душе, умели нести доброе, вечное. Мы об этом, вроде бы, уже начинаем забывать, но вдруг вот так, словно ниоткуда, появляются такие мужички-боровички и показывают нам то, что умеют делать. Как? Откуда?. Где это всё сохранялось в наш задубелый в яростной корысти век? Пойди, узнай

Но так получилось, что именно в этот предновогодний день я почти всё и узнал о мастере. Поведав ему, как водится, свою биографию, я как-то сразу расположил Петра Петровича к себе. Прямо тут, у ящика с игрушками, когда волна покупателей схлынула, он рассказал мне о своей родословной.

– Родился я, Евгений, в маленькой деревушке недалеко от Саратова, километров пятьдесят от города по Петровскому тракту. Малой Крюковкой она называлась, стояла недалеко от Полчаниновки. Больших деревень в нашей местности уже мало осталось, а таких, как она, – и подавно. И в былые-то времена в ней больше двадцати пяти дворов не насчитывалось. Но что интересно: деревня эта никогда не была барской. В этом месте землями наделялись как раз крестьяне, выкупившиеся от бар. Хозяева в деревне все были крепкие, а дома ладные, лентяев тут не было. В советское время она вошла в разряд «неперспективных», потому и делали для нее власти всё как бы нехотя, в расчёте, что она сама развалится окончательно – это я и об электричестве, и о радио. А люди, однако, жили и жили тут, в своём родном «медвежьем углу», и разбегаться особо не спешили. Мне вот 58 стукнуло, а я помню, как в нашей деревне телефон появился, потом радио, а там и электрический свет от движка… А еще помню, как это всё – в обратной последовательности – исчезало…

Африкантов широко улыбнулся и покрутил головой, вспоминая.

– В нашей деревне электричество появилось в 1962 году. Я в четвёртом классе учился. Помню, когда я ещё в школе не учился и электрической лампочки в глаза не видел, спорили ребятишки помладше, глядя на электрические лампочки, развешенные на столбах: у кого же в доме светлее будет? И в голову взять не могли, что лампочки повесят и в домах тоже! Но я на поздний приход цивилизации в нашу деревушку не сетую. И даже наоборот – радуюсь: в моей жизни было то, чего никакой лампочкой и телевизором не заменишь и не восполнишь. Мы катались на санках с гор, а когда промёрзнем, забирались на тёплую печь и там, под завывание вьюги в трубе, слушали сказки, которые нам рассказывали не дяди и тети с экранов телевизоров, а родные бабушки и дедушки. И не по книжкам рассказывали, а по памяти, а то и сами сочиняли. А ещё рассказывали всякие истории… Семья у нас была замечательная: отец – книгочей, песенник и незаурядный рассказчик. Фронтовик, служил на границе, в первый же день войны был тяжело ранен. Всё прошёл: плен, партизанщину, участник парада Победы. Да у меня и дед был боевой: в первую мировую получил серебряный Георгиевский крест. У нас в роду все воевали и все были орденоносцы, я этим очень гордился!

– Мое поколение, к сожалению, и советских-то времён уже не помнит, – вставил я.

– Откуда ж помнить, годов нет… В общем, деревенька наша, Евгений, была маленькая, но сказочная, и жители в ней были сказочные: с характерами могучими и душами глубокими, хотя с виду люди были тихие и незаметные.

– Наверно, и школа была маленькая?

– Четырехлетка. Больше пятнадцати учеников в ней никогда не насчитывалось. Мы, ребятишки, после окончания четырёх классов ходили в школу за семь километров, в соседнюю деревню – Большую Фёдоровку, там была восьмилетка. Из этого периода мне хорошо помнится только осень: холодно, темнотища, хлюпающая грязь, кирзовые сапоги. А еще – на палке привязанная консервная банка с тряпкой, в которой горит коптящим пламенем солярка. Этот факел и освещал нам дорогу по полям и оврагам…

Я присвистнул, представив себе эту картину, а Африкантов продолжил:

– В общем, урбанизацией и не пахло. Но я на это не сетую. Я, наоборот, очень рад, что родился и вырос в такой вот заштатной деревушке, с её вековыми устоями, с традиционным воспитанием, когда тебя мог за озорство наказать любой житель деревни, попросту говоря – отшлёпать. Это было стыднее всего. Старших мы уважали, стариков почитали, а с младшенькими сестрами и братьями возились. И тогда уже лепили игрушки! Да-да, уже тогда… Убежишь, бывало, и в укромном местечке, в овраге, где из глинистых берегов бьют ключи, лепишь… Но профессионально заниматься ручной художественной лепкой из глины я, дорогой мой Евгений, начал пятнадцать лет назад, когда могучая волна перестройки вышибла меня из кресла заведующего редакционно-издательским отделом Приволжского книжного издательства. Да-да… понял теперь, откуда у меня такой правильный слог? Ну, вышибло и вышибло, устроился работать педагогом дополнительного образования в Заводском районе. Сначала думал, что устроился временно, пока товарищи мне работу подыщут, а оказалось потом – на всю оставшуюся жизнь. И стал я тогда осваивать лепку из глины. Не столько осваивать, сколько вспоминать то, чем занимался в детстве. Вскоре обнаружил, что дар никуда не пропал – и стал в себе этот дар школить. Да так, что иные ночи напролёт уснуть не мог, всё в моей голове разные поделки возникали. Появятся и пропадут, появятся и пропадут, словно дразнятся… Сначала лепил всякую всячину и только потом, годы спустя, взялся за главное дело в своей жизни – за воссоздание вот этой местной глиняной игрушки. Как говорится, себе на развлечение, ребятишкам на потеху, а старожилам на воспоминание…

Петр Петрович прошелся вокруг ящика с остатками товара. Холодало, ему пора было уходить с базара. Но мастеру, видимо, хотелось дорассказать мне что-то важное.

– Когда взялся я за эту игрушку, то, по правде говоря, до конца и не понимал, во что впрягался. Просто что-то потянуло… Это уж потом она стала основным моим делом. Сперва обозначилась боязнь ответственности, потом наметились какие-то ориентиры, а потом в душе прояснилось живое восприятие. Как будто появилось что-то, и вот ты уже не один, не сам по себе. Пусть и нет ещё реально ничего, а ты уже за что-то отвечаешь, что-то хранишь и лелеешь, в сердце носишь…

Он ненадолго задумался, то ли пытаясь получше сформулировать то, что в нём жило, но не получило ещё словесной оболочки, то ли заново переживая мучительный, но в то же время радостный процесс рождения чуда творчества. Я ему не мешал, ни о чём не спрашивал, понимая, что наводящие вопросы в такой момент ни к чему.

– В Саратовской местности, Евгений, не было одного устоявшегося типа глиняной игрушки, – как, например, в Дымковской слободе; всяк у нас лепил и вымудрялся по-своему. Потому и назывались игрушки на базаре и по именам мастеров, и по улицам, и по местечкам и деревням, где их делали, например: «Матрёнина», «Глинская», «Поливановская» и так далее. Это мне старики говорили. Игрушки у нас были красивые, только вот не повезло саратовской глиняной с купцом-пронырой – чтоб закупал он игрушку оптом и вёз на продажу за тридевять земель. Тогда, глядишь, и спрос бы вырос, и глинолепов прибавилось. А то занималась этим делом одна, редко две семьи из всей деревни, и то не из каждой. Часто – только в свободное от основной работы время, по вечерам…

– А это плохо, что не оказалось купца-проныры? – поинтересовался я.

– С одной стороны – вроде плохо, а как раздумаешься, то вроде и хорошо даже выходит. В Дымковской слободе не только такую дымковскую игрушку лепили, как мы её теперь знаем, а и другие тоже, и не все выбеливали, а где теперь те игрушки? Нет их…

– Победила конкуренция, – извлёк я из головы известный штамп.

– Нет, Евгений, не конкуренция. Барыга победил… барыга: именно он загнал те игрушки в угол. Я рад, что нашу игрушку такая участь миновала, а то бы продавали по городам и весям какую-то одну из этого набора, а других покупатель бы и не увидел, и жизнь бы была человеческая беднее, вот так-то. Я уж не говорю, что многие бы покупатели не нашли своей игрушки – той, что по вкусу и по душе. С этим можно спорить, но я-то, стоя за прилавком, вижу, что одну берут бойчее, но над другой-то тоже кто-то до слёз умиляется. Я это вижу, а барыга не видит, он всё деньгами меряет!

– А если рядом с вашими, то есть, с глиняными, игрушки из другого материала поставить на продажу? Или глиняные в таком сочетании никогда не стояли?

– У нас, Евгений, были игрушки не только глиняные. Из дерева у нас игрушек не резали, только одни свистульки, как карандашики, без каких-либо украшений, но зато глиняных свистулек и глиняных игрушек было достаточно. А ещё мастерицы шили кукол из тряпок и набивали этих кукол мякиной или опилками, накладывали волосы из лыка, обязательно чтоб была коса или несколько косичек. По крайней мере, такие куклы продавались на старом Сенном базаре и на «Пешке». Делали тряпичных кукол и в нашей деревне. Разрисуют им лица, наведут бровки углем, подмалюют губки – и чем не Маша-краса, ржаная коса? Любили этим делом заниматься девушки и девочки-подростки. Я помню, как моя сестра Анна Петровна, в замужестве Жирнова, с подружками таких куклят мастерила. А ещё она любила глиняные игрушки в тряпичные одежды одевать. Я леплю, а она им одежду шьёт…

Мастер оживился, вспоминая былое.

– Глиняных игрушек на базаре в нашем Саратове было несравнимо больше, чем других, и они были разнообразнее. Я хотя был тогда и маленький, а прилавок на Сенном со сверкающими на солнце игрушками помню хорошо. Но это он тогда мне казался прилавком. А так – просто ведь ящик или мешковина, на земле расстеленная. Меня к глиняным игрушкам тянуло, как магнитом. Баловали нас родители, подростками брали город посмотреть, когда по нужде крестьянской в него ехали: картошку или мясо продать.