Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

Девочке конь, по всей видимости, особенно нравился, она то и дело брала его в руки, прижимала к губам и, потихоньку дуя в отверстие, свистела. При этом она перебирала пальчиками по отверстиям – и свистелка, меняя тональность, бодро выдавала набор всех звуков, какими обладала. Это делалось, видимо, для привлечения покупателей. А может быть, конь был очень дорог девчушке и она не хотела с ним расставаться (вскоре я убедился, что девочке и впрямь было жаль продавать коняшку).

– Иришка! Положи на место! – следовал окрик бабки, и девочка ставила конька на мешковину.

– Ну, баб…оставь…а-а-а? – просяще тянула девочка.

– Я тебе оставлю, – говорила бабка сердито, – одна стоящая игрушка осталась. Может, возьмут. А козла с шавкой нечего и считать – калеки, можно было и из дома не нести.

– Так они тоже свистят… – упорствовала Иришка.

– Собачка свистит, а козёл нет, да ещё и рог у него отломан.

– Так он без рога даже клёвее выглядит…– убеждала девочка.

– Сиди уж ты, «клёвее»… где таких только слов понабралась!

Я подошёл к продавцам поближе.

– Сами лепите, или как?

Старуха заинтересованно подняла голову. Но ответила за бабку девочка:

– Нет, дяденька, это реликвия. Ещё бабулин свёкор лепил. Он и горшки делал.

– Свёкор то в Саратове жил, или ещё где? – продолжал спрашивать я.

– В Саратове, в Саратове, на Белоглинской, – закивала головой бабка.

– Ты смотри, какое название говорящее! – не отставал я.– Игрушку, значит, лепили на Белоглинской улице? А почему улица так называется?

– Я этого не знаю, – обстоятельно ответила старушка, – но свёкор там жил и игрушки лепил, а Ульяна, его жена, торговала ими на «Пешке» и здесь, на Сенном… может, купите, а? Если уж так стариной интересуетесь…

В её голосе было столько неподдельного сожаления о том, что она вот так здесь стоит, презрев былую гордость, и буквально умоляет покупателей подойти к её мешковине. Что я даже головой покачал.

– Посмотрите: нигде не битая. А вот козёл с пёсиком, те – да, калеки, – проговорила она, протягивая мне конька.

Я взял игрушку в руки. Ладони сразу ощутили тепло нагретой на солнце глины. Конёк был золотистый, очень старый; чёрный глаз его ретиво косил в мою сторону. Местами сохранившаяся на гриве тёмная краска показывала, что вещь довольно старая.

– Не подмоченные, – расхваливала старушка товар, поднимая с мешковины козла и баранчика.

– Не подмоченные? Не обожжённые, что ли? Раз воды боятся…

– Так это, дяденька, «сушки», – улыбнулась Иришка, кивая на козлика и барашка. – Они просто из глины слеплены, без обжига, на солнышке высушены и подкрашены. А конёк обожжённый, потому и цвет у него другой, – блеснула она познаниями. И похвасталась:

– Я тоже «сушки» умею лепить, только свистки у меня не выходят. Дую, а они шипят как змеи, а свиста нет…

– Не встревай, – оборвала бабушка внучку. – Так, все-таки, может, купите?

– Золотистый – значит обожженый? А те почему разного цвета? – продолжал допытываться я.

– Так глина разная, – сказала старушка, – и потом, кому какие нравятся: кому коричневые, а кому светлые. Свёкор был большой мастер. Он даже свисток-кукушку умел делать. Другие игрушечники – нет, а он умел.

Я про такое слышал первый раз и поинтересовался:

– И свисток действительно куковал?

– У нас был один, продали. Дуешь в отверстие, а он кукует, – объяснила старушка.

– Там, бабуля, надо было отверстие пальцем закрывать, тогда кукует, – вставила внучка.

– Молчи, когда взрослые разговаривают! – опять урезонила ее бабушка.

– Да вы её не оговаривайте, – заметил я, – это очень существенное дополнение. – А эти у вас, – я показал на маленькие свистки, рассыпанные по мешковине, – стало быть, не кукуют?

– Эти нет, а этот играет, – ответила девочка и кивнула на глиняного конька, которого я держал в руках, – хотите, покажу?

– Ну, покажи, покажи! – я протянул игрушку девочке.

Та взяла конька и, перебирая пальчиками по отверстиям, извлекла из него нехитрый звуковой перебор. Звуки были удивительно красивые. Это была некая смесь гудения и свиста, которая не резала слух, а мягко растекалась, повисая над шумящей толпой.

Я снова взял в руки музыкального конька и стал внимательно его рассматривать. Поверхность изделия чуть-чуть блестела; желтоватое тело игрушки было испещрено небольшими вдавлинами разной величины и конфигурации. Кое-где во вдавлинах сохранились следы коричневой краски.

– Сколько же ему лет? Даже краска полностью не стёрлась…

– Это не краска, а глина, – поправила старушка, – свёкор игрушки красил не обычными красками, а глиной. Это было дёшево. В нашей местности много разных глин. У него в чулане стояли мешки с разными глинами – красной, коричневой, жёлтой, чёрной, голубоватой, серо-белой… Была ещё глина кровяная красная.

– А вы тоже ему помогали лепить?

– Я, нет… что вы! – махнула рукой хозяйка коня, – я оказалась к этому не приспособленной. Свёкор говорил, что я старательная, только и всего. Я ему помогала глину растирать, отмучивать. Глина сперва в кадках отмучивалась, чтоб песок да камешки отобрать. Нальёшь в кадку воды, насыплешь туда глины, а как она в себя воду возьмёт, то лопатой деревянной мешаешь всё в молоко. Свёкор за этим зорко следил, – чтоб ни одной балобушки! Потом через рядно процеживаешь, от мусора освобождаешь, что сверху всплывёт, а там уж выпариваешь на солнышке. Одну глину досуха сушишь, другую до лепного свойства доводишь, третью в виде сметаны оставляешь. И не дай Бог, чтоб глина в глину ненароком попала или язык не на месте оказался. Я раз нечаянно чуть пролила, так старик всю кадку вылил, а уж меня-то и так и сяк крестил…

– А как это понять – «язык не на месте оказался»? – недоумённо спросил я.

Старушка улыбнулась: видимо, вспомнила былое.

– Это особая история. Ну, дело прошлое, расскажу. Я ведь тогда из-за этого от мужа сбежала – и сразу все мои подсобные дела прекратились…. У них, у игрушечников, конкуренция была: кто что придумает, нипочём другому не скажет. А я-то, по простоте души, однажды и ляпнула. У нас был знакомый, тоже игрушечник, подъехал ко мне с вопросами, я ему и выложила про то, какую глину с какой свёкор смешивает. Свёкор узнал и дугой меня от лошадиной упряжи огрел – рука пополам. Меня в больницу… а уж после больницы я к ним и не вернулась.

– А что же муж?

– Васёк был человек хороший, меня жалел, сынишку любил, но слабовольный был, против отца ни-ни.

– У бабушки голос был хороший, она потом петь стала, – вставила девчушка.

– Так вот откуда у вас на лице остатки былой светскости! – заметил я шутливо.

Старушка смутилась, погладила внучку по голове.

– Пёс с ним, с пением, оно мне счастья не принесло. А вот с Васьком разлучило…

Глаза её стали задумчивыми. Я понял, что эта тема для нее – больная до сих пор.