Вахта Барса

Пена у рта, ты! с пеной у рта, ты не бешеный, тебе лишь хочется побольше рассказать, проталкиваясь сквозь бурую пелену чужих людей, подвергавших тебя опасности, мелькая перед горящим вполнакала подводником, выглядящим выловленным утопленником: не все так дико. Это его походный вид. Ивану Барсову доводилось выглядеть и получше, подтянутым и отогретым; разузнать бы где, с какой силиконовой дрянью, по гребному каналу подплывает капитан Немо.

«Немо!»

«Всех на хрен!»

«Где же, капитан, где?»

«Не понимаю!»

«Где вам прижечь раскаленным кинжалом?»

«Не связывайтесь со мной, я старше. Я глубже. Отвернитесь и больше меня не увидите. Нет… Предупреждаю – если вдруг повернетесь, увидите меня снова».

Обезображенный жалостливой полуулыбкой капитан, пузырясь, погружается до приезда съемочной группы. Возмущение донной почвы, выдержавшее удар плотно подогнанное железо, сдвинется – не удержат.

Высматривая в перископ симпатичных куколок, переметнется на Алеуты к тюленям; он все еще в силах обходиться без героина. На его лодке пропадали привлеченные объемом предложения дилеры. Обещанная цена зашкаливала, на сушу никто не вернулся, тяжелым наркотикам – смерть.

От них – смерть.

Без них – смерть. Правильное питание, занятия физкультурой, любящие и здоровые дети – смерть.

Едва ли наивную повесть «Ты умер, Ванюша» Иван Барсов написал будучи умиротворенным шестнадцатилетним юношей.

– Спровоцировав бойню, – с придыханием сказал Иван, – я ввязался в нее, выкрикивая твое имя. Хотел сделать тебе сюрприз. Катя, Катерина, Катенька, всех урою, со всем ребячеством покрошу, Катя, Катенька, куда ты вставила подаренные мною цветы, Катя, Катя, дама без возраста…

– Катя, – сказал Стариков.

– Я говорю не с тобой! – крикнул Барсов. – Да ты что, Максим! Да, Максим, подходят последние времена. Стань модным! Жри навязываемое! Заснем живыми; загнувшись, двинем трупами – далеко не дойдем: спросят документы и уведут в отделение. Там-то мы и откроемся! Ха-ха-ха! Вернем им долг любви и заботы! Хватит бегать по парку в боксерских перчатках! Довольно трусцы… отпрыгивайте, свиньи, с путей – едет поезд. И в нем несговорчивый Осянин, нарушающий правила поросячьей игры, силой скрещивая африканского и индийского слона, ни за какое злато не выбираясь из благословенной области абсурда; он точно приедет? Не застрянет, как некогда, в Элисте, налаживая контакты с местными буддистами?

– В Элисте вряд ли, – ответил Стариков. – Филипп выехал не в ту сторону. А куда, гоня прямо, свернет, мне неведомо – это же Осянин. Советник внеземных царей. Хранитель внешне разоренных музеев. Ты, кажется, о нем писал.

– «Осянин и девки».

– Что-то припоминаю, – усмехнулся Стариков.

Болит горло от ангины, плюс воткнулась рыбья кость, в коробке из-под сигар лежит непочатая пачка «Беломора»; зачем мне, Катенька, проститутки, если у меня есть ты?

Ах, так?!!

Я неудачно выразился?

Мягко говоря!

Я знаю, ты мечтала стать актрисой, поэтому поиграем в помещика и крепостную крестьянку. Задирай сарафан, ну как будто сарафан; укладываясь грудью на стол, обреченно опускай глаза, не уделяя внимания этим весам, они показывают неправильно, я не могу весить всего семьдесят пять. А ты всего лишь восемьдесят три. Принимая тебя под свой кров и охрану, я не меньше Бердяева презирал «оптимистический культ жизни» – отсюда и ты. С тобой не завязнешь в оптимизме.

Элегантный как дым, пустой и ломкий, я шутил, что не одинок, самый страшный человек для меня и самый родной, моя девчонка с Ваней, а я в пивной. Я с тобой. На твое большое тело нет других претендентов – сегодня ты абсолютна. Называя меня коварным тихушником, ты дернула ручкой, двинула ножкой – нервы. Кто скажет мне, зачем я себя воскресил? Я не скажу, не совру, из ложи прессы мне кричали: «Снизь обороты, старик!», но он не останется таким, каким рожден, он – человек.

Я человек, не алкоголик, из Ферганы я довез кусок засохшего чурека, на привезенном ранее ковре я буквально вламывался в переменчивую толстуху; мы безропотные вещи, нас привлекает вещественное, пополняющее силами зачахнувших у мониторов, а… а… а танцуют все. Ты расчихаешься и развеешь мой пепел; у тебя, вижу, сломанные уши – занималась борьбой?

Слишком резко переворачивалась в кровати с бока на бок. Зажигала свет и читала газеты, где я наткнулась на твое объявление «Лишаю девственности с шиком»: ты меня не разочаровал.

Я пью и не пью. Пол уходит из-под спины, потолок идет на сближение, леденя замершую кровь; нездорово лучатся зрачки. Вероятно, от чувств к тебе. Не доедай меня до скелета. Под утро я не столько сплю, сколько смотрю сны.

Из пакета молока достается жаба, из ее распухшего брюшка вылезает мордатый великан, импульсивно воскликнувший, глядя на звезды: «Привет, пока вам, комиссары!» – наречем его Рвущим Ночь. Быкодуром… Вырвидубом… пятнадцатого июня мы уезжаем с ним в Улан-Батор: откопав доспехи Темучина, я завоюю их уважение и выступлю в Великом Хурале с проповедью воздержания; великан прикроет меня, подмигивая.

Подмигивание – сигнал. Если правым – бежать.

Левым – бежать, отстреливаясь.

Перейдя с Вырвидубом границу, мы уступили в драке инвалиду Даробралу. Как же вас? да никак! необъяснимый позор; используя прозвища былинных героев, я начал звать великана Вырвидубом, он меня Валигорой, нас двое, инвалид один и без прикрытия в астрале; не бросаясь в наши объятия, он потаптывал грубо сработанной деревянной ногой, придававшей ему сходство с продрогшим пиратом, способным убить ни с того, ни с сего: для самоуспокоения. Иммануил Кант советовал мне «предотвращать смелые скачки в выводах», в выводах или обобщениях, в Николин день полагается набираться пивом – я знаю традиции. Вот тебя и хорошее.

Ты не прав.

Я не стараюсь быть правым. С инвалидом мы ошиблись: ты, я, Валиго и Вырвиду, луна то дальше, то ближе, непреднамеренная деконцентрация прогревает по той же траектории двойных дел, в наскоке глупость, но в нем и искренность; заберемся же на стог мокрого сена как на задремавшего зубра, выкопаем все тополя и насадим отдельный тополиный лес, расположившись там в отдохновении бульварным чтивом.

«Хватка лорда Дыды», «Поруганный мурза», «Что я выпил?», «Бутик содранных кож»; в окружении зажженных свечей Иван Барсов напишет для нас – для потрясенных коллег по преследованию истины, – занимательные легенды, проясняющие обгоревшие лица закружившихся духовидцев.

Обгорели? Не придал значения.

На пляже? На пожаре.

Лорд Дыды кормил кур печеньем, нейтрально улавливал в их кудахтанье электронные интонации; кто-то приходил и без спроса делал уколы, протирая мои глаза острым накрашенным ногтем и с оттягом приложившись по затылку; следующий отрезок пути я пройду в опасении. Боль в голове – она есть. Боль и голова.

Боль точно есть.

При просмотре жесткой порнографической сцены у меня текли слезы умиления. Голова, не заболев, выдержала. Я Самсон! я разбавляю усталость телевидением! я искалечу всех вас ослиной челюстью! – это, милая, недоступно твоему разуму: Осянин не тот алмаз, который выиграет от огранки. За его автобусом несется одноногий Даробрал: прыгая на уцелевшей, он размахивает костылем; на нем ночная рубашка с инфернальной символикой. За час до приступа он без интереса съел авокадо и прослушал вторую симфонию Рахманнинова. У него нет ничего, что было бы жалко заляпать кровью; упустив Филиппа, инвалид поскакал в общественную баню.

Его закадычный приятель и никчемный пауэрлифтер-крикун Галактион Ромашин принес ему для размышления листок перекидного календаря: «ныне у нас двадцать девятое декабря, доминанта заносов, ветреный гнусный день – международный день биологического разнообразия. Любопытная хреновина. Доминанта непонимания. На досуге напряжемся и обсудим… Ну, ты как?».

«Греюсь»

«Ты лучше мойся»

«Увидев сволочь, увидь с ней общее в тебе! От меня воняет? Говоря твоим языком, доминанта вони?»

«Ты сказал»

«Нет, ты сказал!»

«Позволь мне спокойно раздеться…»

«Не раздевайся! А ну, прекрати!… Да что это вообще за место?!».

Уходит первая любовь, истекают ее сроки и их не продлить, я предаюсь ужасным воспоминаниям; прохаживаясь в аэродинамической трубе, затягивая утреннюю прогулку – пихающиеся в бане вне контекста. Ничего не может быть вне контекста. Ни инвалид, ни альбинос-камерунец с розовой кожей и креативностью мышления, нуждающегося в сексуальной разрядке.

Have peace. Заскочи к ним в баню. Рассвирепев от твоей наглости, они тебя грубо отогреют. Только не жаловаться в посольство – иначе возникнут проблемы с футбольной империей: на тельняшке у инвалида бразильский орден Педро второй степени. Не понижая градус стремлений, он участвовал в неафишируемых сражениях на Риу-Негро; боясь воды, не плавал трезвым; с благодарностью принимал согласие восхищенных туземок, не деля шалаш с озабоченными братьями по оружию: «вы, дамочка, устраивайтесь, а ты, небритая морда, двигай отсюда, проваливай».

Повстанцам – лучшие куски. Мы все тут повстанцы. Поэтому и голодаем. Собаку не переведешь на пищу, состоящую из жуков и тростника, в ноздрю заползает олень.