Вахта Барса

Неосторожность…

Под ней два свитера, байковая рубашка и майка-намек с перекрещенными катанами.

Ты умнее, чем они думают.

Они думают. Я в долгу перед этим воздухом. Бутылка упала, на горлышко налип снег, отхлебнем же через него, не счищая; перекурив у Авраама, ангелы поперли уничтожать Содом и Гоморру, за ними увязался прожженный мизантропией виноградарь; сделаем дело и выпьем, я захватил, вас трое, я… и вы один, вы единый бог, у меня расстроилось в глазах, предварительно я пил, не скрою, от кого же из нас запах нетрезвого обмочившегося мачо? Слово из языка племен с Пиренейского полуострова – разит от меня, я человек не из вашей команды, заполняющей постели смердящими мертвяками, сегодня не останется и трупов, вы скажете – пыль, сострадающий заметит: прах; когда я сижу на земле, между ней и мной только моя жизнь, хей-хей! не прогнусь, дешево не отдам; цыц, смертный! сдаюсь. Собачья смелость пропадает в момент, унюхав волчье дерьмо; «праведник цветет, как пальма» – воодушевляя, рассказывайте безусым ягнятам. А я еще выпью. Я не в завязке.

С чувством обреченности приходит покой. Стальную дверь жучок не съест, друг не сломает, я умру и кровотечение остановится; кукловоды утратят надо мной власть, телевизор в темноте неприкаянно замерцает, подчеркивая соразмерность потерь, находок, расколотого топором арбуза, поточных ребусов, бессистемных забав озверевшего интеллекта, да смени ты диск, не шуми электродепилятором для носа, ставлю Beastie Boys. Настраиваю на Sabotage. Вам лет сорок пять?

Двадцать девять.

Тем более у вас многое впереди. Непременно, безусловно. Однако не столь много, как мне показалось ранее. Если в двадцать девять вы выглядите на сорок пять, то не столь много.

Позади у меня гораздо больше. Если в двадцать девять, я выгляжу на сорок пять. Она за забором, я за забором, они смыкаются, но мы не торопимся друг к другу перелезть. Людмила не согласится шататься со мной по стране в компании Филиппа Осянина: «Мне некогда, Стариков… проблематично, ты же понимаешь» – Ахилл волоком тащил издевавшегося над его любовником Гектора, и я ее просвещал, по возможности показывая процесс на себе; Люда ошарашенно шептала: ты бы видел… ты бы со стороны… ты вызрел на компосте из грусти и дурмана… я не смогу.

Земная, устойчивая женщина. Редко кому так везет. Но и редко кому так не везет – не редко, Максим, обычных людей горланящее и прессующее большинство; им навязывают ненастоящий мир: покорены, присвоены; озираясь, едят шаурму, доверяют разум масс-медиа, мы стоим, взмахивая руками, стоим и взмахиваем, вызываем сочувствие набожными взглядами, ныть запрещено. Выть позволено. Сидящий на пони проходимец украдкой кричит за него: «И-иии! Эй, ты!… Видишь как вопит голодная лошадка. Дай быстро денег на пропитание».

Людмила заспешила к себе с утра. Не любовь, друг, какая любовь. Когда любовь, палкой не выгонишь.

Ехала в вагоне, чесалась, взирала на взволнованных бугаев, подтягивая к губам бежевый шарф; ее учили не отдаваться первому встречному: я покрасила волосы, ты не заметил.

Я ощутил запах краски. От тебя пахнет краской и кошкой, у тебя нет кошки, так пахнет от тебя самой, но у добродушного обеспеченного мужчины, оказавшегося брачным аферистом Александром «Ряженым», на тебя набросилась не собака, а попугай. Здоровый такой попугай.

И пигментация кожи. И провонявшая мочой койка в доме престарелых. Как итог долгого и славного пути.

Презервативы под кровать не швырять. Закинувшись прописанными колесами, приложим все усилия, чтобы презервативы нам понадобились. Честолюбиво вывалимся из гробов; если продолжения жизни не будет, веско скажу – она не удалась. Впрочем, я надеюсь, что основные ошибки в будущем. Вселившийся в шакала покровитель мертвых Анубис положит морду на подгнивший валежник, лениво хрустнув позвонками. Ему понятны наши простейшие человеческие чувства. Он наигрывает одним когтем по одной клавише.

У меня с ним ничего не было.

Было, Люда.

Может, и было. У плохого есть свойство забываться. Кашляя в перчатку, я вытираю ее об клен. Об ясень. Что попадется. Свою позицию я знаю, твою знать не хочу, на ногах совсем не растут ногти, ну и пускай, я не расстраиваюсь, не больно и надо, ты раздвигал членом камыши, я поджидала тебя на мелководье, не огорчай меня. Ты временно в моих мечтах. Чоу Юнь Фат приглашает на танец Джоди Фостер, она благородно кивает, следует кружение в буддийской башне на фоне гор, у меня выступают слезы, великолепный изумительный фильм, мы смотрели его до часу ночи, затем ты уснул. Засни ты до окончания, я бы тебе этого не простила. А ты собирался. Пересев от меня с кровати в надувное массажное кресло: я покупала, я платила, сумасшествие все спишет, эх-х, эх-ххх, страсть потребителя, бессилие перед рекламой, ты говоришь: «Не свисти, Люда, как чайник», я порываюсь открыть тебя душу, попадая в расставленные эфирными директорами капканы, ты здесь?

Adsum.

Он здесь, господа. Затрепетав от наступающей эрекции, слетает с катушек на широкую ногу. Побудь со мной хоть пять минут, за это время я успею – тебя снедает желание, чтобы я двумя пальцами, как сигару, держала твой хрен, а после курила, курила, в конце концов стряхнув пепел себе, в себя, в затяг, в себя…

Ты меня раздражаешь, Людмила. На черном небе луна, под ней след самолета, на нем летит не Осянин; у Филиппа нет денег на небо, он не согласен. Не согласен, что презерватив не подлежит повторному использованию – я наговариваю на достойного человека. Если он заснет на двадцатиградусном морозе, ему удастся не проснуться; его не расшевелят прикосновением гантели, не привлекут затевающейся «Ракетой» новой акцией; пока Филипп не наделал глупостей его следует поймать и, накачав психотропными средствами, уложить в кровать.

В кровати, Максим, случается и больший холод: вы побеждены теми, кого я знаю – унынием и отсутствием обоюдных чувств. Но не слушайте меня. Раскрытый лжец смердит в канаве, наряд боится подойти. Да не замкнет тебя, когда ты замкнешься на себе. Ты Коля.

Какой к лешему Коля… Я Максим.

И я Максим.

Это испытание!

Пусти сознание течь. Ветер задрал плащ, сзади кто-то пристроился; непереносимое наваждение, посещающее в тяжелейшее похмелье, в период которого писал Эдгар По – он работал исключительно с бодуна, поэтому был столь мрачен и удачлив в изыскании поводов обиды на жизнь; его моральное превосходство не оспаривается, с мыса Предателей ниспадают, валясь… похоже на фаллос.

Да!

Я не сказал, Люда, о чем спрашиваю.

А он у меня со всем ассоциируется!

Почаще вспоминая о четырех благородных истинах, ты ослабишь петлю, поменяешь направление своего существования, хе-хе, на триста шестьдесят, ну-ну, градусов на пять. Где бы ты ни концентрировала воруемую у меня, вобранную мной на погосте энергию, тебе не вылезти из круглой и мягкой. Я не утрирую. Я что-то слышал.

Я что-то видела.

Гмм… Как перепью – вылитый Пеле. С тем же выражением и цветом лица. «Своей тоской сильней меня придавишь, своей любовью горя мне прибавишь»: из Максима, из меня, из нас хлынул Шекспир, мы проверенные сообщники, формирующие отношение к нам окружающих.

Окружающие – так же мы. Перерезав ремни безопасности зазубренными кортиками, продемонстрируем отражениям опереточное бесстрашие и посвятим тебе, Люда, зимние стихи; наша голова ни за что не отвечает, я в одинаковой мере и всё, и никто, твои волосы закрутились в дьявольские рожки. Из телевизора поинтересовались: «Мобильные фантазии не дают покоя?» – ты полагаешь, мюзикл?

«Боль педофила»? «Сосущая»? «Пионеры планеты Бло-Бля»? Текстовую составляющую для данных произведений разработал рвущийся к духовному совершенству нигилист Иван Афиногенович Барсов, питавший пристрастие к государству; он покорен государству, он с подпрыгом смеется над столь безумными предположениями, для него бомжи – хиппи, Пинк Флойд – братья; подзывал цоканьем пузатого шарпея, прибежал оскаленный волк, незадача. Иван морщит лоб и то, что под ним. Он весь в атрибутике. Не в футбольной, футбол ему не важен – в новогодней: блестки, конфетти, перетянутые пулеметными лентами гирлянды, на распухший нос падает капля нефти; выпуская за свой счет политический боевик «Отечество. Горячка. Мыши», Иван обговорил условия, закупил для презентации в узком кругу корабли и текилу, но менее недели спустя раздался звонок из издательства: «Прочитав, мы не возьмемся. Забирайте деньги, уносите рукопись, какая-никакая а у нас репутация».

У них. Них, них, яволь, бросая вызов за вызовом, простим мертвых. И не подумаю. Банальную перцовку можно принимать в любых случаях. Мне нужен отдых. У меня в комнате вздулась штора.

За ней прячутся.

Никого там нет, не пойду смотреть. С прилипшей к спине простыней, с удивлением, близким к шоку; Иван Барсов родился на Полянке в просторном доме с магазином похоронных принадлежностей.

Сентиментально прогуливаясь по незначительно изменившимся местам, он закисает, con spirito преображается, ставка на секс не принесла ему счастья, с ним входят в контакт гуманоиды, подите прочь. Не до вас. Я к людям.

– Вы вот мне, мне, вы мне…

– Пьете? – спросил Максим.

– Э-эээ, – протянул Иван Барсов.

– Изысканность и неприхотливость?

– ….

– Молчите, значит думаете, – заметил Стариков.

– Я обращаюсь по делу, – сказал Иван. – Меня изводит, прижимая, мочевой пузырь, клыкастый зверь… возникшая необходимость толкает на поступок, где бы тут отлить, вы курсе, где лучше? Скажите и вам не придется жалеть – я удалюсь, не нанося увечий. Куда мне? Расскажете?

– Не откажу, – усмехнулся Максим.

– Спаситель! – воскликнул Иван Барсов.

– Двигайте за мной, – сказал Стариков. – Я направляюсь по той же надобности. Запоминайте маршрут, обратно вам идти одному.

– От всей души, восторженно, благодарно… Хэлло, Макс!

– Здорово, Иван. Как говорил бы я, будь юристом: «Есть буква закона и цифра в конверте» – подойдем к нашей встрече амбивалентно. Не беря высоких нот, но и не гнусавя с неисчерпаемой загадочностью. Безрадостный покой и трясущиеся колени. Не выпуская штурвал, не играя в лошадки. В запасе у нас всегда остается отношение к миру с точки зрения дзэна.

Иван Барсов. Доверенное лицо Семена «Ракеты». Жировик на скуле – он тоже хороший, он тоже твой; увидев черную кошку, Иван плюнул через левое плечо, попадая в физиономию тянувшегося к девушке амбала; передо мной темнеет, отчего же, вроде бы утро, с причала в лед, с разбега об толщу, не пробил, отключился сухим. Ты не забыл. Мы виновны. Говоря: «Подлей в кофе кипяточку», я имею в виду «плесни коньячка».