«Яйцо от шефа»

Гурышев. О твоих художественных особенностях я из боязни усугубить твой кризис не выскажусь.

Анастасия. Да говори! Скажи, что я до того плоха, что человеком искусства называться недостойна. Ну скажешь и что? Я и сама так думаю.

Гурышев. Во мне таится стремление признать тебя…

Анастасия. И кем же?

Гурышев. Феноменально одаренной.

Анастасия. Больше, чем ты?

Гурышев. Воронежское руководство по семейной жизни учит нас жен не баловать.

Анастасия. Ты какое-то руководство читал?

Гурышев. Черт знает когда Буйняковский при мне листал. Издано в Воронеже. Для местного пользования, вероятно.

Анастасия. Сегодня-то Буйняковский стоял?

Гурышев. Мы все там стояли. И ничего не выстояли. А что тут… стояние возле картин – расходование времени у нас целевое. До потепления, я считаю, ловить нечего. Стоять буду, но как тот волк, что уже не принюхивается. Охоту не заканчивает, но охотится с убеждением, что добыча нынче не про него.

Анастасия. Мы и в мороз продавали. У меня зубы от холода заныли, пока я с ним торговалась! Сколько он хотел, я не сбросила.

Гурышев. Ты «Самовар» вспомнила?

Анастасия. Да он золотым дождем над нами пролился! И название у картины не «Самовар», а «Собравшиеся у самовара крестьяне и по-свойски подсевший к ним князь Трубецкой». Князя я, кстати, писала, от его настоящего портрета отталкиваясь.

Гурышев. Картина, помню, душу радующая.

Анастасия. Чересчур лубочная для тебя.

Гурышев. Я бы, наверно, кинжал князю в руку вложил. Чай из блюдечка попивает, а в свисающей руке кинжал у него.

Анастасия. Хлебосольных крестьян резать?

Гурышев. Князь, если он не душевнобольной, к крестьянам на чай не придет.

Анастасия. Гадость. Крестьяне к нему нараспашку, а он на них наброситься и…

Гурышев. Крестьяне его топорами. Кого-то он заколет, но и ему живым не уйти.

Анастасия. Женщинам столь жестокая живопись не присуща…

Гурышев. Но у тебя бы этого и не было. Из диспозиции бы вытекало, но рисовать страшную сцену тебе бы не пришлось.

Анастасия. Простирайся мой замысел, куда ты мне говоришь, я бы и мирно сидящие фигурки написать не смогла. Потом они должны сцепиться, занесенный топор отвернувшемуся князю в череп втыкается… такой финал до начала работы меня бы отвратил. Я бы к ней не приступила. Я и без того за кисть взяться не могу, а ты замолчавшей во мне творческой птичке шею к чертям скручиваешь!

Гурышев. Ну давай князь будет у нас не чокнутым. У крестьян он появился с кинжалом, чтобы их защищать. Прознал, что крестьян собираются веселить из их избушки и ради недопущении оного кинжальный ответ приготовил. Анастасия. За противодействие постановлению о выселении князя, пусть он и князь, не помилуют.

Гурышев. Конечно, он на себя на навлекает. Но совесть приказала вступиться! Не разум безумный, а совесть, богом нам данная. Разницу надо видеть…

Анастасия. Кого-то он остановит, но если есть решение выселить, крестьянам в их избушке не жить. Все равно к ним явятся и погонят.

Гурышев. Побоятся.

Анастасия. Князя испугаются? Он, увы, в заключении. В колодках под замок этапирован.

Гурышев. Нет.

Анастасия. Скрылся князь? Под видом рыбака в Архангельск и невод тягает?

Гурышев. От деревни он не отдалился. В лесных дебрях обитается, за ситуацией зорко следя. Что происходит в деревне, из леса особо не разглядишь, но благодаря близким ему крестьянам, с ним сообщающимся, у него в деревни и глаза, и уши. Очередной исполнитель с указом о выселении к крестьянам приедет, и они весточку в лес. Исполнитель обязательность покидания избы крестьянам втолковывает, а на пороге князь-партизан. Ваша светлость, не убивайте меня, вошь государеву, не отнимайте у семьи кормильца и государства раба безропотного! Я между своими о вас разнесу и к этим крестьянам никто не сунется. Молю вас, ваша светлость, позвольте мне от дальнейших вторжений этих крестьян уберечь! Отпустите меня, ваша светлость! Не забирайте жизнь, родному православному государству смело отданную!

Анастасия. Князь за кинжал и мольбы обрываются.

Гурышев. А почему ты думаешь, что он непременно убьет?

Анастасия. Да психопат он, твой князь…

Гурышев. Он народный заступник! Человек в высшей степени совестливый!

Анастасия. На твои крики ему бы прибежать.

Гурышев. Кому?

Анастасия. Батюшке твоему. Что у нас случилось, с чего ты на меня разорался… через стену он же не поймет, что ты в роль вошел. Для него лежит на поверхности, что ты орешь на меня. Раньше не орал, а сейчас разошелся. Развитием допустил мордобой. Причинение увечий скребком для краски. Ему бы попытаться предотвратить, но он в нашу комнату не врывается.

Гурышев. Он у себя не один.

Анастасия. Не до нас ему, разумеется! Чем бы мы с тобой друг друга с криками ни пыряли, от своей Елены Константиновны он не оторвется.

Гурышев. С Еленой Константиновной, я не думаю, что он обнимается.

Анастасия. Его рука у нее между ног.

Гурышев. Ладно тебе! Не говори, чего нет.

Анастасия. О его руке я тебе больше скажу. Его руку она себе туда сама засунула.

Гурышев. Сделаться для него особенной, она, конечно, преследует, но старика бы ей не распалять, а заботой его, пониманием… сын у него художник. Те же крылья и жену сына несут. Нам, художникам, до кого дело есть?

Анастасия. Ни до кого.

Гурышев. А до дочери?

Анастасия. Я, не поразмыслив, не ответила. Как же замечательно, что она не услышала. Ой, и закатила бы она нам, будь ее ушки рядом. Объясняй ей потом, что вырвавшееся не всегда идет от души. На мать, дурочка, обозлится, а ей бы не на меня.

Гурышев. На дедушку?