Якобинец

Норбер положил руку на плечо Розели. Чрезмерно блестящие глаза доктора были полны отчаяния, но совершенно чисты.

Норбер уже сделал свои выводы и не хотел затягивать тяжелую сцену, в которой он вдруг осознал себя мучителем, едва не палачом для невинного человека.

– Возвращайтесь домой, и успокойте Марию. Видите, сейчас я допишу приказ об освобождении вас обоих. Если вы не против, через несколько дней я навещу вас дома. Когда это будет удобно для всех нас», – Куаньяр отлично понимал, неловкость внесла судьба Элен, – вы оба в безопасности, но её судьба решена, ничего личного, Розели. Она покушалась на жизнь депутата Конвента и делегата революционного правительства, то, что я жив, спасибо только вам, она не только жена, но активный член банды д Эспаньяка. На её руках кровь республиканцев и сочувствующих нам местных жителей, молодая дама, дворянка, она не уклонялась от роли палача наших пленных, так что ничего личного, Розели… Идите домой, Арман…

Доктор Розели вышел из тяжелого оцепенения и медленно произнес:

– Как… домой? Но разве нас не ждет трибунал? После тех обвинений, которые выдвинул гражданин Кенель…, – он боялся поверить тому, что слышал.

На смуглом лице Куаньяра мелькнула слабая улыбка:

– Вы оба совершенно свободны. Единственно о чем прошу вас, не как представитель власти, как человек, искренне расположенный к вам, избегайте импульсивных поступков, не вздумайте снова скрыться, этим вы признаете себя виновным и погубите и себя и Марию.

Тёмные глаза Куаньяра снова потеплели, к нему вернулось всё прежнее расположение к Розели.

– Благодарю вас, – дрогнувший голос доктора выдал сильнейшее душевное волнение, – я даже не рассчитывал… избежать гильотины… и беспокоился лишь о судьбе Марии…

Норбер вскинул голову и нахмурился, сузив глаза, и бросив резко:

– Заранее презирали меня как кровожадного хищника?

Розели на секунду замолчал и опустил глаза, затем осторожно и неуверенно протянул якобинцу руку:

– Примите мои извинения, гражданин комиссар, мне и сейчас не по себе. Но если революционный комитет решит иначе и в ночь за нами придут?

Куаньяр порывисто сжал протянутую руку:

– Я ничего не подпишу. С комиссаром революционного правительства люди из местного комитета даже спорить не станут. Поезжайте домой, Арман, у вас совершенно измученный вид…, – и секунду помолчав, с немалым усилием выдавил из себя, – простите меня… за судьбу сестры… поймите правильно, если сможете. Меньше всего хотел я причинить вам боль. Честно, мне очень жаль, что всё так вышло.

И вдруг резким движением обнял Розели. И тут же, словно опомнившись, пока доктор не успел отреагировать, отстранился:

– Ну, всё, идите домой, Арман, и никого не опасайтесь, пока я здесь и в должности комиссара Конвента. Опасность может вернуться только после снятия с меня полномочий и отзыва в Париж, но и тогда я обязательно придумаю, что еще можно сделать для вас и Марии.

Гражданская война во Франции или Св.Гильотина – Спаси Отечество»

"Пусть погибнут сотни тысяч ради рождения нового лучшего мира, я согласен заплатить эту цену и нести этот груз. Я принимаю твои условия, отвечает Провидение, но и ты войдешь в число погибших…"

Уже состоялся суд над маркизой д, Эспаньяк и на следующее утро ее ожидал эшафот и гильотина. В 1793-м, до жёсткой централизации власти, комиссар Конвента автоматически являлся и председателем трибунала. Он же сам выбирал людей на роль присяжных.

Комиссар Куаньяр счёл необходимым лично присутствовать при казни, в грозном 93-м году это поощрялось.

Но он делал это не из наслаждения жестокостью, это повышало чувство ответственности, нашёл обвиняемого виновным, мог подписать обвинительный акт, должен иметь силу духа увидеть последствия. Судья должен видеть работу палача.

В глубине души, по-человечески, Норбер не любил зрелища казней и когда позднее, на этом условии перестали особенно настаивать, с облегчением перестал их посещать, разве по крайним случаям, каковыми можно назвать знаковые политические казни Людовика Шестнадцатого, за высшую меру для которого сам голосовал в числе прочих, Шарлотты Кордэ, Марии-Антуанетты, наконец Дантона…

Еще в Париже, присутствуя на казни Шарлотты Кордэ, он заметил для себя, что радостное буйство, грубые насмешки и циничные издевательства над осуждёнными вызывают в нём чувство стыда и отвращения. Не так следовало вести себя истинному республиканцу.

Он скорее испытывал нечто вроде холодного морального удовлетворения от мысли, что одним врагом у Республики меньше, а значит, победа и мир всё ближе, но смерть любого человеческого существа, даже если это роялист, враг нации или, наконец, обычный преступник, это слишком серьёзно и следует вести себя крайне сдержанно и бесстрастно…

Впрочем, как винить санкюлотов, этих невоспитанных, невежественных людей, «добрый старый режим» повинен в том, что они такие как есть. Кто занимался их просвещением, образованием, кто мог показать примеры гуманного обращения? Уж не сиятельные ли господа? О, у этих бедных людей были отличные учителя!

А проповеди христианского милосердия всегда оставались чем-то теоретическим, умозрительным, в реальности их жизнь всегда была наполнена нуждой и лишениями, чёрствостью и безнаказанной жестокостью вышестоящих, которые пожинают теперь то, что сеяли веками…

Не Революция – а королевская власть за долгие столетия приучила народ к посещениям публичных казней, когда из смерти сделали зрелище, театр, куда ходят семьями и еще водят детей! Дети с их хрупкой психикой, кем могли вырасти они, видевшие зверские методичные истязания человека при «старом режиме»?!

Не напугать гильотиной тех, кто видел при королевской власти публичные пытки и четвертования живьём, в сравнении с методами «доброго старого режима» дочка Гильотена действительно гуманистка!

Наследственная власть королей и дворянства калечила душу народа веками, конечно, наше общество действительно глубоко нездорово!

Об этом писал жене гражданин Гракх Бабёф еще в июле 1789 года, когда наблюдал дикарские пляски в свете факелов с отрубленными головами на пиках.

Господ устраивало, что простой народ безграмотен, груб и даже несколько дик, но как жестоко им аукнулась эта народная дикость…

А мы, революционеры-якобинцы, и есть те самые врачи общества, гильотина всего лишь орудие Возмездия за столетия анти-народного Террора.

Хирург тоже может резать по живому, вскрывая нарыв, но он не желает причинять страданий, тем более не наслаждается ими, он посвятил свою жизнь спасению людей, он не палач, он не психопат-сатанист, «хирург» – якобинец действует только ради общественного спасения, с добрыми намерениями, но без лишних эмоций, но вот проблема, сумеют ли нас правильно понять?

Неужели враг сумеет очернить наши побуждения, надавив на слезливую сентиментальность?

Высший класс всегда был отменно черств и жесток к народу, привилегированные взвыли зверем и вспомнили о «попранных варварами санкюлотами христианских чувствах» только тогда, когда с плеч покатились титулованные и коронованные головы, но не секундой раньше…

И поверьте, наивные люди, если господа вернут себе прежнюю полноту власти, они тут же забудут свои причитания о гуманности, терпимости и христианских чувствах, начнется кровавый, «белый» контрреволюционный террор.

Мы, побежденные революционеры, якобинцы, еще услышим, что в отношении нас гуманность неуместна, что все мы полу-звери, дегенераты, больные фанатики, нам откажут в самой принадлежности к человеческой расе, какие к нам христианские чувства, какая жалость, будут твердить неприсягнувшие священники, если мы все, как класс «нелюди, порождения сил тьмы», что там стесняться – « сатанисты»…

И эти массовые аресты, казни и уличные убийства господа-монархисты уже не назовут «террором и ужасами»…

Под сильнейшим впечатлением от происходящего доктор Розели приехал домой. Сестра встретила его со слезами, девушка долго не могла успокоиться и поверить, что арест, трибунал и гильотина не угрожают им.

Чувства обоих были смешанные, с одной стороны казнь сестры, с другой облегчение от ощущения некоторой защищенности и покоя, хотя бы и временного. Мария обдумывала тяжелую ситуацию и уже приняла решение прекратить всякое близкое общение с Куаньяром…

Только вечером за ужином после долгого молчания доктор высказал то, что не давало покоя.

– Кажется, еще так недавно этот человек даже нравился тебе, «добрый и несчастный Норбер», так ты всё время называла его, что же ты думаешь о нём сейчас?

Девушка задумалась и опустила глаза. Не просто нравился, но брат не должен даже знать об этом. Впрочем, теперь всё это уже прошлое.

– Ты имел в виду смерть Элен? Всё это так страшно, я не могу прийти в себя… Но с одной стороны, она стреляла в него и то, что он не был убит, чистая случайность.. Она была в отряде дЭспаньяка и убивала людей вместе с ним… И всё же она была нашей сестрой.. Я не знаю, не могу пока разобраться в себе..

Я не чувствую к нему ненависти, с ним самим обошлись здесь крайне жестоко и не желаю ему смерти и всё-же… Как он может после этого посещать наш дом? Неужели у него совсем нет сердца?!

Кажется, даже эти революционеры… эти якобинцы должны это понимать… Декрета отменяющего всякие человеческие чувства я не знаю…

Да разве такие, как он, привыкшие спокойно отправлять людей на гильотину способны сами испытывать страдания или любить?!

Розели вспомнил последнюю сцену в кабинете комиссара, нет, всё намного сложнее, но промолчал. К чему? Она всё равно не поймет.

При редких встречах с Куаньяром взгляд Марии метался, и она опускала глаза. Конечно, к счастью объясняться не придется, Норбер и сам понял всё. В её присутствии теперь он держался напряженно, несколько раз, она ловила на себе эти неуверенные, почти умоляющие взгляды, иногда на секунды и он отводил глаза.