Якобинец

У нас перед глазами чудовищное преступление фанатички Кордэ, мученическая смерть Шалье в Лионе, сотни зарубленных, сожжённых и зарытых живьём патриотов Вандеи!

У нас в памяти подлая сдача англичанам Марселя и Тулона! Но.. голос власти должен, наконец, стать и голосом Разума! Добрые граждане имеют право рассчитывать на всю полноту национального покровительства, для врагов нации у нас только смерть!..

– Мы готовы умереть ради спасения Республики!, – юношеский голос выкрикнул из толпы, его подхватили другие.

Норбер направил коня в ту сторону, откуда услышал голос.

– Но вы должны жить ради защиты Республики! Пусть умирают наши враги!, – эти слова со страстью вырвались из горла как низкое рычание и прокатились по затихшей площади.

Молодой комиссар резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы.

– Ca ira! Пойдёт на лад! Не уклонись с избранного пути, патриот!

Не поддавайся опасным колебаниям и ложной сентиментальности! Не забывай никогда, что подчёркнутая слезливость в отношении врага означает скрытую форму сочувствия к ним и желание затормозить, то есть похоронить Революцию и погубить всех её защитников, как это случилось с изменниками Бриссо…

Сделай всё необходимое и будь что будет! Ненависть врага – лучшее украшение патриота!

Нужно спасать Республику каким-бы то ни было способом, преступно лишь то, что ведёт к её поражению и гибели..

Лишь победив, мы позволим себе роскошь дать волю сердцу и чувствам!…

Толпа, запрудившая площадь Майенна была разношёрстной. Резко различалась беднота, основная часть публики и богатые обеспеченные люди. Треуголки, цилиндры, крестьянские широкополые шляпы и рядом красные колпаки активных патриотов.

Трехцветные кокарды, однако, не у всех означали искренность республиканских убеждений, нередко они служили просто знаком лояльности аполитичных обывателей, желания не привлекать к себе лишнего внимания или даже следствием страха перед новой властью, Норбер не мог не думать об этом. Это было отчасти верно даже для Парижа.

А здесь, на охваченном контрреволюционным мятежом Западе…сколько искреннего неприятия и даже ненависти скрывалось за внешней лояльностью обывателей, за их принужденным: «Да здравствует Республика!»

Майенн и Лаваль не Париж, опасная близость роялистской Бретани и Вандеи чувствовалась во всём. Шуанское змеиное гнездо…

Слушая парижского комиссара, в толпе перешёптывались разные группы горожан, обменивались впечатлениями.

– Красавчик, и ещё так молод, – женский шёпот.

– Тьфу, всё же дуры вы бабы, ты его лучше послушай, чем разглядывать.. да он же свиреп, как дикарь из Новой Гвинеи.. не лучше Мэнье.. он ещё наведёт шороху, только держись… Казни уже начались…

– Пхе, может, хоть порядок наконец будет!, – пожала плечами хорошо одетая женщина.

Из кареты высунулся солидный буржуа:

– Порядок может и будет, мадам… не будет нас с вами, – бросает он сквозь зубы.

Обоих меряет мрачным подозрительным взглядом коренастый низкорослый мужчина в шерстяном красном колпаке санкюлота, возможно, член местного Революционного комитета.

А вот совсем другая группа. Прислонясь к углу дома трое хорошо одетых молодых людей и один, одетый как крестьянин, наблюдают за про исходящим на площади.

Один из юношей зло цедит сквозь зубы:

–«Француза француз убивает… как брат,

В пылу якобинской морали…

Прекрасная картина:

Проблемы все и козни

Решает гильотина

Без споров и без розни…»

Сдавленный шёпот:

– Ты погляди на него, Шарло.. Якобинцы дьявольски живучи.. Мы его превратили в сырой ростбиф, много ли прошло времени? Он уже гарцует здесь.. и ещё угрожает всеми карами.. земными и небесными?! Правоверный якобинец… речи толкает, нет Бога, кроме Руссо и Робеспьер пророк его! Кто бы тогда знал, что в наши руки попал депутат и комиссар Конвента?! Если бы знать, действительно содрал бы шкуру чулком.. и засолил живьем, как свинину!

Шарло, крестьянский парень с жёсткими чертами лица, сплёвывает себе под ноги:

– А я тогда еще говорил, господин граф.. добить надо.. А вы что? Сам сдохнет! Как бы не так.. вон.. речи толкает.. хромой бешеный пёс!

Майеннская Шарлотта Кордэ. Комиссар Куаньяр и доктор Розели

Утром в кабинет Куаньяра тихо и почти бесшумно зашел Лавинь, увидев секретаря, комиссар поднял глаза от документов.

– Гражданин комиссар, там молодая девушка, третий день приходит, дожидается, чтобы вы приняли ее, говорит, что дело ее очень важное.

Норбер поднялся из-за стола.

– Ну, раз важное дело, так впустите ее.

На пороге кабинета появилась стройная девушка не старше 22 лет, дорожный плащ, расходящийся на высокой груди, открывал струящееся шелковое платье светло-зеленого цвета, гармонировавшее с копной густых и блестящих темных волос.

Тонкое бледное лицо показалось Куаньяру почему-то смутно знакомым. Норбер сделал приглашающий жест. Девушка дошла до середины кабинета и остановилась, неуверенно покосившись на секретаря. Красивое лицо выражало решимость и с трудом подавляемое напряжение.

Норбер с интересом разглядывал девушку:

– Гражданка, вы так и намерены стоять? Подойдите же сюда, ближе, еще ближе. Неужели я так страшен?, – его бархатистый баритон звучал ровно и спокойно, – я готов выслушать вас..

Девушка приблизилась на расстояние вытянутой руки, ее лицо не выглядело испуганным, скорее сосредоточенным, карие глаза внимательно и холодно изучали Куаньяра. Она сделала нервный жест и оглянулась на секретаря:

– Этот человек так и останется здесь? Я хотела бы, чтобы у нашего разговора не было лишних свидетелей, – и добавила с нажимом, – это очень важно.

Норбер задумался на минуту, затем спокойно пожал плечами:

– Гражданин Лавинь, оставьте нас ненадолго.

Секретарь поднялся и вышел…

Менее чем через четверть часа национальные гвардейцы ворвались в кабинет, услышав проклятия комиссара и грохот падающих стульев. Куаньяр прижимал к полу, отчаянно отбивающуюся девушку, заломив ей руку за спину.

На полу валялся пистолет и нож с узким длинным лезвием. Солдаты связали ей руки и подняли с ковра. Искаженное бешеной ненавистью юное лицо стало почти неузнаваемым. Она тяжело дышала и отказывалась отвечать на поставленные вопросы.