Тайны лабиринтов времени

– Да, – продолжал хозяин, поднимая глаза вверх, – сколько величия в слове «метрополия», сколько невидимых, но крепких нитей протянуто между Гераклеей и священным городом Ольвией! Но никогда не следует забывать, что между ними лежит огромное и свирепое море! И это не случайно!

– Не случайно… – машинально прошептал собеседник, царапая стилом по дощечке. Он не пытался вникать в смысл слов хозяина, которые много раз слыхал, ибо сам был всего лишь грамотным рабом, а поэтому оставался бесконечно далеким от хозяйских праздных рассуждений. Но господин и не нуждался в ответных речах своего безгласного и бесправного спутника. Он продолжал ворчать, обращаясь то к рабу, то к длинной рее, окутанной грязным, выцветшим парусом, угол которого почти касался его головы.

– Счастье Гераклеи, что она отделена от метрополии морем. Румское море спасает нас от частых посещений таких вот искателей наживы, желающих получить полновесное зерно в обмен на свои гнилые товары! С тех пор, как мы потеряли богатых и щедрых покупателей из Эллады, нас стали усиленно посещать такие вот голодранцы! Они на правах «братьев из метрополии» хотят поживиться на скифских берегах! Эти подозрительные проходимцы, я уверен, собрали всякую дрянь вместо товаров, сообща в складчину наняли корабль – и теперь мечтают стать богатыми после удачного плавания в Скифию! Тьфу! А ведь было время… Неожиданно он замолчал, увидев, что к нему направляется Меник.

Виноторговец подошел в сопровождении раба, нагруженного амфорой и фиалами.

– Почтенный демиург, уважаемый Орик, сын Гедила, не откажется промочить горло этим вином?

Раб поднес два фиала, наполненные розовой жидкостью. Орик поблагодарил и принял фиал из рук раба. По его знаку то же сделал и секретарь Матрий. Все гераклеоты, притихшие было, сразу приветливо засмеялись и окружили эллинов. Все держали в руках полные фиалы – и длинные тени забегали по доскам палубы. Автократ, прищурясь, произнес с ухмылкой сатира:

– Давайте, друзья, выпьем за дружбу наших городов Гераклеи и Ольвии! Они подобны двум дубам, которые растут по обеим сторонам моря! Гераклея – метрополия греческой колонии. Гераклея – мать наша! И ольвийцы всегда скажут: "Нет города лучше Гераклеи! Нет статуи в мире лучшей, чем статуя Геракла на площади вашего города! Ваш мраморный Геракл прекрасен, все приезжие поражаются его отделке, золотой львиной шкуре на его плечах, золотому оружию в его могучих дланях!"

– О! – взревел Меник, подбрасывая чашу вверх. – Геракл – покровитель нашего полиса, и его мы чтим выше всех богов! В нем душа и сила нашего города! Может ли быть лучший покровитель, чем тот, кто победил Немейского льва, удушил гидру, оторвав ее от земли Антея?!

– Нет! – дружно ответили гераклеоты.

Орик повел бровями, склонил голову и, переждав, когда кончится шумный восторг гераклеотов, ответил:

– Мы, ольвийцы, также, как и вы, поклоняемся Гераклу – ведь мы же эллины! Но мы приносим жертвы и моления Зевсу, Земле, Солнцу и многим олимпийским богам, а также Дионису – богу виноградарей, ибо виноделие – это одна из статей нашего хозяйства! Но нашей прямой заступницей была и остается Дева, ксоан которой хранится в храме города! И мы любим нашу Покровительницу и гордимся ею!

– Да-да! – поспешно вмешался Автократ, бросая укоризненный взгляд на Меника. – Все боги хороши, лишь бы они хорошо нам служили! Велик Геракл, но и Артемида Тавропола, чудесная богиня Ольвии, известна во всем мире! Слава Деве! Осушим в честь ее фиалы!

– Слава! Слава!

Все подняли над головами фиалы и после громкого крика «Эй, ла!» – выпили.

Автократ обтер усы и с одобрительной усмешкой обратился к Орику:

– Говорят, после прошлогоднего разгрома скифы стали послушными, как доморощенные рабы! Теперь у них и на уме нет того, чтобы напасть на Ольвию, не так ли?

– Диофант Синопеец показал им, каковы зубы у Кербера! – добавил громко Меник.

Орик сделал неопределенный жест. Каждый по-своему истолковал это движение. Гигиенонт кисло усмехнулся.

– Варвары живучи, – проскрипел он, – они подобны траве: растут лучше, когда их косят! Смотрите, как бы они опять не появились у стен вашего города! Кха-кха…

Купцы недовольно посмотрели на говорившего. Орик стоял, как бы обдумывая его слова.

– Да, – мягко ответил он, не поднимая глаз на Гигиенонта, – скифы подавлены, но набеги с их стороны возможны, и мы всегда помним об этом! Но одно можно сказать с уверенностью: к настоящей войне скифы уже не способны, да они и не посмели бы выступить против Ольвии из-за почтения к нам. Кому они еще нужны? Все захохотали с удовлетворением. Даже Гигиенонт удовлетворенно кивнул головой, но заметил:

– Вы правы, скифы нижайше почтенны. Однако не забывайте, что варвары вероломны, понятия о чести у них маленькие, да и те заимствованы у нас, эллинов. Говорят, что до общения с греками скифы даже днем убивали друг друга, чтобы отнять понравившуюся вещь.

– Скифы – полу животные! Они еле различают добро и зло!

– Тише, друзья, – предупредил доселе молчавший Никодим, человек с бледным полным лицом, – на корабле едут скифы!

– Да? Где они?

– Они в каюте и, видимо, отдыхают. Они подсели к нам в Истре. Я слыхал, что они прибыли туда из Родоса, а может, и из Афин. – Что же они так долго спят?

– Варвары спят или едят, если не пьянствуют и не убивают!

– Тсс… кажется, они идут.

На палубу вышли двое – молодой и старый. Первый имел русые кудри и льняного цвета вьющуюся бородку. В чертах его чистого красивого лица сквозила душевная мягкость. Серые глаза смотрели задумчиво, в них не было того острого внимания и пытливого любопытства к попутчикам, которые так отличали эллинов от других народов. Так смотрят праздные мечтатели, обеспеченные бездельники, охотнее упражняющие свое воображение, нежели волю. Ступив на палубу, он задержал взгляд на греках, зевнул без стеснения и сощурился, как бы привыкая к солнечному свету. Выглядел молодой скиф живописно, чему способствовали красные шаровары с блестящим, расшитым бисером поясом и голый торс, лоснящийся под солнцем. Он походил на циркового гимнаста, готового начать свои упражнения на арене, окруженной зрителями.

– Как сильно печет солнце, – заметил он по-скифски, – можно подумать, что мы продолжаем плавание по Эгейскому, а не по Румскому морю. А на самом деле мы уже на далеком севере, у берегов той страны, про которую эллинские моряки любят рассказывать страшные вещи. Даже мой учитель гимнастики Тимагор перед нашим отъездом говорил с сожалением, что я еду туда, «где воду рубят мечами и оплакивают свои отмороженные ноги». Он не мог поверить, что я по своей охоте возвращаюсь на родину. А сейчас он был бы поражен, если бы почувствовал этот гиперборейский жар вместо холода!

Орик немедленно перевел гераклеотам речь скифа. Купцы в молчании разглядывали молодого красавца и его пожилого спутника, когда те прошли мимо них.

Второй был седой старик с лопатообразной бородой и блестящей лысиной. Остатки волос, что сохранились у него на затылке и около ушей, он прихватил красной тесьмой, завязав ее на лбу. Сутулая, но крепкая фигура старика казалась неуклюжей в том одеянии, которое он носил. Замшевые шаровары, засаленные и нуждающиеся в ремонте, висели грубыми складками и были заправлены в мягкие сапоги. Потертый, неопределенного цвета кафтан, наброшенный на плечи, был помят, а спереди широко распахнут, так что был виден толстый, как седельная подпруга, пояс из воловьей кожи, украшенный медными бляхами. На поясе слева висел короткий меч – акинак, справа – оселок и кружка для питья.

– Погляди, князь, – хрипло пробасил старик, показывая на море черным пальцем. – Фагимасад сердится. Эк разогнал своих посыльных!

– Греки говорят, что это Протей, пастух Посейдона, загоняет в стойло морских коней. Только мне кажется, что дельфины мало похожи на коней!

– Возможно, ночью грянет буря. Но нам она не страшна, к ночи мы уже будем в Ольвии, на родной земле.

– Что ж, – беззаботно возразил молодой человек, – в буре есть своя красота! Я хотел бы испытать бурю в скифском море и увидеть, как умеет гневаться старый Фагимасад-Посейдон!

– Неладно говоришь, сын мой. Никогда не напрашивайся, на беду. Она имеет тонкий слух, сразу услышит твои слова и тут же падет на твою голову. На бурю хорошо смотреть со стороны, так же, как и на битву. А на этих эллинских плавучих гробах я всегда чувствую себя пищей для рыб.

– Ты, как врожденный степняк, не любишь моря. Вспомни, по преданию, мудрый царевич Анахарсис считал плавающих по морю почти мертвыми.

– Скифия должна иметь свои корабли и своих моряков. Но он, как и все мы, чувствовал себя хорошо лишь среди степи, сидя верхом на добром коне. Ах, мой юный князь! Я уже старик, но сегодня мое сердце бьется совсем так же, как в прежние годы! Одна мысль о том, что я скоро увижу родные места, волнует меня, словно молодого парня – женщина! Мы были на Родосе, в Афинах, в Милете, но все их красивые дома, сады и капища не стоят одной ночевки под звездами родины. Хорошо иметь родину, а такую, как наша, особенно. Воспоминания о ней согревают даже на чужбине. Чувствуешь ли ты это? Остался ли ты скифом-сколотом, чего хотел твой отец Арсак, или чужбина сделала тебя эллином, Олгасий?

– Царь скифов уже имеет свой флот. А я… нет старик, я не эллин. Я сколот и тоже радуюсь возвращению домой. Но не скрою, что отвык от Скифии, воспоминания о ней кажутся мне сном, а люди, которых я знал когда-то – тенями. А вот эллинские города, да и сами эллины с их хитростью и лицемерием – это явь и действительность! Я привык быть среди эллинов, слышать их речь, толкаться на шумных площадях – и не могу представить, как буду чувствовать себя в хижине среди пустыни.

– Скифия – не пустыня, Олгасий, – сурово возразил старик, хмуря брови. – Кто родился и вырос в степи, для того она полна жизни и движения! Там, – показал он рукой на восток, – твой народ, могилы твоих предков, твои боги! – И, подумав, пробормотал самому себе: – Да, ты слишком долго дышал чужим воздухом. И я начинаю сомневаться, выполнил ли я завет твоего отца – воспитать тебя скифом! Боюсь, что ты ускользнул от меня. Ты попал в силки эллинских обычаев и привязался к чужому образу жизни! О, Эллада! Если ты не можешь превратить человека в раба и посадить его в эргастерий, то порабощаешь душу его, обманываешь его лживым блеском своей жизни!

Князь с улыбкой обнял своего дядьку.

– Не печалься, Макент, – сказал он, – того, кто поручил тебе сопровождать и воспитывать меня, уже нет. Отец умер, но я еще раз говорю тебе, что я бывал в греческих храмах из любопытства, но не для того, чтобы поклониться их кумирам. Своим богам я не изменял, как это сделали Скил и Анахарсис, если только они, в самом деле, существовали. Я не приносил жертв никому, кроме Зевса, не наряжался в скоморошьи одежды и не плясал на вакханалиях. Мои предки были прибрежными сколотами, такой же и я. Но я забыл правила степной жизни, отвык от них и, пожалуй, уже не смогу пить кровь, смешанную с молоком, или сдирать с убитого врага кожу, чтобы обтянуть ею колчан.

– Ну-ну, – продолжал хмуриться старик, – я хочу верить в лучшее! Ты родовой князь, тебе не придется делать того, что выполняют простые воины. А потом…ты должен знать, что сколоты снимают с головы мертвого врага кусок кожи, а твои культурные греки дерут шкуру живьем с целых народов сразу! Знаем мы эту культуру, эллинскую и римскую, она крепко пахнет кровью и эргастериями! Не так ли?

– Может, и так, но, Макент, ведь и ты во многом изменил обычаям «царских скифов»!

– Что? Ты шутишь, князь?

– Нет, не шучу. Ты пристрастился к эллинской кухне и, думаю, заливную рыбу по-афински или соус с заморским перцем предпочтешь куску кислого скифского сыра, в котором немало испорченного творога и овечьей шерсти! – Старый сколот пожал плечами, и Олгасий рассмеялся. – Только в одном я убежден, мой степной богатырь: ты всегда останешься верным себе, где бы ни жил.

– О чем ты, сын мой?

– Ты всегда и везде: в Афинах ли, в Риме, в общем, куда бы ни забросила тебя воля богов, будешь носить у пояса меч, отточенный против врагов Скифии, и кружку для питья, чтобы пить из этой кружки только…

– Что «только»? Продолжай.