Тайны лабиринтов времени

Из сарматских племен самыми опасными были воинствующие сираки – племя сарматов, кочующее от Дона до Азовского и Каспийского морей. Монеты, найденные в пещерах и катакомбах, отражают военную обстановку Северного Причерноморья того времени.

В пещерах, в подземных склепах и катакомбах находили барельефы, хозяйственную посуду, черепицу, светильники, терракотовые статуэтки культового и жанрового характера, детские игрушки, ювелирные украшения и именное оружие той эпохи.

В I–II вв. н. э. на Северном Причерноморье интенсивно развивалось металлургическое производство. В большом количестве изготавливались мечи, кинжалы, панцири, наконечники для стрел. Оружие производилось не только для войны, но и как украшение к костюму, как сувенирное – из драгоценного метала и предназначенное только для подарка.

После смерти скифского богача или вождя устраивались торжественные похороны. Согласно погребальному обряду, убивали слуг вождя, его рабов и лошадей; рыли огромную могилу или находили место в пещере, в катакомбах, строили там склеп и расписывали его стены; у тела умершего или погибшего клали свои подарки, закрывали склеп и забрасывали землей, насыпая курган. В таком склепе была найдена ваза из серебра, украшенная изображениями их жизни скифов-кочевников, со сценами ловли и приручения диких коней. Две лошади пасутся в степи, рядом скифы с трудом удерживают пойманного дикого скакуна. На следующем рисунке три скифа пытаются повалить пойманного коня на землю. Третий рисунок отображает покорно стоящего коня, а скиф, нагнувшись, связывает ему ноги. В музее эта ваза представлена как ваза греческих мастеров, но почему греческих, а не скифских?

– Да не было у скифов гончаров и вообще ремесленников, они кочевники, – отвечают мне.

– Как же так? А акинаки – мечи скифских воинов – кто их изготавливал, греки, что ли? Или резные – тонкой работы гребни для волос из кости…Неужели тоже греки? Ну, не мог кочевник, трясясь на лошади, вырезать скальпелем маленькие фигурки, также не представляю возможным, чтобы кочевник посреди степи поставил кузню и выковал себе меч. Что касается вазы, так греки были вассалами персов и помогали им в войне со скифами, однако ни одной вазы, сделанной греками и расписанной сценами из жизни персов, нет; как нет ни одного украшения из резного камня или кости с изображением персов и римлян. А вот почему-то греки, по мнению музейных ученых, снизошли и нарисовали скифов. Как так?

Музейные мужи считают, что в катакомбах Одессы и в пещерах подземных не может быть ничего, кроме мрака и сырости. Что все катакомбы под Одессой рукотворные, здесь добывали камень для строительства города – и не более, а история их давно изучена, и изучать там нечего. Но в том же музее представлен золотой женский гребень, в верхней части которого изображены сражающиеся скифские воины – двое пеших и один на коне. А как быть с тем фактом, который не отрицают музейные ученые, что греческий город Одессос находился в двухстах километрах от расположения современной Одессы, а археологами при раскопках найден город под самой Одессой, да еще и скифского периода?

Греческие города, построенные беженцами с Эллады, переходили из рук в руки. У греков всегда были хозяева – то персы, то римляне, но ни у кого из греков не было таких дружеских и взаимовыгодных условий совместного проживания, как со скифами. Греки – прекрасные строители, художники, скульпторы и инженеры, обогатившие причерноморские скифские города, построившие свои и научившие многим ремеслам самих скифов.

Взаимопроникновение двух культур привело к расцвету Северного Причерноморья, а богатые греки и зажиточные скифы не вели между собой войн за власть, а мирно жили бок о бок и сотрудничали. В диких степях кочевало немало воинствующих племен, жаждущих пограбить богатые города Причерноморья. Таким примером могут служить вторжения племен готов, потом – гуннов, но города пережили эти нашествия. Скифы и греки воевали за свою свободу и отстояли ее, сохранив города и свой образ жизни.

Греки, в отличие от скифов, в большинстве были грамотными. Дети свободных граждан получали начальное образование, они обучались письму, счету и рисунку, изучали мифологию Эллады. Известно, что такое разностороннее образование получил сын вольноотпущенника, представителя самого нищего слоя общества, Бион Боресфенит (III век до н. э.), впоследствии он стал известным философом. В таких общеобразовательных школах обучались и дети скифов.

Слияние двух культур проявляется в росписях склепов и храмов, созданных скифами в пещерах.

В IV веке до н. э. появились фрески, изображающие в одном сюжете и скифов, и греков. Высокого уровня достигло к этому времени и изготовление художественных украшений из благородных металлов, поражающих своим техническим совершенством и мастерством. На изделиях, изображающих быт скифов, сцены выполнены с большой этнографической достоверностью, среди них есть такие шедевры мирового искусства, как золотой гребень из кургана Солохи.

Найдены серебряная амфора из Чертомлынского кургана, золотое изделие со сценами борьбы зверей и скифов из кургана Толстая Могила. Найдены шедевры гончарного искусства: чернолаковые, чернофигурные и краснофигурные кубки, кувшины, блюда; резная кость и монеты с изображением скифского царя, скифских зажиточных и верховных военных людей.

Геродот называл Скифию Сколотией, а скифов сколотами; жили они по обе стороны реки Герр, что соединяет Черное и Азовское моря. Бескрайняя степь от моря и до реки Истра была родиной скифа, она защищала своими просторами скифов от врагов.

Мрачные пещеры, откуда, как утверждали местные жители, темные ходы вели прямиком в подземное царство, притягивали к себе людей возможностью узнать свое будущее. Колючие кусты у подножия холма, особенно густые со стороны, обращенной к морю, почти закрывали тропинку, которая вела наверх к развалинам храма, построенного в одной из пещер на берегу моря, некогда известного на весь, считавшийся тогда цивилизованным, мир – как обитель оракула кумской Сивиллы. Тирренское море, как и тысячелетия назад, покорно лизало подножие холма, увенчанного короной былой святыни, увы, почти разрушенной.

Игра бликов на морской воде в свете солнца, стоящего в зените, напомнила Олгасию сверкание мечей в битве, увиденной с далекой горы. Небо начинало хмуриться и темнеть от гнева.

– Буря идет, – не то утвердительно, не то вопросительно молвил его учитель Андроникос, плотнее заворачиваясь в плащ. – Плохое предзнаменование. Может, уйдем?

– Для того ли мы проделали долгий путь из родных Афин сюда, чтобы повернуть назад в страхе перед простой грозой? Я не узнаю тебя, учитель, ты никогда не боялся капризов погоды.

– Не суди опрометчиво. Я не дождя опасаюсь, а твоего визита к гадалке.

– Она – не простая прорицательница, а пифия, Андроникос.

Этот оракул предсказывал судьбу Периклу и Александру Великому, Цезарю и Траяну. Таинственное искусство Сивиллы – открывать смертным их будущее – родилось раньше Христа! И не исключено, что переживет все религии, как пережило олимпийских богов! Подумай сам: в астрологию, хиромантию, некромантию и прочие тайные науки верят все без исключения: буддисты, язычники и огнепоклонники, даже те, кто и в богов-то никаких не верит! Да ты и сам не отрицаешь могущества секретных знаний древних.

– Потому-то и не хочу, чтобы мой Олгасий узнал свое будущее! Вспомни Экклезиаста: «В большой мудрости много горечи, и кто умножает познания, умножает свои печали». Вполне возможно, ты отравишь себе всю оставшуюся жизнь, проведав, что тебя ждет.

– Я ничего не боюсь. Пусть даже мне, как Ахиллу, суждено умереть молодым! Неизбежно мне было прийти сюда! Ты ведь сам еще при моем рождении заказал мне гороскоп, где сказано, что я родился под знаком Марса! Ты привел ко мне уличную цыганку, и она предсказала: умрешь, не побежденный никем! Ты отвел меня к персу-хироманту, возвестившему, что я стану великим, как Александр. Ты положил много усилий, чтобы найти путь к оракулу, величайшему из них, но с тех пор, как навеки замолк оракул Аполлона в Дельфах… Почему мой наставник, учитель и отец Андроникос вдруг перестал верить в звезду своего своего второго Я?

– Твоя звезда – кровавый Марс, мой мальчик. Мне страшно за тебя. Тем, кому покровительствует эта планета, не суждено личное счастье. Ты еще не достиг возраста эфеба, новобранца-воина, а уже живёшь только войной, хотя и по крови тебе положено жить войной, ты ведь скифский князь. Не надеемся ли мы, зря на твой талант? Никогда я не встречал людей столь способных, как ты. Я знаю тебя с пеленок, но с каждым днем удивляюсь тебе все больше и больше: решения принимаешь молниеносно и почти никогда не ошибаешься; любую книгу запоминаешь, строчка в строчку и с первого прочтения; на равных ведешь диспуты со зрелыми мужами-софистами, прославленными ученостью и мудростью. А ведь тебе еще не остригли кудри в честь совершеннолетия! Ты станешь любимцем муз, коли возьмешь в руки научные инструменты, лиру или перо-стилос. А ты выбрал оружие. Почему?

– Я много раз отвечал тебе, почему. Когда бряцают мечи, кифара смолкает!

– Честолюбив ты не в меру. Вдобавок природа наделила тебя телом атлета, которое твой отец и я развили гимнастическими и воинскими упражнениями. Впору ли тут думать о мирных ремеслах…

– Учитель, я чувствую, как во мне бурлят страсти! Душа моя разрывается от переизбытка желаний и стремлений, от обилия сил! А я, которого гадатель назвал новым Александром, уже в шестнадцать лет помогал греку в торговых делах! Разве я недостоин сих великих мужей? Пойми, я прозябаю в безвестности!

– Ты прочитал и изучил столько, что и старцу не под силу.

– Да, я знаю на память тысячи книг, я помню воинские хитрости всех полководцев, планы всех знаменитых битв в истории. Внутренним глазом своего разума я вижу грядущие войны, не похожие на прежние, да и на нынешние; я ведаю наверняка, что в новых войнах буду победоносным. И все же… меня страшит расставание с мирной жизнью, прыжок от домашнего очага в седло коня или в полевой шатер.

Я стою на распутье и не знаю, куда идти, перед ногами моими стелются мириады дорог, как перед кораблем – море, но нигде не видно путеводного маяка. Пусть моим маяком станет предсказание!

– Ты так доверяешь оракулу?

– Да. Уже то, что он до сих пор пророчествует тут – само по себе чудо. А раз так, то пифия предсказывает правду! Логично?

– Как ты умен, мой мальчик, как логичен, но как еще книжен, как далек от жизни. Больше всего на свете люди обожают идолов, которые им лгут, ради них они не щадят своей плоти и крови. Таких истуканов они создают сами для себя! Думаешь, зря пророк Моисей призывал: «Не сотвори себе кумира!»? Ты же желаешь создать себе кумира со слов пифии, а ведь толпа ненавидит тех, кто открывает ей горькую правду.

Смотри, как бы предсказательница не вызвала в твоей душе гнев и желание совершить смертоубийство, ведь пифия – живой человек. Но тебя бесполезно уговаривать, ты всегда поступал, как хотел. Иди! Не забудь, оракулу можно задать всего один вопрос.

– Я никогда ничего не забываю. Меня беспокоит, достаточно ли точно я продумал свой вопрос, чтобы ответ не оказался слишком туманным.

– Тут я тебе не советчик.

Олгасий примерился взглядом к еле заметной тропке, бегущей в грот меж колючих кустов. Две сотни лет назад здесь толпились бы сотни жаждущих попасть к прорицательнице греков, этрусков, сабинян, римлян, персов, египтян, карфагенян и представителей многих других народов. Нового пришельца встретили бы жрецы Аполлона и, взяв плату, определили бы ему место в длинной, как мифический змей Тифон, очереди. Тут звенела бы многоязыкая речь, сновали бы, обслуживая паломников, торговцы из близлежащих Кум – оплота эллинизма на италийской земле.

Об Аполлоне, боге Серебряного Лука, из всех жителей планеты помнит лишь горстка избранных, но вот жрецы-то наверняка остались. За пифией кто-то ухаживает, охраняет ее и обеспечивает ей богатые приношения. Должна быть целая сеть осведомителей, стражей, берегущих оракула от шпионов и грабителей. Наконец, нужны запасные убежища, где оракул может переждать опасные дни. И, самое главное, необходимы наводчики, проводники и посредники, которые обеспечивают постоянный приток желающих попасть к оракулу – причем, делают это тайно.

Интересно, какие изломы судьбы привели в их ряды греческого астролога, который за непомерно высокую цену в сто золотых указал мне путь сюда? Размышляя, Олгасий взбирался на вершину, пока в скале перед ним не отверзся зев тоннеля – старого, изъеденного ветрами и временем. Высотой в десяток локтей, длиной в сотню, он имел необычную форму: нижняя треть была квадратной, верхняя полукруглой, а стены наклонялись внутрь, так что крыша оставалась узенькой полоской, свет проникал из боковых галерей трапециевидного сечения, которые прорезали холм с правой стороны. Большинство из них были забиты осыпавшейся землей и скальной трухой, но через равные промежутки некоторые галереи были очищены от завалов, так что идти можно было без факелов. Каменный коридор вел в зал для приемов – большую прямоугольную комнату. Рубила и молоты рабов-каменотесов помогли преобразить ее в естественный грот. Зал освещался лишь огнем, полыхавшим в большом и открытом очаге.

Раньше, учили древние книги, свет солнца спускался сюда через колодец в потолке, выходивший на самую макушку холма. Теперь колодец был засыпан. Во всем остальном, коли манускрипты не лгали, святилище не изменилось за прошедший век. Налево виднелся вход в личные покои оракула. В центре зала, на причудливо сделанном дубовом троне, сидела пожилая женщина, почти старуха – большая, крепко сложенная, завернутая в черную шерстяную накидку. Ее седые космы торчали во все стороны, как змеи на голове Медузы Горгоны. У входа Олгасий заметил-таки одно новшество – медную чашу для даров. В прежние времена приношения отдавались жрецам еще у подножия холма. Юноша бережно положил в чашу припасённый кошель с золотыми. Как только драгоценный металл звякнул о медь, тьма за очагом сгустилась, заколебалась и извергнула из себя огромного роста мужчину в темной хламиде.

– О, святая, – прогудел по-гречески жрец-толкователь, – Олгасий, сын скифского князя из Афин, пришел просить прорицания о будущем.

Олгасий затрепетал: откуда он знает мое имя? Потом сообразил: астролог-наводчик наверняка предупредил сообщников, и на душе у него стало скучно и слегка гадостно от слишком легко развеянной тайны.

Жрец зажег от очага восковую свечу и поднес ее к висевшей на груди женщины маленькой ладанке, почти невидимой на фоне плаща. Содержимое ладанки ярко вспыхнуло, белесый дымок потянулся вверх – прямо к ноздрям пифии. Воздух в зале сразу сделался дурманящим, и огонь в очаге заплясал сильнее, сумрачные тени запрыгали по углам. Олгасий подошел к пифии. Острые пронзительные глаза прорицательницы покрылись пеленой.

– Спрашивай скорее, юноша, и учти, что вопрос может быть только один и должен быть краток и ясен! – проревел жрец страшным басом.

Олгасий глубоко вздохнул, собрал волю в кулак и звенящим от напряжения голосом выпалил:

– Суждено ли мне стать никем не побежденным?

Веки прорицательницы упали, дыхание почти остановилось, затем убыстрилось. Она оскалила зубы и с хрипом втянула в себя воздух, забилась, задышав часто-часто. Из нее потоком полились слова. Говорила она высоким резким тоном на древнегреческом. Как многие образованные европейцы, да и азиаты, Олгасий знал этот язык, тем более что на нем изъяснялись предки той цивилизации, которую он полюбил всем сердцем, но он мог уловить только обрывки фраз. Отчаяние охватило его. Неужели все напрасно? Неужели я так и не пойму смысла прорицания? И тут же он успокоился, вспомнив о толкователе. Как бы в унисон его мыслям жрец торжественно изрек:

– Вот прорицание!

Лишь Смерть – истинный и непобедимый воин.

Лишь ее никто победить не может.