Вера, Надежда, Любовь, или Московская фантасмагория

Вера, Надежда, Любовь, или Московская фантасмагория
Николай Евгеньевич Наумов

Повесть о жизни обычной московской семьи, с которой в 50—60-е годы происходят мистические события, в корне меняющее ее дальнейший повседневный быт, с размышлениями автора о жизни в СССР в «благословенные» шестидесятые годы.

Вера, Надежда, Любовь, или Московская фантасмагория

Николай Евгеньевич Наумов

© Николай Евгеньевич Наумов, 2019

ISBN 978-5-0050-5041-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АННОТАЦИЯ

Необычное в обычном… Вы сидите дома, читаете или просто смотрите в окно, или вы гуляете в парке, или просто идете по улице и вдруг с вами случается то, что на всегда рушит вашу обыденную жизнь и жизнь ваших близких. Нет, это, конечно, не кирпич на голову, это какой – то пассаж, некий казус или поворот судьбы, словно злой рок (может не такой уж и злой, но все же, несомненно, вредный) потащил нить вашей жизни куда – то в бок, да с такой силой, что вернуться на свою прежнюю дорогу, не порвав нить, вам при всем вашем желании уже не придется. При этом игра случая может быть такой фантастичной, что вас не воспримут всерьез даже ваши самые родные и близкие люди. Случись с вами такое – и вы воочию поймете и поверите, что помимо вашего обыденного мирка где – то там, в высших сферах существует нечто, не поддающееся ни какому логическому объяснению и вы поневоле начинаете философствовать, что в корне меняет ваше отношение к жизни и вы понимаете, что вы то уж точно ни как не могли произойти от обезьяны. С каждым новым шагом на этом новом пути вы убеждаетесь, что только философия дает возможность человеку правильно родиться, правильно и хорошо прожить, умереть и возродиться вновь. Так будем же как дети, которые с широко раскрытыми глазами все еще с изумлением смотрят на таинства нашего здесь с вами существования.

Повесть о жизни обычной московской семьи, с которой в 50 – 60 годы происходят мистические события, в корне меняющее ее дальнейший повседневный быт, с размышлениями автора о жизни в СССР в «благословенные» шестидесятые годы.

ЧАСТЬ I

Я вижу, вижу все это так ясно, будто оно случилось всего неделю или месяц назад, не больше. Быть может судьба сохранила все это в моей памяти, что бы я в конце концов поделился этим с кем ни будь… но с кем? и кому это будет интересно? я пережил всех своих родных и близких, я одинок и никчемен, как смоковница, которую проклял Христос, и «взялся за перо» во-первых, потому, что только на склоне лет стало мне отчетливо понятно, что жизнь моя и моих близких была цепью событий настолько странных и не объяснимых, что унести все это в могилу и ни с кем не поделиться было бы неправильно, и во-вторых, на меня вдруг такая планида нашла, чтобы пережить все еще раз на бумаге, потому что я помню… помню все!

I

Кто сейчас может вспомнить, что такое Владимирский поселок на шоссе Энтузиастов? С десяток двухэтажных бараков с крышами, покрытыми «толью»… теперь от них и следа не осталось, кроме как на карте Москвы 1951 года Мосгоргеотреста. Там они все, как на ладони.

Дом №4б ничем не выделялся среди таких же убогих домишек по Плехановской улице. Водяная колонка у подъезда, печка в коридоре, керосинка и рукомойник на кухне, помойное ведро в чулане и общий сортир на несколько домов – вот и все удобства. Теперь уже трудно представить себе, как можно было жить в таких, мягко выражаясь «спартанских», а проще говоря, свинских условиях, но так жили многие в ту послевоенную пору и потому не жаловались, имея крышу над головой и койку, где можно было переночевать. Эти дома строились еще до войны как временное жилье для строителей и специалистов завода «Прожектор» и завода №703, (сейчас он называется «Салют»), который располагался тут же – за Владимирским прудом (его в те времена еще называли «огурцом»). После войны как-то само собой из временного эти хилые домишки стали жильем постоянным. С конца сороковых руководящих работников и специалистов стали «уплотнять» подселением работяг с Прожекторного, «Серпа» и еще Бог знает откуда, а потому к середине 50-х там проживал уже народ разношерстный и разномастный.

До войны семья парторга Прожекторного завода Александра Сахарова – его жена, Софья Платоновна, три дочери Вера, Надежда, Люба и сын Николай, занимала в отдельную квартиру из трех комнат на втором этаже. Александру предлагали большую трехкомнатную квартиру в «сталинском» доме в Лефортово, но он отказался под тем предлогом, что, как истинный партиец, не может отрываться от рабочего класса.

В тридцать шестом старшая из сестер Вера вышла замуж за инженера Евгения Августовича Нарумова. Ей было тогда восемнадцать лет. Они познакомились в Измайловском парке на концерте самодеятельности в летнем театре. Дело было в жаркий и душный августовский день. На открытой площадке с рядами скамеек укрыться от палящих лучей солнца было негде и она была почти пустая. Вера с Надей сидели в первом ряду. Надя изнывала от духоты и все тащила Веру за руку, порываясь уйти в парк, в тенистые аллеи. «Да подожди же, давай уже досмотрим, еще несколько номеров и конец» – говорила Вера, не отрывая взгляда от сцены. Уже в самом конце на сцену вышли двое молодых мужчин с гитарами – один высокий, худощавый брюнет с лет двадцати пяти в светло – серой «тройке» с бордовой бабочкой и второй – чуть пониже ростом коренастый блондин в соломенной шляпе, белой тенниске и широченных белых брюках, как тогда носили. Совсем юная девушка – конферансье объявила: «А теперь, дорогие друзья, я думаю те, кто не присутствуют на нашем замечательном концерте, должны будут здорово пожалеть. Поприветствуем дуэт в составе Нарумова Евгения и Вениамина Кардаша.

Раздались жидкие аплодисменты. Прозвучали виртуозно исполненные гитарные переборы, которые они исполнили, широко улыбаясь и глядя друг на друга. Это было танго «Скажите, почему…» из репертуара Петра Лещенко. У Нарумова был тенор «под Козловского», у Кардаша – сочный хрипловатый баритон. Играли и пели они настолько мастерски и проникновенно, что уже после первого куплета зрители, сидевшие и стоявшие кто где, стали заполнять первые ряды. Затем они без перерыва спели «Татьяна» и «Студенточка». Театр быстро заполнился до отказа. Слушали молча, буквально затаив дыхание, но когда они спели «Моя Марусечка» раздались оглушительные аплодисменты. Уйти со сцены им не удалось – конферансье под не умолкавшие аплодисменты каждый раз возвращала их обратно. Им пришлось спеть еще несколько песен из репертуара Лещенко и Вертинского, а в заключение они сыграли «Цыганскую венгерку», да так лихо, что кое кто из стоявших а проходах, не смотря на жару, пустились в пляс. Нарумов уже во время объявления конферансье их выступления обратил внимание на Веру и во все время их выступления почти не спускал с нее глаз, так что ей даже иногда казалось, что он играет и поет для нее одной. После концерта Вера с Надей купили мороженого, уселись на скамейке в аллее и в это время к ним подошли Нарумов с Кардашем. «Женя, Веня, – представились они, – девушки, а можно мы теперь для вас сыграем? Что вы хотите послушать, мы много песен знаем». Они играли и пели им в полголоса, собрав около скамейки внушительную толпу. Вера сначала молча слушала, потом стала подпевать им своим низким контральто и они быстро, как говориться, «спелись». В начале августа Вера с Нарумовым познакомились, а в конце августа поженились.

Молодым отвели самую большую комнату с терраской. В июле тридцать седьмого у них родился сын Валера. В первые же дни войны Евгений Августович Нарумов, как главный специалист закрытого ГСПИ-3 получил «бронь». Семья эвакуировалась в Кемерово, где размещался опытный завод ГСПИ-3 и куда Евгений Августович постоянно мотался в командировки. В квартире осталась только Софья Платоновна, наотрез отказавшаяся уезжать. В Кемерово они получили известие о смерти Александра Александровича. В освободившуюся комнату тут же заселили заведующую детсадом Марию Павловну с дочерью Лидой.

В августе сорок четвертого семья вернулась в Москву, поскольку Валера должен был пойти в первый класс. В тот же день они получили извещение о без вести пропавшем Николае. Им пришлось «уплотниться» в двух комнатах. В большей разместились Евгений Августович с Верой, Валерой и Колей, а в 12 – метровой комнатушке за стенкой Софья Платоновна с Надей и Любой, причем Наде из – за тесноты пришлось спать на раскладушке. В ноябре родился Коля. В день его рождения Евгений Августович посадил возле дома трехгодовалый, чуть больше метра, тополек. Комната их была явно маловата для четверых. Родители выгородили себе угол, приставив гардероб боком к стене. На зиму ставили вторые рамы, затыкали щели в окнах ватой и заклеивали их калькой, но все равно продувало насквозь, печка грела только пол комнаты, так что Вера согревала детям постели горячим утюгом. Но все это воспринималось как нечто обыденное, будто по другому и быть не могло.

В сорок седьмом Надя вышла замуж за Василия Васильевича, слесаря – лекальшика высшего разряда, жившего в поселке Лесном по Ярославке и работавшего в шарашке, клепавшей зонтики при местном радиозаводе. Это был добрейшей души человек небольшого роста, худой, с гладко зачесанными назад темными волосами, с «утиным» носом и с постоянной везде – на работе и дома какой – то виноватой улыбкой. У них с Василием Васильевичем была любовь и он прилично зарабатывал. Несмотря на протесты всех домочадцев, доходившие до скандалов и слез, Надя выписалась из Москвы и уехала с мужем в Лесной, где у них была комната в бараке №10 возле самого леса. Там в 49 – м году у них родился Сережа. Шарашку года через пару лет прикрыли, Василий Васильевич с горя начал попивать, подхватил крупозное воспаление легких и помер, оставив Надю с двухлетним малышом на руках. Вера пыталась уговорить Надю вернуться в Москву, но у Надя, закончившая в сорок седьмом техникум связи, устроилась оператором на всесоюзный радиоцентр – там же, в Лесном, Сережу отдала в детский сад, получила большую комнату в новом доме и навсегда осталась в Лесном.

Младшая сестра Люба закончила дерево – обрабатывающий техникум и три года отработала на мебельной фабрике на Сходне, то есть на другом конце Москвы, куда она добиралась больше двух часов, а вставать приходилось в пять утра. Она была хороша собой, как, впрочем, и ее сестры, к тому же комсомолка, активистка, так что у нее была масса ухажеров – молодых и не очень. Она любила краситься, была модница, хотя одевалась скорее не модно, а вызывающе, и бегала на работу на высоченных каблуках, за что постоянно получала нарекания от Софии Платоновны. Так же постоянно ей попадало от матери и от Веры за то, что она часто возвращается с работы полночь – за полночь, а в выходные гуляет не известно где и не известно с кем. В 1953 году она вступила в партию и ее направили на работу в объединение «Союзмебель» в особняке рядом с высоткой на Котельнической набережной. Она работала в отделе снабжения, приходилось ездить в командировки, что ее, по видимому, вполне устраивало.

II

В теплое время года житье – бытье в таких, можно сказать, не человеческих условиях еще куда ни шло, но вот зимой… Зимой Евгений Августович вставал в шестом часу, брал санки, шел в сарай за дровами и растапливал печку, а Вера тем временем готовила ему завтрак. Проводив мужа, она будила детей и собирала их в школу. В 1953 году Коля был первоклашкой, а Валера учился в девятом классе. Неспешно проходили тихие зимние будни. По выходным чистили от снега каток на «огурце». Каток в течение всей зимы поддерживали в порядке, он был почти на весь пруд и ровный, как стекло. Валера и другие взрослые пацаны раскатывали на «канадах», а мелюзга вроде Николки и его друзей – приятелей – на «гагах» и снегурках. Евгений Августович считался «крутым» поскольку был, наверно, единственным во Владимирском поселке, кто катался на «норвегах». Заложив руку за спину, он широким шагом нарезал круг за кругом. Каждый выходной Евгений Августович с детьми ходил на каток в Измайловский парк и там он тоже показывал «класс».

Зимы в те времена были лютые и снежные, слабенькая печка грела слабо, а рамы, хоть и двойные, все равно промерзали насквозь, так что маленький Николка на покрытых снежными узорами окнах рисовал пальцем рожицы.

После Нового года бесконечная борьба с холодом обычно уже начинала надоедать и все с нетерпением ждали весны, А она почему-то всегда была поздняя: только в апреле начинало пригревать солнышко и появлялись первые проталины и ручейки. Как-то холодным мартовским утром, чуть засветлело, Николка проснулся и увидел, что мама сидит на постели, обняв руками колени и тихонько всхлипывает. «Мам, ты чего?» – с испугом спросил он. «Сыночек, Сталин умер» – сквозь слезы ответила она. Из черной тарелки репродуктора до Коли едва слышно донеслось: «…мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа». В первый раз за всю свою коротенькую жизнь Николка видел веселую певунью маму плачущей. Он забрался с головой под одеяло и притих. Он захотел тоже заплакать, но не получилось и в голове начался полный сумбур: «Что теперь с нами будет? И как это Сталин мог умереть? И кто теперь будет вместо этого Сталина? Другой Сталин?». В расстроенных чувствах, Коля крепко уснул.

Зато летом… летом была красотища! «Огурец» кишел тогда плотвой, уклейкой и карасями. Валера был страстный рыбак и часами посиживал на берегу с удочкой. Рядом с ним всегда сидел кот Тарзан и, застыв неподвижно, горящими глазами следил за поплавком. Вся мелочь типа плотвички и уклейки доставалась ему. Карасиков Валера приносил домой в трехлитровой банке, они жили на окошке пару – тройку дней, а потом он выпускал их обратно в пруд. Какие игры были тогда? Пацаны резались в ножички, «расшибалу» и «лямку», гоняли автопокрышки и колеса. А еще лазили на склады, которые были тут же, за домом. Склады были обычными деревянными сараями и охранялись сторожами с «берданками». Но сторожа обычно сидели в каптерке у въездных ворот, так что пацаны пролезали под ржавой оградой с другой стороны – ближе к дому, и тащили оптические прицелы, бинокли и просто линзы разных размеров, чтобы жечь ими деревяшки и бумагу. А еще ртуть. Стоило копнуть шлак возле склада, как ямка тут же заполнялась ртутью. Пацаны набирали ртуть в баночки из под диафильмов. На большой стол, сбитый из досок, который стоял за домом и на котором по вечерам забивали козла или играли в шахматы, клали оконное стекло и выливали из баночек ртуть. Разбегающиеся во все стороны лужицы ртути собирали ладонями в одно ртутное озеро. Задача была удержать на стекле это дрожащую, словно живое существо, ртутную лужу.

Все выходные дни Евгений Августович с Валерой и Николкой проводили в Измайловском парке. После катания на лодках они бродили по аллеям парка или шли в читальню. Читать Коля научился лет с четырех – пяти и там мог часами разглядывать «Огонек», «Вокруг света», «Технику молодежи» и, понятное дело, «Крокодил». А еще он любил рисовать, особенно зимними вечерами и осенью, когда на улице делать было решительно нечего, потому что грязь непролазная. Рисовал все подряд – войнушку, кота Тарзана, Валеру на пруду с удочкой, папу, как он ходит по коридору, дымя сигаретой, маму за глажкой белья, бабушку Софью с тетей Любой, двоюродного брата Сережу с тетей Надей, своих друзей-приятелей и вообще все, что попадется на глаза.

Когда у него накопилось с пол десятка альбомчиков, густо заполненных рисунками, отец принес с работы рулон отличного гознаковского ватмана и показал Коле, как разрезать листы ножом на четыре части. На первое сентября 1955 года, когда Коля пошел во в третий класс их соседка по лестничной площадке студентка медицинского института Нелли Левит подарила Коле роскошное издание «Легенды и мифы древней Греции». Он был в восхищении от греческих героев и богов и с упоением перерисовывал их. Учитель рисования Федор Матвеич, всегда слегка выпивший, как-то сказал Коле: «Вот что, мсье Николя, учить мне вас нечему, так что творите свободно, поскольку сам Господь поцеловал вас». Как-то ранним летним утром Коля вышел в коридор, протирая заспанные глаза и увидел, что соседская дверь распахнута настежь, а посреди комнаты сидит на горшке совершенно голая пышнотелая Людочка, которой в ту пору было уже восемнадцать лет. Коля был так поражен этим зрелищем, что застыл на месте, вытаращив глаза и раскрыв рот от изумления. «Ну мам, что такое!» – капризно вскрикнула Людочка. Мария Павловна в это время ходила взад – вперед по коридору, размахивая утюгом с угольями. «Извините, молодой человек» – с приторно сладкой улыбкой сказала она и закрыла дверь. Умывшись, Коля взялся за карандаш и быстро сделал набросок голой Людочки на горшке. Когда Вера увидела рисунок, она во-первых была поражена сходством, а во – вторых отругала Колю, говоря ему, что двенадцатилетнему мальчику рано обращать внимание на женщин, а тем более рисовать их голыми, что это не красиво и пошло, но она сама почувствовала, что все это получилось у нее как-то мало убедительно, может от того, что рисунок был сделан просто отлично. Не заметно от Коли она спрятала листок в шкаф, чтобы показать мужу. Увидев рисунок, Евгений Августович был в полном восторге и попросил Веру не выбрасывать его, а спрятать куда-нибудь подальше.

На терраске у них стоял громоздкий гардероб еще до революционных времен, где висела старая одежда, ящики были забиты отцовскими папками с чертежами, чуть ли не прошлого века техническими и медицинскими учебниками с прожелтевшими страницами. Для Коли этот шкаф был полон тайн и загадок. Взять хотя бы аэроплан из зеленой гофрированной стали, с трудом помещавшийся в шкафу, который отец в числе прочего «хлама» (по выражению мамы) привез из командировки в Германию еще осенью 1945 года. Или тяжеленный немецкий деревянный ящик с хитрыми замочками и с набором самых разных столярных инструментов. Или немецкая винтовка без затвора. А еще в том шкафу на гвоздике висели пексы дяди Толи Фесенко – особого вида альпинистские ботинки с загнутыми носами. Анатолий Фесенко был участником группы Абалакова, покорившего пик Коммунизма в 1933 году. Ему тогда не повезло: еще на середине маршрута он сорвался со скалы в расщелину, получил тяжелую травму головы и с тех пор повредился в уме. На виске у него остался глубокий шрам. Дядя Толя был богатырского сложения и обращался с двухпудовой гирей как с игрушкой. Он жил с матерью Ольгой Павловной и красавицей женой Нюрой в огромной коммуналке на Садово – Сухаревской. Ольга Павловна, приходилась двоюродной сестрой Софии Платоновне. Еще с до военных лет сложилась традиция, что октябрьские и первомайские праздники все семейство Сахаровых отмечало у тети Оли.

А еще в шкафу на терраске хранилась туба – футляр для чертежей, довольно тяжелый, сделанный из какого-то непонятного металла, матово отливающего радужным блеском. На крышке (ее можно было нащупать по едва заметному шву) было три странных знака на манер скандинавских рун.

Маленького Колю всегда разбирало неуемное любопытство узнать, что там, в этом футляре, но сколько он ни пытался, открыть его не мог. Когда он попросил отца открыть его, тот рассмеялся и сказал, что сам не знает, как это сделать, что вещь эта чужая и он должен ее скоро отдать. После этого разговора Колино любопытство достигло предела. На скоро покончив с уроками, он занимался этой тубой, вертел ее и так и эдак, но крышка упорно не открывалась. В одно время у них гостил Сережа – сын тети Нади. Вдвоем они возились с этой тубой, пытаясь открыть ее, но все бесполезно. Наконец, Николка попросил помочь Валеру.

– Далась вам эта труба. Там просто папины чертежи наверняка, зачем вам?

– Валерик, ну пожалуйста, попробуй открыть, мне интересно же, что там такое, вот и Сереже интересно, ну попробуй, ну пожалуйста, что тебе стоит, а то папка сказал, что кому – то отдать ее должен и мы никогда уже не узнаем, что там.

Николка пристал к брату, как банный лист, буквально изводил его своим нытьем, так что Валера все же согласился. Он внимательно осмотрел тубу, повертел ее в руках и задумался. Потом он поставил ее на пол. «Держи крепче и строго вертикально» – сказал он Коле. Затем он крепко зажал знаки на крышке одновременно тремя пальцами.

– Жми на крышку, что есть силы – сказал он. Коля надавил сверху обеими руками. Неожиданно крышка сама с легким щелчком слегка подскочила к верху. В тубе оказался толстый рулон чертежей, выполненных на кальке ярко – голубого цвета. Валера вынул рулон и развернул его на полу.

– Ну что, голова садовая, я же сказал тебе, что чертежи… тут все на немецком языке… и что это за штуковина, на что похоже, как думаете?

– Если одну тарелку накрыть другой, будет похоже, – сказал Сережа.

– Точно. Знаки какие – то и на каждом листе видите в штампе – Аннанербе, чтобы это значило? Ладно… ну что, Никола, успокоился? А теперь уберем – ка все это обратно.

– А я видел такую штуку, – сказал Сережа.

– Какую такую, где видел?

– Мы с мамой ходили в Фомкино за молоком осенью и видели такую штуку. Она похожая была, как здесь и большая очень, висела над полем.

– И что?

– Ничего. Повисела и улетела. Очень быстро.

– Фантазер ты, Серега, ладно, ты, Ника, смотри у меня, не говори папе, что мы открывали ее, понял?

– Понял – тихо ответил Коля.

Дня через два Коле снова захотелось уже самому открыть футляр, но ее в шкафу не оказалось и он подумал, что папа отдал ее кому-то, как и обещал.

III

Евгений Августович лукавил, когда сказал Коле, что не знает, как открыть тубу. В августе 1945 года он находился в командировке в Германии, а точнее в Тюрингии, в Пенемюнде, в составе одной из групп специалистов, направленных туда для изучения возможностей восстановления технологии производства ракет ФАУ2.

Сотрудников его группы разместили в одном из изрядно потрепанных английской бомбежкой эсэсовских особняков. Работали в помещении бывшего конструкторского бюро. Как ни странно, рабочие места немецких проектировщиков – столы, кульманы, даже готовальни с набором чертежных инструментов – все было в целости и сохранности.