Сказания о недосказанном. Том II

– Ну что, за две минуты? Водитель, сколько до отправления?

– Говори, минуту подожду.

– Не тяни, вах, вах не знаешь. Не помнишь…

– Таак. Дай Бог памятии …

– Ну! Говори!!!

………..

– Ван – Эйк. Фламандская школа. Раннее возрождение. Живопись. Умер в Бельгии.

Ван-Дейк. Нидерланды. Графика и живопись. Барокко.16,17 век. Умер в Лондоне.

Ван – Гог – это уже девятнадцатый век. Нидерланды. Импрессионизм. Нет…постимпрессионизм…

Оставил две тысячи сто произведений. Умер во Франции…

– Дай я тебя поцелую. Маалаадеец! Не зря у тебя бабушка и мама еврейка, дед украина, папа сибиряк, дед турок, прапрапрадед татарин.

Автобус завизжал дверьми. Он стоял и махал мне рукой.

В автобусе Арамис на армянском – ломаном языке сказал:

– Ис канн де ра давно здесь жи – ла. Он очень талант, он рисовал кхрашшёо. У него такой работ был, лучшая художник Севастополь. Он писала в магазинах вивискаа: "Ку – шай овощ, фрукта". Покупай фрукта". Красиво писала. Искандера талааант.

Худоожник!

8 марта 1989 г.

Чёрный свет

Слепой колол дрова.

Тонкие, рубил сам, без помощи.

Топор всегда был на месте. Но брал он его осторожно, как обоюдоострую саблю. Трогал пальцами остриё. Так же осторожно шёл во двор. Колода стояла всегда на своём месте. Потом тонкие полешки, ставил вертикально и, наживлял, а потом со всего маху, опускал на обушок. И чурка разлеталась на две половинки.

Большие – труднее, но и с ними справляется. Пилит тоже сам – пила дружба, она может работать, без всякой дружбы, если нет напарника, вместо помощника закрепил рейку, и, почти всегда пилил сам.

Жена пожила, помучилась со слепым. Сын уехал в дальние края учиться. И вот они одни в домике, который почти по окна ушёл в землю. Брёвна от времени, сибирских снегов и дождей, почернели, окна почти не пропускали света. Так и коротали время, вдвоём, всегда в такие вот грустные сумерки.

Я удивлялся его мастерству, а он только горько улыбался и рассказывал, как его знакомый, тоже слепой – дрова колет с маху, не примеряясь руками. Все зрячие проходят мимо смотрят и удивляются.

Живут они на берегу Иртыша. Сам ходит к великой реке, слушает её, любит, когда удаётся слышать всплески большой рыбы.

Играл мне на баяне, классику, нет, только народные и частушки. Ходит на народ, с баяном. Дают ему люди денежку. Хотя не разгуляешься, сам знаешь, рассказывал он мне.

Утром и вечером прилежно молится на коленях. Молитвы читал тихонько. Голос мягкий даже ласковый…

Уходил в город. Становился лицом к солнышку. Или к восходу, востоку, широко, трижды осенял себя крестным знамением. Читал молитву, подняв высоко подбородок, рядом лежала его шапка, он её носил даже летом.

Если слышал шелест бумажных рубликов, сразу прятал в нагрудный карман.

В церковь ходил, пел в церковном хоре, и после службы, стоял опёршись на свой посох и держал шапку в руках.

Когда лавка у церкви была свободная, сидел там. Шептал молитвы. И, подняв подбородок, будто смотрел ввысь, уходил в себя. Потом вздрагивал, повернув голову, как-то боком слушал шарканье ног, как – то странно реагировал, слухом видел людей, различал по тому, как они ходят.

Иногда становился у самого входа, в полголоса читал своим внятным ласковым баритоном, конечно молитвы, потом пел, переходя на шёпот.

Как – то он пригласил меня, разделить с ним какое-то событие, на столе стояла чекушка и нехитрая закуска. Он сразу налил себе и мне, но получилось очень точно – ровно пополам, определил по булькам. Вот уж не скажешь… точный глаз. Пил сочно. Большими глотками. Беседа не пошла, но он показал свои часы. Карманные, старинные, без стекла. Он аккуратно раскрыл, прозвенело что то, как музыкальная шкатулка, потом осторожно, как ювелир, потрогал пальцем, указательным, и точно сказал время с минутами. Я посмотрел на ходики, с гирей и кукушкой, он, конечно, их не мог видеть – время совпадало точно…

Потом достал, откуда то, я не видел, какой-то свёрток. Положил на стол долго и осторожно разворачивал тряпочки. Наконец показалась толстая общая тетрадь. Вторая. Он долго их гладил, а потом сказал, что это книга. Её писал его сын, когда ещё жил с ними, учился в школе. Говорит, он диктовал ему, и так вместе написали вот целых две толстые тетради. Сын уехал.

Жена просит почитать меня.

Долго сидели. Он слушал, иногда поправлял, если я читал плохо или ошибался.

Очень переживал то о чём писал. Бурно реагировал возгласами одобрения.

Носил в издательство и в союз писателей, так и не знал куда точно. Говорят написано хорошо, но печатать сейчас не стали. Вот и лежит, жду, говорит, может когда и получится подержать в руках собственное сочинение.

Мне она, конечно, очень понравилась, потому что такой язык народный, скорее прошлого века, но какой сочный, просто читать и любоваться. Скорее радоваться, как там говорят герои. Как – будто это законсервированная человеческая речь, и сплошные поговорки, высказывания мудрых собеседников, и, самый неприкрытый шабаш прелюбодеев. В такой глухомани, что кажется, и людей там нет, только несколько человек участников. И вот им больше нечего делать, как ходить в гости. И спать, ночевать с чужими жёнами и мужьями. Пока те на охоте пропадают неделями, или уезжают в гости к родным. И никакой морали. Просто так они живут, и так понимают эту жизнь. Совесть или обида? Нет! Почти как у некоторых африканских жителей. …Шел по лесу, увидел женщину – она его. Пошёл к соседу – нет дома, он снова к чужой – она его. Приходит муж. Увидел. Пожурил, и, никакой сцены ревности или обиды. Просто вышел, что бы не мешать, -начал дело…надо, необходимо,, завершить. Не бросать же такое дело, на пол дороге?! Сидит муж и ждёт, когда его помощник в семейной жизни, явится перед хозяином собственной жены.

Поговорят.

Договорятся.

Вышел. Потом, посидели. Поговорили. Через пол часа притащил поросёнка. Зажарили на костре, сидят, пьют огненную воду или что – то бражёное, лишь бы, забрало посильнее. Закусывают поросёнком, а вот и вечер. Потихоньку мирно разошлись, инциндента, которого не было, исчерпан. Остался только в воздухе, запах вкусного жареного мяса. И запели ночные птицы.

Вот у него, в книге так описано. А мораль? Как мы её теперь рассматриваем?

Он тоже думает, что это плохо.

Но ни словом не обмолвился… и не высказал… ей, ему. Как он на самом деле к этому относится. Просто пропел о любви к ближнему, к самой ближней соседке, или соседу.

Но читалось она с интересом. И не было запаха чего то такого эдакого…

Просто читал как сказку.

Потом вышли во двор. Он сел на тот же пень- колоду и заиграл. Баян, конечно, не новый, но в отличном состоянии. И играл он как настоящий профессионал. Практически, всё, что я просил он исполнял. Потом на завершение вечернего концерта, выдал * полёт шмеля.* Сел успокоился после блестящего исполнения сложной вещи, засуетился, что-то стал собирать складывать, тряпочки, которыми укутывал, как ребёнка, похоже, что собирался к чему-то важному, очень серьёзному.

– Скажи потом знаешь ты эту вещь? Её редко кто исполняет. Я с трудом нашёл ноты, и уже не помню кто переложил этот концерт для баяна.

… И,…он выдал двадцать четвёртый каприс Паганини!!!

Да. Это редкая жемчужина. И особенно для баяна.