Сказания о недосказанном. Том II

Он, на закрытом, ругался, сам знаешь с кем. У директора, в кабинете. Хвалил тебя, вспоминал Соколиное, и все твои достоинства.

– Так вот опустись до нас, побудь, поучаствуй в наших делах житейских, почти семейных.

– Совершенно будет другое к тебе отношение.

– Валя, спасибо тебе за поддержку духа.

– Но мне важнее и дороже всего, время.

– Ты должна знать, сколько после таких тёплых вечеров, стали холодными, не дожив до утра…

Помнишь скульптор? Я так и не понял. За что его?

– Нет, ты не прав. Он ушёл в горы, и там заблудился, видимо и замёрз. Зима.

– А письмо. А то, как его нашли, и что, у него нашли?

– Он наглотался снотворного.

– А в письме? Одно, отдал кому то, потом его озвучили.

– Второе было при нём.

– Его постоянно зарубали и на Советах и на выставкомах. Парень был очень талантливый. Два сына остались, в училище учатся, да, Самокиша.

– Горька, горька! Гляньте, как эти голубки воркуют.

– Правда, Валя. Расцелую до пьяна, уведу в кусты.

– Молодец Есенин. Мог петь, тоже рано ушёл. Недопел. А сколько бы ещё подарил нам песен…

– Наливай, Лёша, что-то ты мышей не ловишь?

– Ну ладно, Лена, расскажи теперь ты. Повеселее.

Расскажи. Помнишь?

– Это интересно.

– Ладно. Уважу. Поведаю. Слушайте.

– Калашник, помните сын директора, последнего. Длинный такой, гусь с Володей работал в модельном участке. Ну, трезвый, нет его, не видно, хоть и большой. А выжрет, дурак – дураком. Были мы с мамой на вечере, банкет почти. Всё хорошо, как всегда, но вот он там всегда и дурковал. Чудил. Драться, нет! Хлипкий, хоть и длинный, какой то раскаряка. Но вот в том – то и дело. Что чудил… Котлетой измажет, будто нечаянно, то рубаху рванёт. Много за ним было. Но сдачи не давали – папа директор. Не тронь его…

– Наливай, Лёша, Лена запела, сейчас мелодия основная пойдёт.

– Не мешайте!

– Ну вот. Сидим мы с мамой, никому не мешаем. Кто – то говорит тост.

– Тишина, а он, козёл этот, берёт бутылку газировки, открывает её, закрывает пальцем, взболтнул, и давай нас с мамой поливать. Тишина. Он спокойно сел и, улыбается. Все видят и молчат. Он тоже молчал, а потом стал хохотать.

– Я тоже посмеялась. Молча, встала. Взяла у него эту бутылку, закрыла большим пальцем, зашла со спины, что бы видеть всех. Хорошо поболтала, покрутила, и, тихо молча всю до дна, всю вылила на его лысину. Так же улыбнулась, села, где и сидела, почти рядом с ним. А бутылку держала так высоко, что видели все. Ты, Коля не представляешь эту сцену. Я стою, вода булькает, льётся туда, где проплешина с пушком, и, дальше по ушам, волосам, и далее везде.

– Немая сцена казалась вечностью, и, гробовая тишина. Я не видела его лица, но я видела весь зал. Я видела, как все сразу протрезвели. Затихли. Моментально.

– Жаль, я не видела его харю…

– Мне потом рассказывали, долго смеялись. Но тогда мне было не до смеха.

– А теперь он сидел тихо, мирно, и хотя бы пошевелился. Он был ошарашен. Он оцепенел. Наглец был ошарашен моей смелостью…

– Я села. Все потихоньку отошли, налили каждый себе стопки. Сказали нейтральный тост и выпили. Снова налили, забалагурили. И хотя бы кто напомнил или…

– За весь вечер никто, хотя бы, один, хоть намёком. Нет. Тишина. Буд то ничего и не было. Буд то ничего и не случилось. И только потом в раздевалке, одна Валя сказала, молодец Лена, хамов надо учить. И тут мужиков, как прорвало, ржали всю дорогу.

… Прошли томительные недели, месяцы, год.

– Ничегоо. Не съели.

– Думали где – ни будь прижмёт, пощёчину врежет… Хренушки, зауважал, здороваться стал. А то сквозь зубы, как одолжение – цедил.

– Ребята говорили, что утих. Больше не было, может потому, что папа уже не директор. Ушёл на пенсию…

– Наливай Лена.

– За тебя, керамиста, за воспитателя подрастающего, лысеющего поколения.

– Пошли лирические рассказы, и… песня. Певица пела. Она пела.

Гурманы

*

… Ночь. Уже никто, ни на кого не обращал внимание. Все разобрались в любви, обидах…и, даже те, кому кто и сколько был должен…

Остальные делились радостями, а те, кто был голоден в любви, тоже успокоились…

Кого приговорили,– видел страшные сны. Только, вот эти соседи, сидели сосредоточенно работали. Они, Ели.

… Ею было заполнено всё кресло. Удивительно. На такой куче мяса, – такая маленькая головка. По трём её подбородкам струились трудовые ручьи пота. Она очень серьёзно молотила уже не первую порцию мясного. Я не видел начала – старта этого пожирания, но невозмутимый официант уже показывал своим коллегам, по пищеблоку это уникальное -*мясооорубко*.

После каждой порции, проглоченного, она осторожно отодвигала пустую тарелку, глубоко дышала, делала медленно, но долго выдох, затем так же, набирала воздух, полную свою утробу. И, и, задерживала дыхание, очень правильно – по системе йогов – трамбовала, и, ещё, и, ещё рраз… трамбовала…Может она вырабатывала таким образом, таким непосильным трудом, удобрение для цитрусовых, для своей дачи?

Да это был комбинат втор серьё.

Там, видимо был у неё помощник, садовник портной и всех дел мастеровой.

После этой титанической работы, у неё вывалился язык, она почему-то им вертела, против часовой стрелки, как крыльчатка вентилятора, который медленно, но чётко гонит воздух, перегара, на улицу к кипарисам, у неё над головой. Но почему, против часовой стрелки? Это была её маленькая тайна. Потом, когда уже и эта процедура завершилась, она пухленькими своими пальчиками…возвращала его на своё положенное место. Доставала платок – простынь, как парус фрегата, и тщательно сморкала, протирала всё, что можно было тереть, что было обрызгано её пищевыми гейзерами.