Сказания о недосказанном. Том II

– Очень долго?

– Всегда.

И, она ушла.

Сначала плыла, летела. Потом превратилась в марево.

Мираж.

И, только светились на мокром песке следы её босых ног.

Вот уже её прозрачный силуэт.

Призрачный…

Зарябило в глазах, от золотистых бликов…

… Солнышко закатилось за прозрачный лес.

Её песня

Они целовались так, как будто целовались в последний раз.

Они целовались так, как будто утром ложиться на лавку гильотины.

Они целовались так, как будто целуются впервые, их могут увидеть папа с мамой и, тогдааа…

Из соседней кабины – ниши ресторана, уже изображали танец. Они не знали и не ведали, не видели себя со стороны и не могли даже догадаться…Партнёр был похож на кузнечика…с оторванной ногой, но пытался, нет, он видел себя испанцем – стройным, гибким и пластичным.

Она, его партнёрша – с перегрызенным крылышком, пыталась изобразить знаменитый и всем известный, полёт шмеля, Гане. Но, увы, шмель и не взлетал и не кружился. Не выдавал тех полётов, которые все так ждали.

Она била лапкой – крылом – рукой по месту, где бывает талия. Ноги выдёргивала, прилипшие к чему-то. Не было танца. Не было. Это была сцена петуха, который добивался любви и признания у своей самой любимой… двадцать пятой жены – Пеструшки, или курочки рябой – но самой любимой, из соседнего петушиного гарема.

У него …и взлёт и посадка, и снег и дожди – не получились. А посадка – он сел, нет, он упал…у ног своей возлюбленной, стал красиво на одно колено, поднял руку к небу, и пропел, известный классический романс,

– Хоть не догнал, да разогрелся.

Его соседи одобрительно заворковали, и, даже с дуру начали аплодировать.

Они целовались и не видели, что ресторан забит юбилейными компаниями.

Вот столики с пузатенькими, кругленькими старичками. И морщинистыми сухонькими, но интеллигентными старушками.

А!

Вот ещё уютная кабинка – гнёздышко, старички со своими старушками, но это другие старушки: юные, но старушки, ещё более дряхлые, чем те, чопорные и подтянутые, которые и беседы ведут о прекрасном, но прошлом и, увы, ушедшем. Тогда было всё не так, тогда было красиво. И музыка и танцы, и беседы. И, они, тоже.

Вон, сидят, каак сидят?

Взгляд. Нет. Пустота в глазах. Потухший взгляд. Как спящий, потухший Карадаг. Внизу горы, обломки скал. Камни у подножья. Но это горы, высота…

Оторваться, ужраться, ободрать. Только это и осталось, и то так глубоко, что и себе признаться сил уже нет.

Вот и они цвет тех, кто пьёт, танцует, орёт, шепчется, целуется, обнимается и, с дрожью в коленках шепчет – неужели это всё моё.

У больших, этих, большие дела, большие успехи – зелёные и друг – враг. Они это называют игры, игрищи. Ноо, это игра в одни ворота. Без ничьей. Ничья там и жизнь, как у гладиаторов. Не бывает аплодисментов, но реквием звучит. Звучит уже сейчас. И это не обязательно Моцарт. А пока звенит хрусталь, без увертюры. Сразу, основная не музыкальная тема. И, гранитный или белого мрамора стела. Очень шикарная, дорогая – Человеку в назидание.

Красивые, стройные, юные, и чуть постарше. Они впервые пришли встречать своего принца. Их приглашают. Танцуют, кружатся, почти вальс, как на балу или кино. Проходит час, потом другой. Уже вечер. Полночь. Перегар. Разговор ни о чём. Пустота, и, приглашения, но, нет. Это не принц. Принца в ресторане они не встретили. Ни одна.

Вот они, целовальники. Пьют. Но как. Так пьют хозяин и его гарем – петушиный.

– Опустит головку, пощёлкает клювиком, а посудина, или в ручейке с водой, наберёт сколько может водицы, ну капли три, потом долго тянет шею высоко -высоко.

– Уже на шее пёрышки редко, шею голую видно, а он её всё ещё тянет вверх. Стоп. Дальше не идёт. Чего доброго оторвётся, или свалится на бок от натяжения.

–Уже гребешок загорелся алым огоньком на солнышке, и вот теперь он, красавчик, снова постучит, пощёлкает клювиком и тогда только горлышко, кадычёк, проглотит живительную влагу. Подруга петушиная, ресторанная всё делала синхронно, но результат был один, на природе – петушинокурочкином.

И, только в перерывах между пощёлкиванием, он, петух обозревал окрестности Онежского озера. Но был полный порядок – обнажённой, Ольги…

И не было…

А что время. Его никто не считал. Потом. Но потом. Долго жили этим временем. А может в том времени.

Эстрада. Возвышение. Оркестр, и она, певица.

Нет. Оркестра не было.

Всё- таки ресторан. Серые музыканты. Серая певица. Серенько исполняли. Серенько пели.

И серенько смотрели.

Но…

Но. Среди них один, колоритная фигура. Его инструмент.

Нет.

Это не был Страдивари или Гварнери. Не был и 24 Каприз Николо…

И всё-таки он выдавал.

Самый обычный саксофон. Красивый, изящный, но звуки, скрип телеги, бульканье, и вздохи проснувшегося таинственного грязевого вулкана Керченского полуострова. Глубокие стоны, потом вдруг звуки гейзеров Камчатки.

Он, музыкант, обладал юмором, он хохотал, над подвыпившей публикой, потому, что, интересное, что было для него и немногих ценителей необычного, в их голову, сознание, никак не вошло. Как часть оркестра, или хотя бы ансамбля. Нет, это была хорошая, но хохма для себя.

А она пела и он красиво, ах как красиво показывал движения самого музыканта, и, конечно самого инструмента. Ах, как я изогнут, как изящно, но в руках держатель сварочного щитка он был и чужим, и скорее напоминал удава. Ах, закрутит он, музыкант, ох обовьёт, а потом сомкнёт колечки, проглотит. И выплюнет, как скорлупу яйца страуса. Но он работал, вдохновенно.

Его холёное лицо с подбородком, пышные бакенбарды, дедушки Крылова, прилизанные остатки волос, блестящей пушистой лысинкой. Аккуратный. Это был саксофон – кентавр, Саксофон – памятник. Его было видно, он также величествовал, как Пётр, на скале, взлетевший на вершину своей высоты и значимости. Ну, глыба. Ну, кентавр, сотвори публике и певице хорошее, большое.