Что имеем, не храним, потерявши – плачем

– Не понимаю, – он даже растерялся, услышав от неё это. – А зачем он тебя тогда бросил? Такую…

– Не он меня бросил, Володя, – тяжко вздыхает она, – а я его. Гулял он, а этого я не люблю.

– Вечный вопрос, отношение между мужчиной и женщиной, – проворчал он, уставившись из окна на улицу. – Не знаешь, как разгадать эту тайну.

– Володя, правда, ты меня удивляешь своими высказываниями. – Ты, а и правда, как старик рассуждаешь. Откуда это у тебя?

– Из жизни, Лариса. Из жизни. Я наблюдательный. Пишу. Читал книг много, штудировал. Да и пример моей мамы. Я видел, как мои родители жили. Говорить об этом легко, а понять, сама знаешь, это сложно. Одним словом, жизнь…

Лариса незаметно подошла к нему сзади, дыхнула ему легким ароматом своего дыхания. От этого у него чуть не закружился голова. От нее шел такой женский запах. У мужчин такого запаха не бывает, он знает, что невольно, сжал до белизны кулаки, спрятал подальше их, в карманы брюк, чтобы не навлечь беду себе. Затем с трудом, с усилием заставил себя повернуться к ней, взял её дрожащими руками за плечи. Она, все же, более опытная в этом вопросе, да и наголодалась, видимо, по мужику, за это полгода, как выгнала она своего мужа, будто, ждала этого действия от него, с готовностью вытянула голову, прижалась губами в его губы. Большего позволить они не могли. Поджимала время. Поэтому и она, с трудом оторвавшись от него, с волнением, шепнула.

– Володя, приедешь? Тогда…может…

*

Вскоре они вышли на улицу. От её дома, железнодорожный вокзал города, примерно находился в трех кварталах. Решили этот путь пройти пешком, прогуляться по осеннему городу. Да и побыть им вдвоем, подольше хотелось. Неизвестно, сколько еще побудет он в своей деревне. Хотя его и отпустили с выходными, на четыре только дня. Он знал, этого ему будет, возможно, мало. Он может, конечно, и подольше задержаться в своей деревне, но тогда, как он объяснит свою задержку в деканате, да и редактор по голове, наверное, не погладит. Только, казалось бы, наладил со всеми отношение. Не хочется ему огорчать тех, которые его доверяют. А тем более, сейчас. Мамы не стало, папа его, хочет ли он с ним еще встречаться, если даже не удосужился сообщать ему о смерти его мамы. Проблемы, какие потом, он знал, будут, но об этом пока, зачем ему будоражить ум. Рядом с ним под руку, шла сама Моно Лиза, загадочной улыбкой. Ему приятно идти, здесь, по улице города, за руку с нею, которая, как ему кажется, понимает его. Что удивительно, да и одновременно противно еще ему чуть, вчера он ведь, точно так же думал, когда прогуливался по городу, сидел кафе, а после еще, принял приглашение Марины, пойти к ней домой, познакомится с ее родителями. А сегодня он уже, с другой. Этого явления понять ему было трудно. Возможно тут, повлияла все же, это полученное от соседки письмо из родины, или все же, тот утрешний инцидент, происшедший с ним, по пути в редакцию, перевернуло наизнанку душу его, все же. Конечно, когда он окончательно разберется в себе, тогда, может быть, что – то изменит он в своей жизни. А пока, зачем его осуждать преждевременно. Дошагать им осталось уже совсем немного. Метров пятьсот, а там уже вокзал на их пути окажется. Да и погода позволяла. Не очень и ветрено было. Ему, да, а и правда, приятно было, когда прохожие, совсем незнакомые люди, с улыбкой обгоняя их, оглядывались на них. Ну, что поделаешь, они же молодые. В этом возрасте, любого, кого не бери, каждый хотел бы иметь рядом собою свою женщину, гордится ею, чувствовать себя нужным. Но ведь ему, а и правда, Моно Лиза, еще совсем незнакома. Ну, кто она ему? Понятно, не сдержались там у неё дома, поцеловались. Молодые же они. Да и младше он её еще. Разница все же. Почти два года. И это очень много все же, чтобы серьезно увлечься ею. Была бы она на два года младше, или пусть даже на три, не было бы между ними этой разницы. А так, это не серьезно поучается. Да и сама она, вряд ли захочет с ним серьезного отношения, в будущем. Просто, выходит, сегодня у него был такой трудный день, и она его просто, видимо, пожалела.

Время на часах уже показывало шесть часов вечера, когда они не спеша подошли к зданию железнодорожного вокзала. День стоял изумительный. Деревья жалобно призывно скрипели, у привокзальной площади вокзала, шелестели остатками на ветках, пожухлыми листьями. Тут было красиво. Среди кустарников, насаженных вокруг памятника, подвига стратостатов, величественно стояли готовящие к зиме, сброшенными почти листьями, деревья. А вокруг, сновали с озабоченными лицами люди. Кто торопился с тяжелой сумкой на транспорт, кто праздно, не торопливо, шел к зданию вокзала.

В здании, когда оказались, невольно он в порыве, с трепетом привлек к себе Моно Лизу, прижал к своей груди. Это у него как – то случайно получилось. Моно Лиза, без слов, преданно прижалась к нему, тихо шепнула.

– Приезжай, Володя, поскорее.

Затем, когда попили кофе за столиком, вокзальном ресторанчике, вместе с Моно Лизой сходили в багажный отдел, взяли оттуда его вещи. Все бы ничего. Венок этот его, людей пугающее отпугивал. Люди со страхом отбегали от них. Но, а что было поделать. Смерть человека, всегда в живых пугающе действует. От этого никуда не деться людям.

Вскоре, диктор вокзала объявила посадку на их поезд.

*

Приехал он на свою ожидаемую станцию, куда так стремился, под уже ранее утро. Время на его часах было, четыре всего утро, когда он высадился из поезда. Отсюда ему, от этой станции, трястись еще километров двадцать, до своей деревни. А из транспорта тут, раньше, конечно, из его деревни добирались сельчане на эту районную станцию, выделенным колхозом автобусом. Это такой древний автобус был. Львовского производства, с носом. Размещался там человек двадцать. И ехали в нем сюда из деревни. Теперь, что уж там гадать. Колхозов нет теперь в округе. Упростили их, эти новые власти за ненадобностью, надеясь на это чудо – фермерство. Нет теперь и того автобуса. Мужики из деревни, давно его уже разобрали, сдали эту железку, на металлом. А на попутку надеяться сегодня? Это вряд ли сейчас было возможно. В ту сторону, где его деревня, как таковой сквозной трассы не было. Конечный путь был, только до этого монастыря, в шести километрах от его деревни. А если по дороге, через лес, оттуда было всего два километра Деревня его стояла почти у самого, так называемого леса. Это раньше он, действительно лесом был, а сегодня там внутри, все было голо. Трава только росла, с подгнившими пенками. И это была, когда – то, колхозная делянка. Дальше впереди деревни, с лева, со стороны кладбища, были только голые поля, овраги, овражки, ну и это, недалеко от его деревни, по дороге к монастырю, это карьерное озеро. Или как его еще, нарекли местные – прудом. Раньше, там добывали гравий, для подсыпки местных дорог. Теперь на этом карьере, лет десять уже, наполнялся дождевой водою, сделался прудом, для местных мальчишек. Там теперь водились караси, вьюны, ерши. Он тоже, когда еще в школе учился, баловался этим занятием – рыбалкой.

Вопрос теперь. Как же ему теперь добираться до своей деревни, да и не торчать столбом тут ему, на станционном пятачке, тоже не интересно. Надо же ему, а и правда, подыскать какой – нибудь транспорт. Да и были же, и тогда тут «бомбил», в пору его юности, из местных. Надо просто найти их, выходит ему, расспросив, сколько они с него возьмут до его деревни. Да и не зима ведь на улице сейчас. Тепло еще. Тополиные павшие листья, красно – багрово лежат, возле стволов тополей. Такая красота на земле, словно, как устлана земля цветным ковром. А воздух, воздух с утрешней росой, такой сладкий, родной. Но надо ему все же, кого – то найти, чтобы порасспросить, как ему до своей деревне доехать. Хотя бы, вон, у того, у вокзального милиционера, который сейчас вышел, видимо, покурить на улицу, из барачного вида здания вокзала. Он еще, прежде как закурить, зевнул, потешно вытягивая руки вверх, даже, видимо, пугнул, так как поспешно, смущенно переглянулся по сторонам. Когда он закурил, подошел к нему, поздоровался.

– Скажите, – сказал он, обращаясь к нему.

Милиционер, по виду, был чуть старше его, и чуть ниже еще ростом. Может быть, даже, демобилизованный по виду, в прошлом солдат. Вид у него был строгий, но, в то же время, никуда не делся, видимо, его мальчишеский задор, с пушком под носом.

– Тебе чего? – спросил он, напуская на себе строгость, уставившись. – На этом поезде, сейчас приехал? Тебе куда?

– Алексеевку. Это тут в километрах двадцати. Там я, когда – то, жил. Мать моя умерла. Еду к ней.

– А, ну, это тогда тебе, вон видишь, за акациями. Он тут чуть, от обзора припрядался со своей машиной. Подойти к нему. Это он тут «Бомбила». Деньги есть, наверное, у тебя? Ей, Иван! Выгляни – кричит он. – Хочешь ехать, Алексеевку?

– Ну, – хрипит тот полусонно, открывая дверцу кабинки. – Пятьсот.

– Вот видишь, – говорит ему милиционер. – Он согласен. Живые деньги

увидит. Зарплату, он забыл, когда последний раз получал с живыми деньгами. Только водками и порошком стиральным.

Выкурив сигарету, он уходит снова в здание вокзала, а он, обрадованный, что повезло ему с первого раза, подойдя к машине, садится к этому Ивану, в его кабину, передок.

– Венок, давай – ка, положим в багажник. Да и сумку, пожалуй, – говорит ему Иван, в годах, не больше сорока, сорока пяти. Был он небритый, вся в пегих щетинах, оброс, как бродяга. А одет он был в кожаную куртку, уже притертый во многих местах. В серой рубашке, брюки черные, обувь. Затоптанные ботинки. По виду, со всех сторон, настоящий мужик, не бомж – труженик. И голос у него, не отталкивающий. Вполне нормальный мужик, из провинции. – Ну, что, едем? Дорога, предупреждаю заранее… Ям много в пути. Умер кто у тебя? С венком…

– Мама, – говорит ему Куренков, с волнения, поспешно засовывая в рот сигарету.

– Кури, что ж, разрешаю, – вздыхает он. – Сочувствую тебя, парень. Заметь. Сегодня люди, как мухи дохнут, от этой дурной жизни в стране. Так как он, зарплату получает с водочной продукцией. А кто еще, от тоски умирает. От безденежья. Тяжело сейчас всем. Ладно. Надоело! – с матом кроет он кого – то, неизвестного. – Кури уж. Приспусти только стекло. Дым, чтобы наружу ушел.

Дорога, как и предупредил он, тронувшись, был, а и правда, плохим. Что уж там говорить. Обыкновенная шоссейная дорога, из гравия. А асфальт, видимо, еще не дошел до этих мест. Хотя, когда – то колхоз, не так и нищим был у них. Помнит же он, как его отец, тогда еще парторг, все сокрушался, что дорогу до этой станции, никак асфальтом покрыть не могут. Еще он помнил, для этой дороги, даже из этого карьера, где сейчас пруд, сколько гравий машин вывезено было, чтобы дорога была. Хотели еще и асфальтировать, но что – то, там, застопорилось. Потом пошли, эти лихие месяцы в стране. Затем, повылезли из всех щелей, проходимцы – коммунисты, радетели нынешней «пышной демократий». Да ведь, по правде, от этой либеральной политики в стране, досталось только тем, кто был: хитрее, бессовестнее. Или, кто был ближе к той власти, распределяющие «общий пирог» – нации. Хотя и был он тогда, еще школьником, видел это своими глазами, как рушилась в его деревне, коллективное хозяйство, за этих недоразвитых, «буржуа – либералов», присланных из района.

А Иван, за баранкой, с досады, временами плевался матом, когда колесо его машины, взлетал на скрытую от обзора впереди яму. Тогда из лужи, летели брызги мутной жижи, во все стороны, от его старой машины.

– Откуда лужа? – сокрушался он. – Дождя же давно не было.

А вокруг, куда не глянь, простиралась от горизонта до горизонта, не вспаханные паевые поля бывших колхозников, с култышками бурьяна. Неприглядный вид, сегодняшней провинции. Небо, вышине, выглядело неприветливо, бледно серо, и уходило стремительно за горизонт, к деляночному лесу.

– Что? – ухмыляется ему Иван, не ласково. – Мрачновато? Давно из деревни уехал ты сам?

– Давно.

– Учишься, что ли в городе?

– Учусь, – говорит ему Куренков. – В университете. На журналиста.

– Ну, давай тогда, на пару закурим. Ехать осталось немного. Вон, ближе к лесу, там уже твоя Алексеевка. А места у вас красивые. Не морщься. Не придумываю. Бывал я у вас не раз. Сам я из районной станции. Подрабатываю, а основная моя работа связана в депо. Работаю я там путейцем. Приеду, вот, от тебя, пойду на работу.

– Не тяжело так вам?

– . Мне чуть по легче. Машина у меня. А мои товарищи по работе, кулаки грызут. Зарплату по много месяцу не выдают деньгами. Водками, и порошками для стирки белья, расплачиваются. Вон, вдали уже вижу твою деревню.

Да, а и правда, почти у самого «деляночного» леса, вдали от дороги, с лева уже, виделся монастырская церковь с куполами, на этом сером фоне. А чуть поодаль, теперь уже виден был, карьерный пруд, и его деревня – Алексеевка.

Все это было видно, как с картины полотна. Да еще, почти у самого въезда деревни, все также с лева, виден был еще, придавленное серым небом, деревенское кладбище. Туда и попросил он Ивана, направить свою машину.

– Хочу с кладбища начать, – говорит он Ивану, приглушенным голосом. – Спасибо вам, что довезли. Деньги я вам отдал. Спасибо. Дальше я, после кладбища, дойду до дома пешком.

А у кладбища, когда Иван отъехал, первые минуты, он как бы даже окаменел, боялся сдвинуться с места. Да еще эти, предательские слезы, не вовремя, обильно потекли по его окаменевшему лицу. Что и говорить, никому этого не испытать в жизни. Присел обессилено на корточки, задымил свою сигарету. Он не оттирал слез, со своих щек. Они все катились, катились, лезли по ложбинам: ноздри, нос, к губам. А он, все курил, хрипел, давился дымом. Затем, поднял голову к серому небу, захныкал, как когда – то в детстве. Призвал к помощи даже, Моно Лизу, дозвонился до нее.

– Ты где? – сонно переспрашивает она у Куренкова. – Я, Володя еще сплю. Ты уже доехал?

– Я у ворот кладбища, Лариса. Боюсь я. Жутко мне.

– Ты, Володя, сильный. Я знаю. Ты сможешь. Ты где – то сидишь?

– Я на корточках, у ворот. Боюсь переступить. Плачу.

– Я тебя понимаю, Володя. Встань. Иди. Поклонись маме. Положи венок на её могилу. Ищи её, где свежие могилы. Не заблудишься.

После разговора с нею, он, вроде бы, даже чуть успокоился. Он встал, дёргано отряхнул с себя, и, оттирая слезы рукавом, вошел с трепетом в ворота кладбища. Даже позабыл перекрестить себя.