Что имеем, не храним, потерявши – плачем

– Переписывай. Это твое. Мы для тебя строили этот дом с твоей мамой.

– Как это переписать? А ты, нам?..

– Обожди, Люда. Он верно говорит. Мы этот каменный дом, с его мамой, строили для него. Все верно. – И, обращаясь уже непосредственно к сыну, кивнул. – Пока ты в городе, жить можно в нем?

– Живи, папа. Но я, все же хочу переписать дома. Перепишу, уеду. А вы живите. И застрахую от беды. – Это он стрелы свои направил на нее, ожидая, как среагирует она на этот его выпад.

– Сделаем, сынок.

– Почему, папа, мама умерла?

– Не знаю. Сам знаешь, давление её мучило.

– Ладно, папа. Об этом я сам разберусь потом. Времени у меня будет много.

– Нуждаешься в чем – то?

– Как все, папа. Все мы нуждаемся, в чем-либо сегодня.

Обернулся, недовольно проворчал своей подруге.

– Люда, иди, не стой тут. Поговорить нам надо сыном.

Та фыркнула, обиделась, видимо, ушла внутрь здания администрации. А они, оставшись одни тут, присели на лавку у бревенчатой стены администрации.

– Тяжело тебе, Володька, наверное. У меня тут в кармане, ты извини, деньги. Возьми. Тут немного. Всего там пятьдесят тысяч. Мало, знаю. Живешь в общежитии университета?

– Да, папа, – с трудом выговаривает он, в замешательстве, отвечая на вопрос отца.

Да, не такого он отца ожидал сейчас увидеть. Думал он, папа со своей «выдрой», испоганился совсем, а он, даже, ничего еще, выходит. Даже, понимает его, грустит. Глаза ведь его не врут. Они как зеркало, такие же прежние, как в годы юности его. Если бы эти не его отвислые щеки.

– Ты курить начал? – говорит ему отец. Сам он не курил, потому он и удивлен.

– Так получилось, папа.

– Ты только, сынок, учебу не бросай. Ладно. Покурил, пошли. Я сделаю тебе все бумаги, какие ты требуешь. И застрахуем дом. От беды, как ты намекаешь. Не бойся. Без угла ты не останешься. А она, поворчит, успокоится. Жадная она чуть. Понимаю. Не обращай на её характер, сынок. Когда мама твоя была еще жива, говорил ей, дом этот твой.

– Ладно, папа. Пошли. Перепишем. После, я сразу уеду.

– О смерти мамы, узнал ты от Марии Петровны, соседки? Это она тебе написала письмо?

– Да, папа. Она. И завтраком накормила она в это утро. И на кладбище я уже был у мамы.

– Прости, сынок. Я виноват. Не буду оправдываться. Это пустое. Знай. Растерялся я, с этой переменой в стране. Почувствовал себя ненужным. Врать не буду. Помогла она. Вытащила. И вот я теперь, тружусь здесь. Надо чего тебе, пиши. Теперь нас двое только. Держаться вместе нам надо. А ты учись. Хорошая твоя работа. Я сам всю жизнь мечтал писать в газете. Но обстоятельства сложились так. После парт школы, куда мне было еще? Нисколько не жалею, что был коммунистом. Я его не предавал. Трудился. И сейчас тружусь. Бери, бери деньги. Они тебе еще как пригодятся.

*

Вскоре он попрощался с отцом.

Конечно, тот хотел посидеть наедине с ним и в доме. Но как бы он это осуществил, когда эта, побыв чуть в здании администрации, выбежала снова к ним, и молча, грозно сверкая глазами, уставилась на Куренкова старшего, что тот ей, видимо, скажет. С досады тот хлопнул руками по своим коленям, встал, шумно вздохнул, слепо сунул руку сыну, прощаясь.

– Ты, когда собираешься уехать, спросил он еще у сына, явно уже, еле сдерживая, чтобы не накричать на свою пассию.

– Да все, папа, – ответил он, тоже, явно нервничая. – Мне теперь, сам видишь, резона нет оставаться здесь больше. До утра, так уж и быть, переночую дома. Соберу бумаги мамы, фотки, а утром, отправлюсь на станцию. В одиннадцать там, поезд мой будет, до моего города. Ладно, папа. Завтра, думаю, проводишь меня?

И ушел, с досадой на эту «выдру», что помещала им, чуть еще посидеть на этой лавке, с родным человеком. Куда еще ему теперь, пока он еще в деревне? Пройтись бы по деревне? Но, а что ему, это дало бы? Поэтому, осталось ему только, добежать до магазина, как с полчаса назад, решил, до оформления бумаги в администрации, на право владения каменного дома. Так и быть, купит он там немного продуктов для еды. Купит и бутылку водки. Пригласит соседку Марию Петровну, чтобы помянуть маму. А там уж, по обстоятельству… найдутся бумаги мамы, сложит их в свою сумку, да и фотокарточки семейные, надо ему собрать в одну коробку. Память, все же. А то, что отец у него такой, в присутствии этой «Люды», так он, по сути, не должен собственно вмешиваться в его личную жизнь. «Так сложился жизнь его. Тут ничего не попишешь. Мамы нет, а ему тоже жить надо», – говорит это вслух уже, Куренков, переступая дощатый порог магазина.

Магазин этот, был каменный, из белого силикатного кирпича. Он строился, когда он, еще учился в школе, тут в деревне. Кажется, это было, когда он заканчивал восьмой класс. Конечно, когда строился магазин, как все деревенские мальчишки, забредали много раз туда, лазили по его строящим стенам, подвалам. Теперь этот подвал, видимо, складывали, привезенный из района продукты, а сам магазин, был внушительным. Из двух пристроек, он был. В одном тогда, продавали продукты: сахара, крупы, вареную колбасу, хлеба, а в другом, одежду для местного потребителя. Это, раньше так было. Теперь, ему неизвестно, как обстоят там дела. Три года, там он не был. На оплеванном крыльце магазина, он встретил двух мужичков, из местных, бывших механизаторов широкого профиля. Пьяненькие уже. Один из них, оторвался от своего пьяного дружка, приветственно поднял руку ему. Видимо, узнал его. Качаясь, подошел.

– Володька, ты что ль? В магазин? Выручай. Сотенки у тебя не будет? Не хватает, а Машка, черти ее съели, в долг не отпускает сейчас. Выручай, а?

Что уж тут ему сказать. Без слов, молча выгреб, из кармана брюк, мелочи. Было там больше, что тот просил, не пожалел. Высыпал ему в горсть в руку. Не хотелось ему сейчас, завязывать с ним разговор.

– О! – замурлыкал тот, тут же забыв его. – Живем, Иван!

Он не стал уже выслушивать, о его пьяном бреде, открыл дверь магазина, оказался внутри.

Было в магазине, кроме продавца Марии – Машки, еще несколько женщин. Видимо, за хлебом пришли. Теперь – то их, отучили печь хлеба в доме. Колхоза нет. Нет и урожая, как раньше выдавали за работу, за место денег. Увидев в дверях сына парторга, Володьку, все хором повернулись к нему, сладострастно растянули свои губы, поздоровавшись.

– Володька, ты это, что ли? – спросила одна из них, изумленно хлопая ладошками по своим бокам.

Была эта тетка Пелагея, из его улицы, с двумя домами дальше, от его мамы дома. Сын у нее, погодок был ему. Вместе в одном классе просидели все школьные годы. Он потом, после школы, отправился в город учиться, а сын её, остался дома, потом, мама его известила письмом, что его забрали в армию. А в Чечне, вскоре, он и погиб. Сын у тетки Пелагеи, был не единственный. Младший сын у нее еще был. В этом году, должен был школу заканчивать. Еще, кажется, дочь у нее была. Раньше, вместе с мужем, в колхозе трудились. Он, как все деревенские, механизатором был широкого профиля, а она, то ли на ферме, то ли где – то отшивалась, выполняя разную, тяжелую повседневную работу колхозницы. Забыл уже он, где она трудилась. В те времена, когда еще колхоз у них был, обычно колхозный бригадир, просто зачитывал по утрам, по местному радио, кому, куда выходить на работу. Эти колхозницы в основном, на подхвате тогда трудились в колхозе. То, на токе. Это осенью. В пору уборки зерна, из полей. Кто еще там, силос зимою выгребал из ямы, для колхозного скота, а кто и, в район, на машине отправлялся за жомом, на сахарный завод. Всем тогда работы хватало. А теперь, невольно оказавшись в магазине, ему уже все равно было, кто кем раньше трудился в колхозе его сельчане. Да ведь он тогда, был всего на всего школьником. Судя по её теперешнему виду, она не старше была его покойной мамы, но в сельской местности женщины, все, поголовно, от тяжелой колхозной работы, рано старели. И она, была не исключением. Сейчас она, была в платке цветастом, и в сером пальтишке. На её с венами набухшей руке, в сетке, просматривался буханка хлеба. Видимо, что хотела, купила, и собиралась уходить из магазина, а увидела его, из -за любопытства осталась. А другая, была намного ее моложе. Фуфайке. А еще она оказалась, задиристая. Тоже в платке. Лет тридцать не больше ей было. Она буханку хлеба, держала на изгибе руки. Эту женщину, Куренков не помнил. Подумал. «Пришлая, может?» А продавец Мария – Машка, наоборот, сейчас, тяжело своими габаритами улеглась на прилавок, уставилась безликими глазами на него.

– Ты, Володька, чего хочешь – та купить?

– Здравствуйте, прежде, – здоровается он. – Мне, пожалуйста, тетя Маша, граммов триста колбасы свесила бы…

– Чего еще хочешь? – А еще торопливо вставила. – К мамке приехал? Прими соболезнование. Тут мы её…

Володька пропустил ее слова мимо своих ушей, попросил у нее еще: бутылку водки, хлеба, килограмм сахара и граммов двести сливочного масла.

– Положить в пакет?

– Если можно?

– Когда приехал – та? На кладбище еще не был у мамы?

– Был, с утра еще. Завтра уезжаю.

– О! Господи! Как рано умерла она, – запричитала она.

Володька, не стал ее выслушивать. Молча, схватил поданный тетей Марией – Машкой пакет с продуктами, расплатился, тихо вышел из магазина.

На улице, то есть на крыльце, его снова встретили, эти подвыпившие мужики. Снова тот, было сунулся к нему, посмотрел на него мутными глазами, махнул рукою.

– Это все ты, Володька, – вымолвил он, пьяно.

А он, после, тоскливо обвел улицу, с однотипными домами, выстроенными, когда – то колхозом, как бы прощаясь, заторопился к своему дому. Конечно, он был сейчас, злой на себя. И зачем он, потащился в магазин? Спрашивается. Ведь в его жизни, ничего не изменилось. Неужели он, подсознательно хотел, чтобы сельчане сочувствовали его горю? Зачем ему это? Да и, что изменилось бы в его жизни? Ничего же. Только расстроил себя, дал слабину себе. Теперь иди на виду у всех, трясись, боязливо бросая по сторонам, чтобы кто – то еще, не выскочил к нему навстречу на дорогу и не заорал: «Здорово, Володька!»