Чумщск. Боженька из машины

Ободняковы приблизились. Действительно, на красноватой мясистой шее фон Дерксена на веревочке обнаружился небольшой резной ключ.

– Деньги фперед я вам не выдам, – с непонятным возмущением пояснил фон Дерксен, застегивая пуговицу и гордо вскидывая голову. – А как только будет окончен спектакль. По существу контракта выплачено будет сполна.

– Мы и не претендовали, – обидевшись отозвался Усатый, после чего воцарилось молчание, прерываемое тяжелым сопением расположившихся около сейфа мужиков.

– Разрешите поинтересоваться, – наконец взволнованно спросил Крашеный. – Сколько же нам причитается?

– По существу контракта, – уклончиво повторил фон Дерксен и с радостной улыбкой откомандовал мужикам: – Неси! Неси!

– Там черт ногу сломит, в том контракте, – шепотом возмутился Усатый.

Тут Ободняковы одновременно вспомнили, что за всё время с момента посещения дома фон Дерксена, они даже не попытались ознакомиться со странным немецкоязычным формуляром, и им вдруг сделалось тревожно. Но виду они, конечно же, не подали, а только напряженно глядели теперь вслед мужикам, которые, обливаясь потом, уносили сейф в неведомом направлении.

Сейф расположили «в комнате», как ее назвал фон Дерксен. Комната эта, строго говоря, на всё здание была одна, не считая пары неработающих ватерклозетов (нужду приходилось справлять в уличной покосившейся кабинке, куда дойти можно было через черный ход), и служила одновременно и кабинетом руководителя театра, и гримеркой, и в качестве подсобного помещения. Повсюду в комнате были навалены тюки с непонятным содержимым, под лавкою громоздились мешки с капустой и брюквой, углы заставлены были ржавым сельскохозяйственным инструментом. Из единственного шкапу с отсутствующей дверцей выглядывал пугающего вида не то театральный манекен, не то анатомический образец, наглядно иллюстрирующий устройство мышечных пучков на теле человека. Пыльное, в половину стены, зеркало, казалось, умножало количество всего этого хлама десятикратно. Из приоткрытого окна, убранного массивной решеткой, неслись смрад, зной и шум суетящейся в ожидании спектакля публики. В довершение всего сверху, из-под потолка ежеминутно доносились некие таинственные поскрипывания и будто бы кто-то там охал.

В ошалелом молчании господа махнули из рюмок коньяку и уселись перекурить.

– Черт знает, что такое! – наконец разразился Усатый, оглядывая помещение. – В таких хоромах разве что пакостить да водку пить.

– Всё верно, – согласился Крашеный, подозрительно косясь на облупившийся потолок, откуда доносились поскрипывания. – Однако ж вы явно поддержите меня, как не раз поддерживали, в том смысле, что грех нам роптать. Ведь даже сам Сын Божий бежал роскошных, богато убранных храмов, а заместо этого проповедовал простому народу на склоне горы, – голос его заметно дрогнул. – Что же говорить о нас? Ведь артист не кто иной, как проповедник, про-вод-ник!

– И не нужно забывать, на чем зиждется его проповедь! – с энергией отозвался Усатый. Глаза его теперь горели пламенем. – На подвижничестве! В сущности, что такое театр? Это Духовный Столп, путеводный маяк для всех блуждающих в зловонном тумане жизни, для всех уставших от дурного повторения, для всех больных проказою бытия. А артист – это столпник, подвизающийся на сей башне весь свой век. Молитва его – слова, обращенные в зрительный зал, пост его – совершеннейшее забвение себя во имя роли. И, как говаривал Евструшин, что бы не происходило – хотя б и Всемирный Потоп, хотя б и все казни Египетские вместе взятые обрушатся на его голову, никогда – вы слышите: никогда! – артист не оставит своей службы, никогда не прекратит спектакля. Он, по примеру Симеона Столпника, которому черви изъедали тело, должен быть невозмутим и долготерпелив, и приговаривая червям искушения: «ешьте что вам Бог послал», должен продолжать дело. Лишь только в этом случае артисту в конце концов явлен будет дар свыше – дар исцелять человеческие души. А без подвига артист – пшик.

– Воистину! – распаляясь, воскликнул Крашеный. – А если присовокупить сюда нашу с вами священную миссию – помочь вернуть графу Вонлярлярскому доброе имя с тем, чтобы хоть как-то отблагодарить его за спасенные скромныя наши жизни? Выходит, что сегодня – особый для нас миг. Если хотите – Звездный час, Торжественное Бдение, готовясь к которому, мы никак не имеем права роптать! Так возблагодарим же Провидение за те блага, которые нам даны! – Крашеный кончил говорить и в бессилии опустился на лавку.

Молчание длилось с минуту. Ободняковы настолько растрогались от своих речей, что носы их покраснели, а глаза сделались влажными. Каждый теперь пытался скрыть друг от друга свою слабость: Крашеный заглядывал под лавку на мешки с овощами, Усатый же, усевшись в старенькое кресло, рассматривал нелепые свои бутафорские штиблеты.

– Разрешите-с? – в комнату без стука заглянул запущенного вида мужчина, высоколобый, с залысинами, с клочковатой желудевого цвета бородою. Смотрел он несколько робко, однако ж с достоинством. Он вошел в комнату и встал прямо, держа короткие свои руки по швам стареньких, но опрятных брюк. – Бродовский. Дирижаблестроитель. Имею-с книжицу «Аэростат металлический управляемый», изданную на средства уездного мецената, настоятеля Свято-Пафнутиевского монастыря, игумена Фотия Лествишникова. Труд в некоторой мере одобрен комитетом естественных наук Вьёца, – в руках у Бродовского обнаружилась книжица. – Ну-с, – выждал он паузу, косясь на стоявший в углу комнаты сейф. – Когда приступим-с?

Несколько оторопевшие Ободняковы принялись лихорадочно соображать. «Неужто это такая местная традиция? – подумал Крашеный. – Чтобы все сколько-нибудь примечательные уроженцы самолично представлялись заезжим артистам перед спектаклем»? Примерно о том же подумал и Усатый, только присовокупил сюда сердитую мысль: «Отчего бы не устраивать аудиенции после представления? Там пусть хоть сам Папа Римский приходит».

– К семи и начнем, – наконец хмуро отозвался из кресла Усатый.

– Очень приятно, господин Бродовский, – поздоровался Крашеный и поднялся навстречу гостю.

Гость покорно склонил голову, затем стал оглядывать Ободняковых, и не спешил уходить.

– И всё-таки, не откладывая вопроса: когда-с? Хотелось бы четкую дату, – произнес он настойчиво.

– Да о чем вы, сударь? – в раздражении воскликнул Усатый.

– Так вот ж, – несколько смутился Бродовский и стал протягивать Ободняковым свою книгу. – Я, господа, вам на удачу по части дирижаблей и есть. Что да как покажу, растолкую-с считай, что безвозмездно, главное, чтобы на дело науки шло. Я ведь и про облачность осведомлен, и когда какая погода ожидается. Дневник ведем-с. Это чтоб для обсерваторных работ удобно было: не первый год уж небесными делами заведую. Записываю решительно всё. И экспериментальный образец опять же имеется. Считай, что на парусах. Ежели искать по округе, так лучше меня не найдете, не сумлевайтесь. Дипломирован-с, из народу, ко всему сам пришел опытным путем и имею рекомендации, а Сохатому не извольте доверять, – Бродовский прищурил глаза. – Сохатый – тот известный фанатик и опасный для науки индивидуум. Он и город, пожалуй, когда-нибудь спалит.

– А вы, пожалуй, издеваться вздумали? – резко спросил у Бродовского Усатый.

Бродовский размашисто перекрестился.

– Ни в жизни! С чего это вдруг вы так решили? – поинтересовался он.

– А потому что никакого Сохатого, – Усатый приложил к голове ладони с растопыренными пальцами. – Мы знать не знаем, и по аэростатным делам не имеем никакого интереса, потому как не далее, как через полтора часа давать нам весьма ответственное театральное представление.

Крашеный закивал гостю:

– Да, господин, мы тут несколько…

– А! – радостно махнул рукой инженер. – Так я и подожду. Я привычный! А для того заранее и заглянул-с к вашей милости, дабы не перебил никто, – пояснил он. – Всякая скверна здесь околачивается, всё норовит на пустое деньгу выцыганить да обмануть. А ежели дирижабль – так это не пустое, так что это вы верно, что в воздухоплавание пожелали вложиться. За аэроплаваньем будущность. Скоро повсюду будут курсировать дирижабли заместо повозок: эдак и дешевле и быстрей.

– Ну извольте! – совершенно взбеленился от недопонимания Усатый. Подбородок его дрожал.

– А вот я вам! Погодите ж, – перебил его, засуетившись, Бродовский. Он швырнул книжицу куда-то в сторону, подбежал к двери, и тотчас верхняя половина его тела исчезла в проеме. Тут же он вынырнул с целой охапкою всевозможных свертков и склянок, от которых за версту несся смешанный запах солонины, сдобы и других яств. – Это матушка моя вам в память, так сказать, о предмете сего посещения. Не сочтите-с за дерзость… – и Бродовский принялся вручать всю охапку Крашеному. – Тут и груздочки самосборные, в местном бору найденные. Под водочку они самый раз, помяните мое слово…

Усатый вдруг рявкнул, сам того от себя не ожидая:

– Ни в каких таких дирижаблях и прочих летательных средствах – пусть даже за ними будущее – мы не заинтересованы. Мы артисты и никто больше, так что извольте обратиться по научной части, господин Бродовский. А нас не извольте тревожить: подготовка.

Усатый, вследствие того, что его сбили с возвышенного тона рассуждений об искусстве и высоком в нем призвании артиста какими-то совершенно несусветными дирижаблями и соленьями, сделался немного не в себе.

Бродовский мгновенно обмяк.

– Так значит вы сумлеваетесь?.. – пролепетал он. – А я ведь имею опытную модель. На заднем дворе, у жокея Бриваса. Взгляните-с, – он достал из-за пазухи фотокарточку и протянул ее артистам. Усатый только отмахнулся, Крашеный же неуклюже притворился, что не видит сего жеста.

Бродовский, понурив голову, стал пятиться назад. Он наткнулся на стену, затем, не оборачиваясь, нащупал рукою дверь, и в следующую секунду пропал в коридоре. Через мгновение его физиономия, вмиг осунувшаяся и потускневшая, возникла в проеме и Бродовский, воздев палец к небу, произнес тихо и вместе с тем отчетливо:

– Так смотрите ж, – и с этими словами бедный инженер исчез уже окончательно.

Ободняковы виновато молчали.

– Вероятно, какая-то ошибочка вышла, – наконец сказал Крашеный, вертя в руках подаренную Бродовским баночку маринованных грибов.

– Известно, что это за ошибочки, – отозвался Усатый, доставая портсигар и пропадая в клубах дыма. – Вопиющая бестактность. Черт знает, что такое, – говорил он с напускным возмущением.

– Вы только подумайте, – принужденно согласился Крашеный, тоже закуривая папироску.

У обоих на душе сделалось пакостно. Словно тучи сгущались над головами артистов, а предвестником грозы стал странноватый инженер Бродовский со своими аэростатами.

Висевшие на стене запыленные часы показывали четверть шестого – а это означало, что до открытия спектакля оставалось меньше двух часов. Артистам необходимо было успеть нанести грим, разогреть дыхательными упражненьями голосовые связки, осмотреть сцену и заодно разместить там кое-какую бутафорию. Сцена была здесь же, в двух шагах от комнаты. При открытой двери добрая треть её великолепно просматривалась прямо с лавки, на которой сидел Крашеный. Было видно, как занавес в тусклом желтоватом свете прожектора покачивается от сквозняка. Раз уж до сцены дойти вмиг успеем, решили Ободняковы, значит и оставим ее напоследок, а в первую очередь займемся гримом.

– Но прежде вот что, – сказал Усатый и закрыл дверь на крючок, затем прошагал к окну и проделал с ним то же самое.

Хотя дело и сразу пошло споро, однако ж уединения не получилось, и нашим господам не суждено было управиться за один присест даже и с половиною грима. Спустя каких-то десять минут в дверь сначала затарабанили, затем раздался зычный насмешливый голос Тушкина:

– Ваши высокоблагородия! – орал он, и с этими словами непринужденным движением распахнул дверь, с корнем вырвав крючок. – А, вот вы где! – захохотал Тушкин, несколько удивлённо таращась на разукрашенные лица Ободняковых. – В залу уже людёв пустили, а вы здесь всё малюетесь. Да знаете ли вы, что у вас аншлах?

– Как пустили? – обомлели Ободняковы.

– По моей инициативе, – гордясь, объявил Тушкин. – В противном случае они здание с места снесут. Многой силы для этой хибары не нужно.

Ободняковы стали выговаривать Тушкину, осторожно обвиняя того в самоуправстве. На это Тушкин невозмутимо отвечал, выставляя вперед свои пухлые ладони: