Чумщск. Боженька из машины

– Эй, кто там внизу? Есть ли кто? – вдруг раздался пьяный голос из-за дверей. Ефим и Афанасий раздавили уже вторую бутылку. По всей видимости, они, так же, как и Ободняковы были доведены до отчаяния попытками Василия, и им порядочно надоело слушать одно и то же.

Артисты пошли на хитрость. Выпросив у охранников лоскуты бумаги и цветные карандаши, они огромными буквами написали реплику Василия. Для подстраховки Крашеный сделал четыре экземпляра и развесил их на всём пути сценического перемещения юного артиста.

Это не помогло.

Захмелевшие Ефим и Афанасий покинули пост и всеми силами помогали артистам – давали ценные советы и поругивали Василия:

– Куды ж ногу-то выпячиваешь? Засмеют!

– Едрить твою налево! Линию-то, линию гляди!!!

– “Эй, кто там внизу? Есть ли кто?” Написано ведь! Написано!

Наконец, все выдохлись.

Распаренные Ободняковы сидели на полу и мутным взглядом глядели на плакаты.

Ефим и Афанасий вынимали из баночки оставшуюся кильку и вполголоса переговаривались.

Василий сидел на кровати и угощался из термоса. Казалось, что он не имеет ровно никакого отношения к происходящему. Взгляд его был ясен и не выражал никаких душевных треволнений.

– Всё бессмысленно, – вяло сказал Крашеный, – мы ничего не сумеем добиться от него.

– Если мы не заставим его играть, нас посадят, – разочарованно отвечал Усатый.

– Видимо такова наша участь. Я не знаю, что мы можем ещё предпринять. Я бессилен, – грустно произнёс Крашеный.

Ефим и Афанасий доели кильку, и подошли к артистам.

– На пару слов не изволите ли судари? Поговорим за дверью.

Ободняковы вышли вслед за караульными в коридор.

– Ежели мы научим его говорить, на какую благодарность мы сможем рассчитывать? – спросил Ефим.

– На какую угодно, – радостно отозвался Усатый.

– В рамках полтины, – поправил его Крашеный.

– Идёт, – сказал Афанасий.

– Вы господа, подождите за дверью, а лучше сбегайте за бутылочкой. И не лезьте в спальни, – лукаво произнёс Ефим, – а как будет готово – мы и позовём.

Ободняковы повиновались.

Да не сочтут читатели незнание за лукавство, но никому наверняка неизвестно, что происходило в спальнях, пока Ободняковы ходили за бутылкой. То ли Ефим и Афанасий использовали заграничную методу обучения, то ли обладали они неким даром гипнозу и духовных внушений, а может быть использовали куда более практичные средства. Известно одно – когда Ободняковы вернулись из лавки, красный и слегка помятый Василий словно грампластинка отчётливо выдавал заветную фразу: «Эй, кто там внизу? Есть ли кто?» В глазах его читались страх, боль и даже удивление, словно бы он сам поражался тому, что, наконец, никак не дававшаяся фраза вдруг сама вылетала из его уст. В спальне были заметны перемены – караульные натащили стульев и свалили их в огромную кучу. Однако Ободняковым никакого дела до этого не было, их обуяла радость и они попеременно жали руки охранников. Взмокшие Ефим и Афанасий получили заветную бутылку.

– Вы наши спасители! Это невероятно! Как же вам удалось в конце концов?

– Мы своё дело знаем, – скромно отвечал Ефим.

– Разговаривать с людями умеем, – подтвердил Афанасий, – что ж вы думаете мы своей профессии не знаем?

– Нисколько не сомневаемся, – радостно ответил Крашеный.

– Ежели, он начнёт забывать или ещё чего выкинет – вы ему скажите, что соорудить башенку – плёвое дело.

– Башенку? Я не совсем понимаю, о чём вы, – признался Усатый.

– А вам и не надо понимать, – уверил Ефим, – просто напомните и всё. Он поймёт.

Ещё раз убедившись в том, что Васенька не забыл свою реплику и крепко держит её в голове, артисты покинули слегка вздрагивавшего и бросавшего трусливые взгляды на стулья начинающего лицедея.

Когда Ободняковы вышли из полицейского участка, уже вечерело. Вдохнув вечернего воздуха, артисты скрутили папиросы и со вкусом закурили. Завтра им предстояло дать первое выступление в длинной гастроли. Как оно сложится? Неизвестно, есть ли человек, у которого найдется ответ на этот вопрос. Впрочем, артисты особенно об этом не задумывались.

– Иноверец! – вдруг заорал Крашеный.

Усатый вздрогнул и выронил из рук папироску.

– Где? – испуганно заозирался он по сторонам.

– В полицейском ребусе, – радостно сообщил Крашеный. – Я его разоблачил!

X

И вот, настал день спектакля… Ох уж этот спектакль! Даже сейчас, спустя немалое время, минувшее с момента представления, можем ручаться: спроси у его свидетелей о самом примечательном событии в истории города за последние надцать лет – девять из десяти чумщинцев, включая старожилов, без раздумий назовут день окончания ободняковской «гастроли».

Да и в самом деле, что еще считать? Какое еще событие сумело взбудоражить людей от мала до велика, да так, что ни один двор, ни один даже самый захудалый угол не остался в стороне? Какое еще, скажите, происшествие может сравниться с роковыми событиями того вечера, когда едва не пошатнулись ни много, ни мало – вековечные уклад и устои Чумщска? Неужто демонстрационный прыжок английского авантюриста Келлера со Старочумщского водопада в сконструированной им для этого оцинкованной «корпускуле» – прыжок, о котором и по сей день совестно вспоминать иному чумщскому мужику? Нет, не тот масштаб; быстро забылся этот постыдный трюк, подернулся тиною времени – мало ли на свете бродит сорвиголов, жаждущих нажиться на людском доверии? Или, быть может, неожиданный итог достопамятного сеанса столоверчения у княгини С., во время которого медиум, французик-гувернер Мутье, специально выписанный хозяйкою дома из Парижа, тронулся умом и без малого неделю, пока его не упекли в жёлтый дом, вещал латынскими и греческими периодами – якобы голосами античных философов и поэтов – предсказывая будущее? Да, действительно, всякий житель Чумщска счел за необходимость провести хотя бы несколько минут у княжеской красного кирпича башенки, с балкона которой старик ежевечерне давал свои «прорицанья». Но ажиотажу вскоре поубавилось – после того, как кузнец Ефим Пьяных, пользующийся большим авторитетом у горожан, заявил толпе, что французик-де просто выучил роль и теперь дурит доверчивый люд. И вправду, мудреные предсказания бесноватого старика не спешили сбываться, недоверие горожан быстро росло. Вскоре старика заключили в лечебницу, и о нем через пару недель и думать забыли, лишь осталась среди чумщинцев шуточная присказка, адресуемая какому-нибудь любителю излишне прихвастнуть – «брешешь аки Мутьё».

Так вот, спектакль!.. Его, по уже известной читателю причине (официально ж – по случаю санитарной обработки), давали в старом облупленном и покосившемся театре на излучине речки Грязнухи. В здании много лет никто не устраивал представлений за исключением школьных балов для бедноты и заседаний атеистического кружка «Аргентум», о котором по всему городу ходили недобрые слухи.

Неизвестно даже, какому безумцу взбрело в голову построить подобное строение в таком скверном месте: Грязнуха, куда местный кожевенный заводик бесстыдно спускал отбросы, цветом воды вполне оправдывала свое название и источала миазмы такой неземной силищи, что даже, кажется, гнус здесь особо не приживался, предпочитая водоемы почище.

Площадь у театра поросла сорняком. По ней уже с обеда – хотя выступление было назначено на семь часов пополудни – вместе с гусиными стадами и парою коров, присвистывая, принялись слоняться разнообразные зеваки. Такие лица найдутся в каждом селении, и это непременно лица мужеского полу. Они, как правило, женаты и обременены ртами в виде малолетних детей. Со службой у них не клеится, в дому все ни к черту – забор покосился, печь чадит, крыша подтекает от дождей, огород безбожно зарос хреном и свинороем. Однако указанные пробоины в быту намного меньше заботят наших мужчин, чем, скажем, колесо, отвалившееся от телеги проезжего ломовика или лопнувшая на перекрестке, шут знает в каких далях, труба водопровода. Здесь эти молодцы тут как тут. С величайшим интересом, боясь пропустить самый мизер, наблюдают они за случившимся. Но большинству простого наблюдения недостаточно. Попервоначалу, упрятав руки в карманы и снисходительно улыбаясь уголком рта, оглядывают они место аварии и суетящихся вокруг людей. Затем наступает пора действовать: мужички вынимают из карманов руки, закуривают и окликают трудящихся от дела какой-нибудь ошеломительной фразой. Например:

– А плафон проверить?

Или:

– Штангенциркулем-то по отвесам замерял?

Потревоженные работники не находятся что ответить.

– Эх, шляпа! – тогда с досадою произносят всезнающие мужички и принимаются отчаянно жестикулировать и подсказывать. На это у них имеется огромадное количество энергии. Толку от самозванных подсказчиков никакого, кряхтящий над колесом извозчик вскоре их бранит на чем свет, запачканный грязью водопроводчик уже и впрямь сулит огреть слесарным ключом, однако, возвращаются домой мужички довольными. Дома они вновь закуривают и с победными улыбками передают своим бедным, окруженным ребятней и всеми бытовыми треволнениями, женам мельчайшие подробности случившегося, а затем, по причине нешуточной усталости, требуют ужина.

Итак, с самого обеда театральную площадь заполонили зеваки. Бродили они с наисерьезнейшими лицами, заложив руки за спину – пыхтели папиросками, присвистывали, попинывали всевозможный мусор и перекидывались друг с другом только парою слов, опасаясь пропустить что-нибудь эдакое. Над зеваками царил стоявший посредь площади громадный, изрядно облупившийся гипсовый памятник артисту прошлого века Тицу Гапсяну, который являлся уроженцем Чумщска и известен был тем, что в течение нескольких лет играл самого царя на подмостках одного из небезызвестных столичных театров, а потом, поговаривают, крепко запил и сгинул. В образе царя Тиц Гапсян и был изображен: сидя на троне, с посохом в руке, он смотрел с высоты постамента назидательно и сурово. Создавалось впечатление, что памятник – это надзиратель, а мужички, бродящие вокруг него с заложенными за спину руками –заключенные на прогулке.

– По всей видимости, «Гранит», будут ставить, – многозначительно произнес страдавший отсутствием повода для деятельности, поминутно вынимающий из кармана часы, рабочий общепита Соломяник. – Неугодная царю пьеска. Опасно-то опасно, да только они и с царем, небось, на короткой ноге, – рассуждал сам с собою Соломяник. – Мульёнщики! – он воздел к небу закопченный палец.