Чумщск. Боженька из машины

Короткими семенящими шагами Ободняковы вошли в комнату.

– Ободняковы, – учтиво произнес Усатый и поклонился. – Чем обязаны?

Азиат распрямился и стал испуганно стрелять своими раскосыми глазками то на дверь, то на графин с водою. Наконец он взял этот графин и протянул артистам:

– Пейте пожалуста, – умоляюще говорил он. Глазки его бегали. Господин был словно бы с другой планеты.

– Да ты, пожалуй, рехнулся, – строго произнес Усатый и отстранил графин ладонью. – Что там? Цианид? Цикута?

– Опять отравить задумал? – запальчиво спросил Крашеный.

– Обожди, – перебил его Усатый. – Ты пей, – вдруг затребовал он у азиата и стал подвигать к его лицу сосуд.

– Эдэм фытнесэ! (сноска: Татарское ругательство.) – недовольно произнес старик и как-то мудрено извернувшись, сунул графин под стол, не расплескав ни единой капли.

– Мы тебя изловили с поличным, – с презрением сказал Усатый и вдруг, пыхтя, принялся заламывать руки хлипенькому гостю. Крашеный осторожно засеменил к стулу, на котором висел пиджак. Вдруг в руке у азиата блеснула сталь. Оба артиста отпрянули. Азиат стоял, отдуваясь, выставив вперед кривой турецкий кинжал.

– Пожалуйста, – затравленно произнес он. – Вам нужно к Ыстыкбаеву. Вы не понимаете, от чего отказываетесь. Вот задаток, – азиат выгреб из кармана брюк гору зеленоватых медяков. Некоторые монеты заскакали по полу.

Ободняковы побледнели. Обоим явственно представилось, как ыстыкбаевский засланец быстро заносит руку над головой и коротким отработанным движением метает кинжал.

– Нет! – превозмогая страх, взвизгнул Усатый. – Меня твой барин рукою моего же коллеги едва ли на тот свет не отправил. Нечего здесь кланяться и расшаркиваться, – смелел он от тона своего голоса.

– И ты туда же: травить, – добавил Крашеный, заряжаясь энергией коллеги. – Посовестился б. А ну опусти оружие, старик, – приказал он.

Крашеный бочком продвигался вглубь комнаты:

– Передай своему баю Мише, что он отменный прохвост и прохиндей и что управа на него, ей-богу, найдется! Не вечно же людей одурманивать. И ну пошел вон отсюда! – вдруг воскликнул он, извлекая пистолетик из кармана заветного пиджака и наводя дуло на гостя.

Азиатчик вдруг повалился в ноги артистам и принялся бить поклоны, гулко стукаясь бритой головою о пол.

– Христом богом молю! – с завываньями рыдал он, рассыпая вокруг медные деньги. – Барин меня рыбам скормит!

Крашеный опустил пистолет. Усатый приблизился к стенающему азиату и поднял того за воротник.

– А ну-ка полноте унижаться. Чего это ты удумал здесь челом бить? – сказал он заботливо. – Невеликие мы для этого персоны. Вставай, братец, вставай.

– А ты не ходи к барину назад в бани, – решительно предложил Крашеный. – Вот тебе и вся сказка.

– Как же это не ходить? – воскликнул азиат, утирая слёзы. – Он разыщет. И вас разыщет.

Вся решительность у Крашеного тут же улетучилась.

Ободняковы отошли в сторонку и деликатно повернувшись к старику вполоборота, стали тихонько переговариваться. Были они в замешательстве.

– И ведь разыщет, – шептал Крашеный. – Куда его возможно определить?

– Однако ж даже и полиция туда не смеет соваться, – прибавлял Усатый. – О чём-то это говорит. Не спасут.

– Видать, не по зубам, – сипло причитал Крашеный. Усатый сооружал брови домиком и кивал.

Определение дальнейшей судьбы бедного азиатчика могло бы продолжаться довольно долго, но самому предмету жалости артистов, видимо, совершенно не хотелось покидать степаненковские бани и куда-то там «определяться». Заткнув зареванный нос какою-то рыжей паклей, тот резким движением достал из-за пазухи веревку и блестящую металлическую баночку. Потрясая баночкой наподобие перечницы и сжимая веревку в другой руке, он с утробным рыком ринулся на Ободняковых. Из баночки обильно заструился во все концы комнаты серый порошок.

– Ах, вот ты как! – в возмущении вскричали Ободняковы.

Потеряв всяческое терпение, они в две правых руки – левые с носовыми платками были прижаты к лицу во избежание вдыхания дурманных споров – скрутили азиатчика в калач и словно паршивого котенка исторгли вон из комнаты. Тот при этом визжал. На счастье, в коридоре приключилась уборщица, которая, рыскнув глазами на Ободняковых (ее лицо обоим кого-то мучительно напомнило!), ринулась навстречу азиату и заграбастала его в свои объятья. Затем оба исчезли в темноте здания.

Вернувшись в гримерную, Ободняковы первым делом сняли пиджаки и принялись ими размахивать, дабы очистить помещение от остатков дурмана. Затем раскрасневшийся Усатый вынул из кармана брюк фляжку и протянул ее коллеге:

– Намедни Семен говаривал, что водка этот бесовский дурман разбивает. А вот, полагаю, коньячок не хуже будет в данном смысле. Как вы находите?

– Самый раз – согласился Крашеный и сделал из фляжки пару глотков.

Усатый последовал примеру коллеги.

– Вы порядочно рисковали, – заметил он немного погодя. – Черт знает, что у старика на уме. Мог ведь и метнуть свой… ятаган. В любом случае, доблести вам не занимать, мой друг.

– Это что ж, он нас на веревке, будто какой скот, собирался спровадить к Степаненке? – возмущенно отозвался Крашеный и еще разок приложился к фляжке.

XI

Гул в зале нарастал. Нервничавшие Ободняковы вновь попытались через Тушкина отыскать сына исправника.

– Эге, – с туманным взором сказал Тушкин и ретировался.

Безуспешно прождав несколько минут, артисты наконец решили во что бы то ни стало довершить начатый грим и выполнить все полагающиеся дыхательные и голосовые упражнения, для чего подперли дверь граблями и шваброю и заложили дюжиной мешков с овощами. Пока артисты заняты приготовлениями и вот-вот прозвенит первый звонок, пока франт Тушкин напомаживает бриолином свои роскошные каштановые власы, душится кёльнской водой и любуется лощёной своей физиономией в закопченный осколок зеркала, взглянем, дорогой читатель, поближе на то, что происходит в зале.

А происходит здесь столпотворение. В зловонной и душной полутьме становится всё душнее и душнее, всё зловоннее и зловоннее, потому что поминутно прибывает народ – в одиночку и семьями, разнаряженный и в ветхой одежонке, сытый и голодный. Все хотят видеть зрелище, у всех есть выписанные фон Дерксеном контрамарки, безбилетники, конечно, тоже приключаются, как же без них, но таковых всего ничего – на входе строгие конвоиры фон Дерксена досконально проверяют публику и совершенно без жалости исторгают прохиндеев вон. Там плач и зубовный скрежет. А в зале уже не то, чтобы сидеть – стоять негде: проходы забиты толпою, которая бормочет и чешется. Поминутно то тут, то там посреди океана людского гула раздается всплеск ссоры: это кто-то не поделил место. Перебранки подавляет специально снаряженный смотрителем изящных искусств патруль из числа каменоломщиков. Фон Дерксен выплатил этим бравым молодцам по целковому, и теперь, с нагайками наперевес, пробираются они сквозь толпу, прикрикивая:

– Разойдись! Разомкнись! Отодвинься! Посторонись! Обожди!

Проверяют каменоломщики билеты, и сунувшемуся на сидячее место, без лишних церемоний выкручивают локти и мигом выставляют того в проход:

– У тебя стоячее, тетеря!

– То есть как стоячее? – недоумевает нахал, теребя свой жалкий билетик. – Эдакого и в природе не бывает, чтобы на спектакль в театру продавали стоячие места. Билет имеется, значит и сесть имеется.

– В проходе твоё “сесть”, – выносит вердикт надсмотрщик. – А будешь ерепениться – турну. Пшел!

И приходится нахалу, ставшему жертвой сообразительности театрального смотрителя, торчать в проходе – в духоте, в зловонии, посредь десятков таких же «счастливчиков», обливаться потом, вертеть головою наподобие гуся и радоваться хотя бы такой возможности поглядеть на сумасбродных миллионщиков.

А где же сам Генрих фон Дерксен, заботливый куратор местных искусств, чья смекалка позволила приобщиться к высокому столичному искусству максимальному число чумщинцев? А вот он, важно сидит в первом ряду, изящно одетый и расчесанный. Намытые бакенбарды его торжественно топорщатся, новехонький сюртук потрескивает, сапоги начищены до блеска, медали на груди сверкают. Фон Дерксен то и дело морщит нос и дышит в огромный расшитый платок, обильно смоченный дорогим туберозовым лосьоном. Слева от смотрителя пустуют два кресла; когда он смотрит на них, глаза его блестят волнительной надеждою и радостной лукавинкой под стать навешанным на грудь регалиям. Когда же фон Дерксен глядит кругом себя, то лицо его принимает выражение крайней досады и озабоченности. Касательно соседних кресел – фон Дерксен решился-таки вывести в свет очаровательную мадмуазель Регину Флюгг, проживающую в его доме под видом гувернантки (немец воспитывает осиротевшего племянника). Разумеется, вывести в свет так, чтобы не возникло излишних кривотолков – подобного добропорядочный фон Дерксен терпеть не мог. Но и щегольнуть лишний раз перед иногородними гостями, да и перед местной публикой фон Дерксену не терпелось. Поэтому заявиться сюда мадмуазель должна была, сопровождая племянника-сиротинушку, что давало фон Дерксену простую и великолепную возможность продемонстрировать двойное покровительство – расцветающей женской красоте и беспорочному детству, нарушенному утратою обоих родителей. «Ознакомим общество, – думал фон Дерксен, – а там уж будем посмотреть. Пущай покамест позавидуют». Девушку и мальчика в свою очередь должен был сопровождать секретарь фон Дерксена Гавриил. Отчего-то компания задерживалась, поэтому смотритель прямо-таки изнывал от нетерпения и противуречивых чувств.

Накануне между фон Дерксеном и мадмуазель Флюгг произошла небольшая ссора на пустом месте – таковые, впрочем, случались частенько. Регина проследовала в выделенные ей покои, заперла дверь и больше не появлялась. Фон Дерксен с утра поошивался у ее двери, да и ушел не солоно хлебавши. По прошлому опыту смотритель знал, что обиды гувернантки могут продолжаться до нескольких дней, поэтому в глубине души был готов к худшему – а именно к тому, что капризная Регина проигнорирует посещение театра, несмотря на приобретенное фон Дерксеном для нее новое платье и свою несомненную – несмотря на весьма нежный возраст – любовь ко всеобщему вниманию, комплиментам, завистливым взглядам. «Сведет она меня с ума своими капризами», – думает фон Дерксен, чувствуя давно забытый молодой азарт, и в нетерпении ерзает в кресле.

Затем он оглядывает помещение и отвлекается от мыслей о молоденькой гувернантке, с крайним неудовольствием замечая в каждом из проходов не заполненные людьми проплешины. «Неужто прогадал с билетами? – размышляет фон Дерксен. – А всё Гаврилу не послушал, поставил комфорт превыше всего. Тот ведь говорил: беднота способна и потесниться. А где ж Гаврила?..» Здесь фон Дерксен вспоминает, что секретарь, выехавший вчера по делам службы в соседнюю Ючицу и обещавший обернуться к обеду, в положенный срок будто бы и не вернулся. Лошади гавриловой (тот предпочитал путешествовать верхом) в стойле не было. Или была? Столько дел, столько дел!.. С утра фон Дерксен посетил брадобрея, затем у портного облекся в новый мундир, затем распоряжался некоторыми хозяйственными делами, что совсем забыл про Гаврилу. Да и тот не появился на глаза. Хотя, вероятно, просто носился с документацией – после смерти супруги фон Дерксена, в связи со всяческими имущественными проволочками, бумажных дел хватало…

С центрального входа в зал, гремя оружием, вбегают несколько военных. Они в два счета расталкивают людей в проходе так, что те буквально валятся на колени рядом сидящих.