Пророчество. (О войне, людях и событиях)

– А это такие полузвери, полулюди. В лесах живут. Кровью человеческой питаются. Вот и Гитлер ваш такой.

– Нет, он не такой…, – начал возражать Генрих, но, увидев лицо Ефросинии, замолчал. Потом неожиданно спросил: «Что ты будешь делать, если придут партизаны? Отдашь меня?»

– Найдут – вместе погибнем, – просто ответила та. – А сама греха на душу не возьму. Так и знай.

И она, закончив свою работу, ушла вниз.

Через пару дней ему стало значительно лучше, и он попросил Ефросинию передвинуть его к окошку, чтобы он мог видеть небо.

Вечером, поднявшись к нему, она услышала стих, который, глядя в окошко и не замечая её, читал Генрих:

«Ueber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Spuerest du
Kaum einen Hauch;
Die Voegelein schweigen im Walde.
Warte nur, balde
Ruhest du auch»

Она, неожиданно для себя, эту же «Ночную песню странника» повторила в переводе Лермонтова:

«Горные вершины,
Спят во мгле ночной,
Тихие долины,
Полны свежей мглой.
Не пылит дорога,
Не дрожат кусты,
Подожди немного, отдохнёшь и ты».

– Откуда ты знаешь Гёте? – с нескрываемым удивлением немец смотрел на Ефросинию.

– Я Гёте не знаю, я знаю Лермонтова. Это его перевод.

– Да, да! Я читал. И его перевод и других русских поэтов. Но этот лучший. Где ты его прочитала?

– Да у нас во всех школах это стихотворение дети учат.

– Не может быть! Немецкого поэта учат в советской школе? Фантастика! Ты говоришь мне правду?

– А с чего мне врать?

– Фантастика, – повторил он.

– А я ещё один стих Гёте знаю, – вдруг сказала Фрося. И прочла:

На Севере дальнем стоит одиноко,
На голой вершине сосна.
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим,
Одета, как ризой, она.
И сниться ей всё, что в пустыне далёкой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем,
Прекрасная пальма живёт».

– Блестяще! Нет, это правда, блестяще! – в восхищении сказал Генрих. – И это вы учили в школе?

– Нет, это я сама выучила. Но это тоже Лермонтов.

– Нет, нет! Это Гёте, но в прекрасном переводе Лермонтова.

И он повторил: «На севере диком стоит одиноко…»

– Мне кажется, что он писал о твоей стране. Ведь вы тоже находитесь на севере. И ваша страна так же одинока в этом мире.

– Вот вы её наверно и хотите избавить от одиночества – подвела итог Фрося.

Генрих вновь удивлённо посмотрел на неё, но промолчал.

Однажды ночью, он проснулся от того, что кто-то ходил внизу сарая. Было темно, но он слышал не лёгкие, быстрые шаги русской, а тяжёлые мужские. Заскрипела лестница.

– Кто тут есть, – раздался негромкий голос. – А ну, вылазь!

Генрих затаился, пытаясь даже не дышать. Неожиданно он почувствовал, что его бьёт дрожь, и он не может её унять.

– Ну, я сейчас тебя, суку, выкурю, – вновь раздался голос неизвестного. – Последний раз говорю тебе – вылазь!

Щёлкнул затвор винтовки. И тут раненый услышал, как вновь открылась дверь сарая, и послышались лёгкие шаги женщины. Сарай осветила лампа, которую Ефросинья держала в руке.

– Кто тут? – громко спросила она, и тут же увидела стоящего на лестнице человека с винтовкой. – Ты кто?

– Фрося, ты что, меня не признала? Николай, я! – на Ефросинию смотрел младший брат её Степана. Ему едва стукнуло шестнадцать лет.

– Ой, Коля! – она чуть не выронила из руки лампу. – Да откуда же ты тут, родной!?

Она бросилась к соскочившему с лестницы Николаю. Они обнялись. Ефросинья поставила на полочку лампу.

– Что слышно о Степушке?

– Пока ничего, но ты не волнуйся, он живой вернётся.

– Да, живой! Мне вон Фроська сказала, что никто из наших ушедших в армию не вернётся. А она вещунья.

– Стрельнуть надо эту ведьму – мать вашего выродка.

– Какого выродка?

– Бургомистра. Он, сволочь, вчера в Калугино сдал двух наших партизан из соседнего отряда. Из вашего села были – братья Репьёвы.