Пророчество. (О войне, людях и событиях)

– Так они же совсем пацаны.

– Вот этих пацанов и повесили немцы. Даже разбираться не стали. Мне бы его достать. Я бы их вместе с мамашей привёл к господу Богу. – Он зло и громко выругался. Они помолчали.

– Как ты-то живёшь? – спросил Николай.

– Да живу вот. Как зиму прожить? Летом хоть огород спасает, а вот зимой совсем туго будет. Да и не мне одной.

– Лечишь кого?

– Лечу. Люди-то болеют и в войну, и под немцем.

– Всех лечишь?

– Конечно всех. – Она посмотрела на Николая. – А ты что имеешь в виду?

– Да вот добрые люди подсказали, что ты и полицаев лечишь.

– Когда ко мне обращаются за помощью – лечу, – встав, сказала Ефросинья. – Я медик, а они все люди.

– Смотри, долечишься до партизанской пули, – зло сказал Николай. – А на сеновале кого прячешь?

– Кто это тебе сказал?

– Да прошёл слушок, что вы с чокнутой Фроськой немцев прячете. Дай-ка я посмотрю.

Он, взяв лампу, попытался подняться по лестнице на сеновал. Но Ефросинья загородила ему дорогу.

– Нечего тебе там делать! Понял? Ты что за контролёр такой пришёл меня проверять и указывать, что мне делать, а что нет! А ну, пошёл отсюда! – Она замахнулась на Николая рукой.

– Ой, Фроська! С огнём шутишь, – зло сказал молодой партизан. – А ну, пошла вон отсюдова, подстилка немецкая! – Резко оттолкнув её в сторону, быстро поднялся на сеновал. В углу, в мерцающем свете лампы, он увидел лежащего на подстилке раненого человека с ужасом глядящего на него.

– У, фашистская морда, – прошипел Николай.

– Найн фашист, найн фашист, – забормотал Генрих. От страха он забыл, что знает русский язык.

– Сейчас я тебя, падаль, кончу, как вы братьев кончили. – Парень поставил в сторону лампу и положил винтовку на сено. – Вот и верёвка припасена, – сказал он, увидев верёвку, на которой женщины затаскивали раненого на чердак. – Дрожишь сучёнок? – делая петлю, проговорил Николай.

Он подошёл к немцу, оглядывая его. Сзади раздался лязг передёрнутого затвора. Николай резко обернулся. С винтовкой в руках стояла Ефросинья. Из её разбитой губы текла кровь.

– Не смей подходить к раненому, – сказала она тихим, но твёрдым голосом. – Убью!

– Значит, этого фашиста ты лечишь, а родного брата своего мужа убьёшь?! – истерично крикнул он.

– Убью, – так же тихо и твёрдо повторила Ефросинья.

Николай посмотрел ей в глаза и понял, что она не шутит. Он грязно выругался, бросил верёвку, пнул лежащего немца и пошёл к лазу вниз. Ефросинья быстро отошла от лестницы, не сводя винтовки с Николая.

– Ладно, сказал он, – живи со своим фашистиком. Недолго вам тут миловаться осталось. Помяни меня, – он плюнул в сторону Ефросинии и, спустившись вниз, вышел из сарая. Ефросинья пошла за ним.

Выйдя во двор, увидела, что Николай стоит у дома и плачет.

– Ну, ты чего? – спросила она его.

– Братку жалко. На такой падле женился! Как он потом, когда мы тебя, стерва, кончим, жить с таким пятном будет? Чего ты в нём нашла? – Он кивнул на сарай.

– Дурак ты, Колька, – опустив винтовку, сказала Фрося. – Дурак! Я лечу его, а ты черт те знает, чего выдумываешь. И не стыдно?

– Мне? Да ты только что за него меня пришибить могла.

– Ну, пришибить – не пришибить, а ранить точно! Вот и лежали бы вы, касатики, на пару на чердаке. Вот смеху-то было. – И она потихоньку засмеялась.

– Ну да, – ответил Николай, – а потом бы пришли фрицы и его в госпиталь, а меня на фонарный столб. Так что ли?

Ефросинья с удивлением смотрела на Колю. Ведь в этом он был прав. Более того, за укрытие партизана и она бы висела с ним рядом. И спасённый фриц не поможет. Для немцев нарушение установленных ими законов каралось только смертью.

– Ты, Фроська, того, – неожиданно сказал Николай. – Ты от него как хочешь, но избавляйся. Я в нашем отряде ничего не скажу. Но тут и другие есть отряды. Они не пожалеют. Поняла? – Фрося кивнула головой. – А винтовку отдай. Не бабье это дело с винтовкой играть. Людей, а не эту сволочь, лучше лечи.

Он подошёл к ней, забрал винтовку, повернулся и зашагал в лес.

Под утро загорелся дом чокнутой Фроськи. Ефросинья, выскочившая во двор, столкнулась с тремя мужиками, идущими от горящего дома.

– Расскажи всем в селе, что вот так партизаны будут расправляться со всеми, кто помогает фашистам, – сказал ей один из них.

– Да кому она помогала? Больной старый человек.

– Ты, бабонька, это брось, – сказал ей в ответ мужик. – Курву – бургомистра она родила? Она! Немцев лечила она? Она!

– Да каких немцев?

– Нам сказали, что у Фроськи на сеновале раненый немец. Вот его и лечила. Ничего, теперь им вместе тепло стало. А вам тут всем наука. – Потом, посмотрев на неё, спросил. – Ты, что ль Ефросинья?

– Я, – Фрося со страхом смотрела на мужика.

– От Степана тебе привет. Живой он. В партизанском отряде под Псковом. Я недавно там был. Ранили его. Он про тебя и рассказал. Привет передавал. Жди.

Он хлопнул её по плечу, и они ушли в лес. А она стояла, с ужасом глядя на догоравший Фроськин дом и сарай. «А ведь это ко мне они шли, – подумала она. – Ко мне. Кто-то назвал её Фроськой, и они перепутали».

Утром она пошла на пепелище. Пришли сельчане, но Ефросинья ничего им не сказала. Она искала хоть что-нибудь оставшееся от старухи.

– Смотри-ка! Вот здесь, наверно, ведьма старая сгорела, – сказала одна из женщин. – Смотри-ка, чё это ведро перевёрнутое рядом с ней?

Ефросинья подошла к тому месту, на которое указывала женщина, и увидела грудку обгоревших костей, а рядом перевёрнутое вверх дном оплавленное ведро. Приподняв его, она увидела под ним крынку из-под молока, тоже перевёрнутую дном кверху. Под ней лежал свёрсток.

– Живая горела, – сказал кто-то из селян. – Вон, какой схрон сделала.

Ефросинья наклонилась и подняла свёрток. Из него выпала записочка. Шустрый мальчуган живо подобрал его и… протянул Фросе.

– Это, тёть, тебе.