Солитариус. Книга первая

– Мне кажется, да. Но зависит это не от воли, а от силы аффекта.

– Хорошо. Последний вопрос, Есенин. Вы жалеете, что убили человека? Раскаиваетесь?

Перед тем как ответить, я прислушался к себе.

– Я не хотел его убивать. Но буду откровенным: я не жалею об этом, не раскаиваюсь. По крайней мере, в настоящий момент. Может быть, я ещё не сполна осознал то, что сделал… И знаете… Несмотря на то, что в целом Шапокляк был мне неприятен, не могу не признать, что в нём было что-то… как бы это сказать…

– Что-то уникальное, – подсказала Златовласка.

– Да, именно, – согласился я.

– Что ж, думаю, этого будет достаточно. Я передам ваши ответы Гиппократу, и он примет окончательное решение. Вам придётся немного подождать.

– Немного – это сколько? День? Два? Боюсь, что за это время я немного окоченею.

– Не окоченеете, если будете двигаться. До встречи, Есенин.

– Постойте, я ещё вот что хотел спросить: где тут дверь?

Но ответа я так и не дождался: то ли Златовласка всё выключила и не услышала, то ли не захотела отвечать. Интересно, где установлен микрофон? Я ощупал свою футболку, но ничего похожего не обнаружил. Впрочем, это не означало, что его там не было. Учитывая техническую оснащённость Солитариуса, можно предполагать что угодно, даже то, что микрофон спрятан под моей кожей… Хм, а вдруг они действительно наблюдают за нами с помощью подкожных устройств слежения и микрофонов? Да ну, зачем им это, слишком хлопотно, да и бессмысленно. Легче установить скрытые камеры по всей территории…

Я воспользовался советом Златовласки – как будто у меня был выбор! – и начал двигаться: немного поприседал, затем отправился в кругокамерное путешествие, полное рассеянных размышлений и умонепробиваемых вопросов. Например, о Шапокляке. Я не соврал, сказав Златовласке, что не жалею о его смерти, однако мне не давали покоя его слова. Чего он хотел добиться, провоцируя меня? Зачем он так говорил про Изи? Чтобы я начал сомневаться в ней? Или просто так, ради развлечения? Нет, что-то мне подсказывало, что лекарством от скуки тут и не пахнет… С другой стороны, меньше всего мне хотелось допускать, что он сказал правду. Он ведь хотел, чтобы я отказался от встречи. Может, просто завидовал мне, и когда не удалось сорвать встречу, разозлился и решил нагадить более действенным способом? Что ж, если так, то отчасти у него получилось. Правда, позлорадствовать он уже не сможет…

Так окончательно и не разобравшись в его мотивах, я переключился на себя. Откуда во мне столько гнева? Понятно, что нельзя было проглатывать оскорбление, но вполне хватило бы и одного удара. Сломал бы ему наглый нос – и всё. Моя реакция была слишком неадекватной. Не жалею… Да нет, пожалуй что жалею… Глупо, как всё глупо! Кто я такой? Нет, в следующий раз надо каким-то образом заставить Изи всё рассказать… Интересно, что она скажет, если узнает, что я убил человека? И приедет ли после этого?

Я думал, думал, думал, затем, устав, принялся сочинять стихи, но мозг выдавал что-то несуразное, в конце концов вынудив меня вернуться к размышлениям, в том числе и об ожидающем меня наказании. Так прошло около двух, а может и трёх, часов. Сделав очередной, приблизительно пятидесятый, круг по темнице, по-прежнему абсолютно ничего не видя и не слыша, я снова сел на "трон", и в ту же секунду тишину заполнил громкий шёпот – это было так неожиданно, что сердце моё чуть не выпрыгнуло из груди:

– Ты же знаешь, что она – шлюха. Не говори, что не знаешь, не ври себе.

Голос очень напоминал шапокляковский, но именно что напоминал, а не принадлежал ему: Шапокляк говорил несколько иначе. Так вот, значит, какое наказание они придумали… Гуманисты чёртовы…

– Ты что же, думаешь, всё это время она справлялась с одиночеством самостоятельно? Думаешь, хранила тебе верность? Верность тебе, жалкому психу, который хотел её убить?

Он разразился громким ехидным смехом. Я же, скрепя сердце, решил никак не реагировать на эти откровенные попытки вывести меня из себя.

– Как по-твоему, чем она занимается, пока ты сидишь тут? – он перестал шептать, и я окончательно убедился в том, что это не Шапокляк, а кто-то, довольно топорно имитирующий его голос. – Я тебе скажу чем: трахается со всеми подряд. Ха-ха-ха! Чем же ещё ей заниматься? Не тебя же ждать, правда? Да, в глубине души ты знаешь, что она – шлюха… Шлюха, шлюха, шлюха!

Голос становился всё громче. Я заткнул пальцами уши, не желая больше слушать этот бред, а в следующий миг сердце моё нырнуло в пятки: кто-то схватил меня за руки и резко дёрнул их вниз, затем чья-то ладонь хлёстко ударила меня по левой щеке – так, что голова моя наполнилась гудящим звоном. Толком ничего не осознав, я вскочил на ноги и приготовился защищаться, но ударов больше не последовало.

– Воспитанные люди так себя не ведут, – назидательным тоном произнёс голос, пока я приходил в себя, машинально поглаживая горящую от удара щёку и пытаясь понять, где прячется мой обидчик(или обидчики?). – Неужели я должен учить тебя хорошим манерам?

– Где ты? – спросил я, чувствуя, как к страху примешивается злость. – Может, покажешься? Или будем в прятки играть?

– Почему бы тебе не адресовать эти вопросы себе? – усмехнулся Лжешапокляк. – Но так и быть, я готов пойти тебе навстречу. Признай, что твоя жена – шлюха, и я покажусь.

– Нет.

– Ах нет? Что ж, тогда мне придётся заставить тебя, – сожалеюще вздохнул он.

Я хотел ответить: "Попробуй", но не успел. Прилетевший откуда-то из темноты кулак впечатался мне в правую скулу. Удар был не очень сильным, и, даже несмотря на его неожиданность, я устоял на ногах, но тут же последовал второй, более мощный удар, отправивший меня в нокдаун. Поднявшись с пола, я ощупал нос. Кажется, он был сломан, из него хлестала кровь.

– Ну же, давай, я очень хочу услышать это от тебя! Говори: моя жена – шлюха, – голосом капризного ребёнка протянул Лжешапокляк и, не дождавшись ответа, перешёл на крик: – Говори, блядь, пока я тебе все кости не переломал!

Во мне уже не было страха, а злость превратилась в бессильную ненависть, которая вылилась на моего собеседника скупым сквернословным посылом.

– Ну-ну, – ответил он. – Всё равно скажешь рано или поздно. Пожалуй, я и говорить с тобой больше не буду. Позовёшь, когда созреешь, и всё закончится.

Наступила тишина. Я мысленно приготовился к худшему, закрыл кулаками лицо и начал стремительно двигаться в темноте, иногда рассекая её ударами в надежде хотя бы случайно зацепить противника, но кулаки мои встречали только пустоту. В конце концов я плюнул и опустил руки: драться с темнотой бессмысленно, сопротивляться бесполезно.

И тут же один за одним на меня посыпались сокрушительные удары. Довольно быстро я перестал осознавать, где я, кто я и почему я здесь. Боль полностью затопила мой мозг. Невидимый противник беспощадно и безостановочно избивал меня – до тех пор, пока я не потерял сознание. Мне запомнилась одна глупая мысль, которая мелькнула тогда у меня в голове: «Только не умирать. Нет, только не сейчас… Мне нужно досмотреть, чем кончится моя жизнь. Так хочется досмотреть…»

В реальность меня вернули бетонный холод, обжигавший висок, и острая, пульсирующая боль в затылке. Вообще болело всё, но болело по-разному. Глаза практически не открывались. Не вставая, я провёл рукой по лицу: его не было, если можно так сказать. Ощупал зубы: удивительно, но все они оказались на месте. Пока что. Для того, чтобы принять сидячее положение, мне понадобилось несколько попыток: голова кружилась так, будто невидимые руки трясли мой мозг изнутри. Выждав, когда пройдёт тошнота, вызванная неимоверным напряжением сил, я начал потихоньку подниматься на ноги, что оказалось ещё сложнее, чем сесть, но в конце концов мне это удалось. Впрочем, мгновение спустя я снова оказался на полу: избиение продолжилось. Наверное, моему обидчику нравилось наблюдать за моими мучениями, иначе не объяснить, почему он дожидался, когда я встану. Хотя это слабое утешение, даже в некотором роде дурно пахнущее: думать о своём мучителе, как о каком-то чудовище или злодее, – качество, присущее червям и им подобным. А я не был червём – уж это-то о себе я знал точно!

Во мне уже не было ни страха, ни ненависти, только боль и желание, чтобы всё это поскорее закончилось. Однако я не собирался просить пощады и тем более говорить то, что требовал от меня Лжешапокляк. Конечно, если бы они очень хотели меня сломать, то сломали бы, но, судя по всему, у них не было такой цели. Вот это меня действительно утешало.

То ли удары стали более щадящими, то ли тело уже привыкло к боли и перестало её чувствовать так же остро, как после первых ударов, но сознание моё не желало отключаться гораздо дольше, чем в прошлый раз – по крайней мере, мне так показалось. Я лежал на холодном бетонном полу, закрыв лицо руками, и витал в своих расплывчатых мыслях, которые, поочерёдно вытесняя одна другую, сразу же накрывались забвением, а на моё тело сыпались удары невидимого и бесшумного инструмента правосудия. Зачем, для чего всё это, я не знал, да и знать не хотел. «Меня избивает темнота», – проскользнула сквозь пелену уже почти полностью окутавшего сознание мрака дурацкая мысль. А затем я наконец погрузился в блаженную бессознательную тьму.

Глава 17

Из бездны сновидений, в которых, если судить по проникшим в реальность впечатлениям от них, содержалось что-то очень важное, меня вырвал знакомый шёлковый голос:

– Есенин, просыпайтесь! Вам нужно поесть.

Я приоткрыл правый глаз и увидел перед собой бревенчатую стену. Нехотя повернулся на спину и открыл второй глаз. У кровати, на которой я лежал, накрытый одеялом прямо поверх одежды, стояла Златовласка. Она улыбнулась. Я перевернулся на левый бок, не поднимая головы, покоившейся на большой мягкой подушке. Вяло удивился полному отсутствию боли в теле. "Наверное, что-то вкололи", – подумал я, оглядывая помещение, хотя, пожалуй, оглядывая – это громко сказано.

Маленькая комнатушка без окон, в центре – единственная, но удивительно мощная лампочка, свисающая с низкого потолка на коротком проводе. Рядом с кроватью, прямо перед моими глазами – толстоногая табуретка и крохотный деревянный столик, на нём поднос с тарелкой, ложкой, кружкой и двумя кусочками хлеба; возле подноса – толстая чёрная тетрадь. Метрах в трёх от стола – обитая коричневой кожей дверь. Справа от неё ещё одна: судя по всему, туалет. И всё, больше в комнате ничего не было.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Златовласка, подбирая подол чёрного в белый горошек платья и присаживаясь на табуретку.

– Прекрасно, – не испытывая ни малейшего желания говорить, пробубнил я.

– Правда? А мне вот было бы не очень хорошо, если бы я столько проспала, – улыбнулась она. – Конечно, на вас повлияло успокоительное, но доза, которую вам ввели, рассчитана максимум на десять часов, а вы пробыли в объятьях Морфея – страшно сказать! – почти двое суток, если точнее, сорок пять часов.

До меня ещё с трудом доходил смысл её слов, но всё-таки я уловил главное:

– Успокоительное? Вы о чём?

– Как это о чём? – вскинула брови Златовласка. – Вы что, ничего не помните? Не помните, как напали на Шопенгауэра?

Я приподнялся на локте и опёрся головой на ладонь. Последние остатки сна как рукой сняло.

– Это я помню. Но… Вы хотите сказать, что после того, как мне вкололи успокоительное, я уснул и проснулся только сейчас? Хотите сказать, что сразу после убийства Шапокляка меня перенесли сюда, положили на эту кровать, где я благополучно проспал до сего момента?

Когда я начал говорить, Златовласка смотрела на меня непонимающе, а когда закончил, в глазах у неё заплескалась откровенная тревога, которую она попыталась скрыть за ласковой улыбкой.

– А что хотите сказать вы? – после небольшой паузы ответила она вопросом на вопрос, старательно изображая спокойствие.

– Вы издеваетесь? – злобно усмехнулся я. – Или это какой-нибудь психиатрический фокус?