Солитариус. Книга первая

– Если вы хотите меня сломать, ребята, знайте: ничего у вас не выйдет, – вслух усмехнулся я, но на мои слова отозвался только отвратительный голосок в голове: "Ещё как выйдет, если они действительно этого хотят…"

Да, любого можно сломать, если знаешь его слабое место. Не ломались только те, кого неправильно ломали. Хотя сейчас об этом лучше не думать…

Понемногу холод, исходивший от стен и пола, начал проникать и под мою одежду. На мне были те же джинсы и футболка. Чтобы согреться, я принялся нарезать круги по своей темнице (иначе и не скажешь!), на всякий случай снова обшаривая руками стены в поисках двери. Безрезультатно. Немного согревшись, я решил вернуться на "трон" и заняться стихосложением: когда сочиняешь, время летит гораздо быстрее. У меня уже были готовы две строчки: «Темнота беззвучна и пуста, равнодушна к страхам и мольбам…» Мне подумалось, что словесное творчество – это великое утешение в тяжелейших ситуациях, особенно когда ты ничего не можешь сделать, когда остаётся только ждать. Можно назвать это бегством от реальности, но иногда такое бегство необходимо, чтобы не сойти с ума, чтобы пережить, чтобы выжить…

Так размышляя, я шагал к "трону", и вдруг моя нога провалилась в пустоту, и я куда-то полетел… Сердце хотело выпрыгнуть из груди, а я всё летел, летел и летел в бездонную пустоту, с ужасом осознавая, что больше никогда ничего не увижу… пока наконец не проснулся.

Видимо, сидя на "троне", я не заметил как задремал, но, чёрт возьми, этот сон так походил на реальность… А может, я всё ещё сплю? Может, и Солитариус мне просто снится? Ну нет, это уж слишком…

– Вы очнулись, Есенин? – раздался холодный женский голос.

От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Казалось, стены заговорили со мной.

– Очень хорошо, – продолжал голос, пока я пытался утихомирить бешено бьющееся сердце, безуспешно всматриваясь в темноту. – Итак, вы знаете, почему вы здесь.

Конечно, со мной говорила Златовласка, но вместо привычного ласкового шёлка в её голосе звучало стальное безразличие.

– Где вы? – спросил я, чтобы что-нибудь сказать: до меня уже дошло, что на стенах установлены динамики.

– Вас должно волновать, где вы, а не где я.

– Полагаю, что я в изоляторе. Разве нет?

– Можно и так сказать, – туманно ответила Златовласка. – Вас ждёт наказание. Гиппократ уже определился какое именно, но прежде мы хотели бы задать вам несколько уточняющих вопросов.

– Зачем? – окончательно успокоившись, спросил я. – Если Гиппократ уже всё решил…

– Возможно, – перебила она, – ваши ответы заставят его пересмотреть своё решение.

– Ну что ж, ладно, задавайте ваши вопросы.

– Зачем вы это сделали?

Мне показалось, что в её ледяной тон проникли нотки то ли огорчения, то ли разочарования. По крайней мере, вопрос этот прозвучал чуточку теплее, чем всё сказанное ей до этого. Секунд двадцать я молчал, затем ответил:

– Скажем так: он меня вынудил.

– Каким образом?

Я снова ответил не сразу.

– Он оскорбил мою жену.

– Как именно он её оскорбил?

– Я не стану отвечать на этот вопрос.

– Вы считаете, что поступили правильно?

– А что, по-вашему, я должен был сделать? Молча проглотить оскорбление и уйти к себе в комнату? – раздражённо сказал я. – Он давно напрашивался, но я бы никогда его не тронул, если бы он не тронул мою жену.

– Вы вините в случившемся только его?

– Я никого не виню. Случилось так случилось. Я нарушил ваш закон и готов понести наказание. О чём ещё говорить?

– Вы жалеете о том, что сделали?

– Нет, не жалею. Он получил по заслугам. Я всего лишь отмахнулся от назойливой мухи. Надеюсь, у неё хватит ума больше не садиться на мою кожу.

– Но человек не муха, Есенин. И даже если пользоваться вашим сравнением, то вы не просто отмахнулись, а прихлопнули её, – всё так же безэмоционально произнесла Златовласка.

– Да подумаешь! – махнул я рукой. – Малость проучил гада, а вы делаете из этого…

– Вы убили его.

Честно признаться, я не был шокирован этой новостью, хотя сразу поверил, что это правда. В то же время у меня возникло странное чувство, что всё это касается не меня, а кого-то другого.

– Вы шутите, да? – насмешливо улыбаясь темноте, сказал я. – Как я мог убить его голыми руками?

– Никаких шуток.

После небольшой паузы я спросил:

– Значит, я сяду в тюрьму?

– Нет.

– Вы не собираетесь сообщать в полицию об убийстве? А как же Шапокляк? У него же, наверное, есть какие-то родственники…

– Это не должно вас беспокоить, – перебила она. – Вы же не хотите сесть лет на десять? Открою вам секрет, Есенин: нас ужасают государственные методы борьбы с преступностью, в особенности – уголовные наказания, которые демонстрируют чудовищное безразличие и неоправданную жестокость, если можно так сказать о мёртвом механизме, государства по отношению к людям – неоправданную в том плане, что она вредит людям. Мы, конечно, понимаем, что любое государство заботит самосохранение, собственное процветание, расширение своей власти, а вовсе не люди: они всего лишь средство. Государство наказывает не из любви к человеку, которая требует много времени и сил, а во имя законов, иными словами, во имя себя. Человеколюбие – это риск, на который здоровое государство не может пойти по природе своей, ведь любовь граничит с беззаконием, с хаосом, а это для государства смерти подобно. Думаю, вы и сами всё это понимаете.

– Не понимаю, почему вы разделяете государство и людей, ведь государство состоит из людей, и оно не с небес упало, а вышло из человеческих умов. По-вашему, государство – это некий механизм, не зависящий от людей?

– По-моему, государство – это механизм, созданный людьми для людей, но вышедший из-под их контроля, если говорить кратко, – чем дольше она говорила, тем живее становился её голос: было слышно, что её действительно волнует эта тема. – Теперь этот механизм требует человеческих жертв, ему нужен обслуживающий персонал, теперь люди служат государству, а не государство людям. Кто такие государственные люди? Это детали, колёса, шестерёнки, двигатели и так далее. Когда какая-то деталь выходит из строя, её меняют, когда необходимо, модернизируется весь механизм. Исправное государство стремится к экспансии, в первую очередь к внутренней: оно хочет контролировать как можно больше людей, желательно всех. Если же оно добровольно отказывается от контроля, то, скорее всего, над этим государством навис, простите за выражение, медный таз. Что касается преступлений… Преступление – это всё, что вредит государству. Степень тяжести преступления зависит от степени тяжести вреда, причиняемого государству: чем больше вреда, тем строже наказание. Беспристрастность, безжалостность государства даже по отношению к собственным наиважнейшим деталям говорят об исправности и эффективности механизма. Например, коррупция. В нормальном, то есть в стремящемся к экспансии государстве она карается очень строго, вплоть до смертной казни, и постепенно сходит на нет. В ненормальном, то есть в стремящемся к самоуничтожению, всё наоборот. Знаете, что меня удивляет? Народ считает коррупцию злом, а сильное государство – добром, ведь оно способно навести порядок в стране. Да, это так, но какой ценой? Ценой свободы. Чем сильнее государство, тем больше оно контролирует и тем меньше его волнует народное мнение.

Она замолчала, и мне наконец удалось спросить:

– Всё это весьма занимательно, но какое отношение ваши анархистские взгляды имеют ко мне? Если вы так человеколюбивы, почему бы вам не выпустить меня отсюда?

– Я не анархистка. Я всего лишь за то, чтобы государство служило людям, а не наоборот. Этого можно достигнуть ограничением сфер государственного контроля. Как это сделать? Первое и самое сложное – заставить государство подчиниться обществу. Второе – создать независимый общественный орган, который будет направлять и контролировать деятельность государства. Понимаю, звучит нереально, но я уверена, что это то, к чему нужно стремиться. Прошу простить, если моя болтовня вас утомляет. Теперь поговорим о вас. Человеколюбие заключается не в том, чтобы не наказывать за преступления, хотя в исключительных случаях лучше всего именно так и поступать, а в том, чтобы наказывать обдуманно, руководствуясь не слепой буквой закона, а собственной проницательностью и мудростью, стараясь принести преступнику пользу, если это возможно. Если же преступник безнадёжен, лучше убить его. Это и есть любовь. Наказание не должно быть местью или слепым исполнением закона во имя чего бы то ни было. По моему глубокому убеждению, длительное тюремное заключение – самое бесполезное наказание, которое можно было придумать. Если человек действительно так опасен, что его на многие годы прячут за решётку, где творится если не ад, то что-то вроде, так вот, неужели после нескольких лет напряжения, страха и унижений он перестанет быть опасным для общества? А если и перестанет, то какой ценой? Зачем обществу сломанные люди? Или, раз уж на то пошло, зачем их ломать так, когда есть гораздо более быстрые и эффективные способы? А тот, кто не сломался в тюрьме, обычно становится ещё опаснее. Напрашивается вывод, что мы живём в садистском обществе или, по меньшей мере, в обществе, лояльном к садистским методам государства, среди которых особенно выделяется пожизненное заключение – верх жестокости в оболочке милосердия и гуманизма. Надеюсь, вывод этот ошибочен. Ещё раз простите за многословие. Перехожу к вам. Наше человеколюбие в том, что мы не отдадим вас на съедение государству, а накажем вас, руководствуясь только вашим благом. Поверьте, если бы наилучшим вариантом было совсем не наказывать вас, мы бы так и поступили.

– Откуда вам знать, что для меня благо, а что нет? – нахмурился я. – Считаете, что знаете меня лучше, чем я сам?

– Иногда со стороны виднее, – ответила Златовласка, вернувшая своему голосу ту железобетонность, которая была в нём до рассуждений о государстве и человеколюбии. – Однако, вы правы, ваше мнение не менее важно, чем наше. Как бы вы себя наказали?

– Никак, – не задумываясь сказал я. – Я не собирался его убивать, всё вышло случайно. Это был другой "я", не тот, что сейчас говорит с вами. Я не оправдываюсь и не выгораживаю себя, просто говорю что думаю. В те минуты мной управляла неразумная часть меня, звериная часть, которая наверняка найдётся в каждом, если хорошенько поискать. В общем, я говорю об аффекте. Даже ненавидимое вами государство понимает, что аффект почти не поддаётся контролю, что он может изменить человека до неузнаваемости.

– Вы сказали: почти? Значит, иногда всё-таки можно с ним справиться?