Торговец отражений

– А ты думаешь, здесь есть кому-то дело до этой разницы?

– Есть. Например, тебе.

От твердости и непоколебимости голоса Грейс любой бы сдрейфил, но не Джим. Никакого смущения не читалось в его лице, остававшемся серьезным, и в глазах, все еще злобных и насмешливых. Но что-то в нем изменилось. Будто бы плечи опустились, совсем немного.

– Слушай, а когда ты тут была, чтобы знать, что с нами? – спросил Джим. – Думаешь, дело в тепле и холоде? Ничего ты не знаешь.

– Я знаю, в чем дело, и это никак с вашими мыслями не связано.

– Правда? А не пойти ли тебе в психотерапевты? Будешь вскрывать людям раны из  прошлого под видом доверительной беседы. Интересно, наверное, смотреть за тем, как они кровью истекают.

– Ты можешь говорить что угодно, но я знаю, о чем ты думаешь. И, кажется, мне дали особое право, – отрезала Грейс.

Джим замолчал. В растерянности он постоял, обдуваемый холодным ветром, чуть дрожал, но делал вид, что и не дрожал вовсе. Грейс знала – не от холода.

– Все вы имеете… право имеющие, – прошептал Джим и поплелся дальше, к воде. Грейс пошла за ним.

Полянка перед домом небольшая и грязная. Среди островков мха и травы валялись комки земли, брусчатка кое-где вывернута и выброшена, всюду лежали поломанные тонкие ветки. Казалось, что перед домом с регулярной частотой гулял ураган.

Грейс остановилась у огорода. Чуть не наступила на прижимавшиеся к земле высохшие травы, посаженные рядами за веревочной оградкой. Посмотрела и поняла, что это лекарственные растения, а не цветы, но какие именно – разглядеть не успела. Джим преспокойно пошел по ним, не взглянув даже, что топчет.

– Шел бы осторожнее, – сказала Грейс.

– Сам разберусь, – бросил Джим.

– Главнее разрушить, чем сберечь, да?

– А зачем беречь? Чтобы тебе досталось? – ответил Джим и даже не обернулся.

Грейс промолчала.

Они приближались к воде. Пруд, показавшийся Грейс сначала небольшим, сейчас представлялся морем, которое серыми мутными водами вливалось в лес, смешивалось с темнотой его и превращалось в единое: тьму, окружавшую дом семьи. Грейс обернулась – над домом все еще темнели тучи. Вдали над кронами деревьев летали черные пятна, немые, как и весь лес.

Джим вдруг замедлил шаг. Он посмотрел перед собой, на бесконечную пыльную гладь, не шевелившуюся от ветра, и отчего-то задумался. Шаги становились все меньше, движения рукой, которой размахивал при ходьбе, – все незаметнее. В конце концов он почти остановился, не успев дойти до лавочки у пруда, и замер.

Ветер вдруг замолк, и Джим, словно прежде подгоняемый им, перестал идти. Занервничал.

– Скажи, это ты правило про босые ноги и сквозняки придумал? – спросила Грейс, почти поравнявшись с Джимом.

– Шелдон. Все в доме придумывает Шелдон, – ответил он, не оборачиваясь.

– И ты, конечно, не имеешь над ним никакой власти?

– Над Шелдоном даже Шелдон власти не имеет, какой тут я…

– Но ты же убедил его в том, что Уайтхед – плохой человек.

Рука, державшая ноутбук, дрогнула. Джим поддержал его другой, испугавшись, что дорогая техника упадет на землю, а потом обернулся, нервно улыбнулся и тихо бы рассмеялся, если бы в глазах его не блестели искорки страха.

– Убедил? А ты думаешь, что он хороший? Ты? Ты так думаешь?

– Он ведь сказал тебе?

– Я не хочу с ним говорить. Ты сама понимаешь, что не хочу.

Грейс стояла ровно, засунув руки в карманы пальто, и смотрела на него. Не нужны были слова, чтобы объясниться. А Джим не умел выдерживать ее пристального взгляда.

– И ведь надо тебе все знать, вундеркинд чертов, – сказал он, подавив тяжелый вздох, развернулся и повел Грейс к пруду. – Он говорил. Он все всегда говорит.

От воды тянуло зимним холодом. Казалось, что серость, отражавшаяся на глади, обращалась в лед. Вода застыла, ветер ее не дотрагивался.

Джим и Грейс остановились у лавочки, присели. Он занял край, повернутый к дому, Грейс – край у воды. Между ними было меньше метра, но Грейс поняла, что Джиму нечем дышать, даже нормального вдоха сделать он не мог. Его била мелкая дрожь. Джим потирал края ноутбука пальцами, делая вид, что убирает присохшую пыль.

Грейс знала, что он думает, решается. Для Джима это сложно. Привык же считать себя всесильным и когда понимал, что это – фантазия, рассыпался как некогда прочная фигура из песка.

– Тебе на самом деле интересно? – прошептал он.

– Я хочу помочь, – ответила Грейс.

– Будто ты можешь.

Джим поджал губы, отвернулся, наконец положил ноутбук между ними и медленно засучил рукава. Длинные, прежде скрывавшие все до костяшек пальцев, закатал выше локтя.

– На, смотри, – сказал он, так к ней и не повернувшись.

Грейс охнула.

Руки Джима, бледные, прореженные голубыми венами, горели. Каждая костяшка налилась кровью, каждый сустав алый, яркий, словно окропленный краской. По коже разбрелись шелушившиеся пятна.

Грейс протянула руку, безмолвно спросила. Джим кивнул не сразу, еле заметно. Грейс даже представить не могла, чего ему стоило это согласие.

Она аккуратно взяла его ладонь в свою и погладила самый большой, будто бы налившийся самой смертью, опухший палец. Он был горячий. Грейс аккуратно перевернула ладонь, посмотрела на нее с другой стороны. Все пальцы были поражены. Каждый сустав горел и даже пульсировал под прикосновением. Болезнь сожрала красоту человеческой руки и превратила ее в эксперимент. Указательный палец на левой руке, когда-то сломанный и сросшийся неправильно, был самым печальным зрелищем. Кривой, красный, с загнутым внутрь ногтем, он напоминал ветвь дерева, выросшего на свалке химических отходов.

– Насладилась цирком уродов? – спросил Джим, очень старательно ввернув в вопрос пренебрежение.

– Тебе опасно быть на холоде. В любых перепадах температур, – прошептала Грейс.

– Правда? Спасибо, а то я за двадцать пять лет не узнал, – огрызнулся Джим, но так и не вырвал руку.

Грейс молчала. Прохладные пальцы аккуратно гладили ладонь Джима, а глаза следили. Сколько же в лице его силы и слабости, как будто на предсмертном одре, где храбрятся уже из привычки.

Джим сжал зубы. Тонкие губы вытянулись в ровную линию. Сделал глубокий вдох. Выдох. Зажмурился и, наконец, убрал руку.

– Мне больно, когда я в тепле, – сказал он, – в холод я не обращаю внимания на боль. Боль ревнива, не выносит, когда о ней забываешь.

– И ты решил, что так будет лучше?

– Лучше, хуже, какая разница? Есть то, к чему я привык, и это важно. А они… они потерпят. Я же терплю их заскоки. Пусть и они потерпят мой сквозняк.