Над Доном-рекой

– А вы, Харитон Трофимович? Что с вами, с семьей?

– Анастасия Алексеевна с Дуней останутся в Одессе. Дуня помолвлена – французский негоциант руки просит. А мне Елпидифор Тимофеевич в память о старых услугах предложил место в своем пароходстве. Давайте лучше о вас, Варвара Платоновна, поговорим. Как жили?

И сам удивился, почему вдруг голос охрип. Хотел-то спросить, вспоминала ли о нем, да не посмел.

– Хорошо жила.

Семнадцать лет – это очень много. Первые годы почти каждую ночь о Харитоне думала, стояла у окна, ждала чего-то… потом прошло. Даже засомневалась: было ли? Или от тоски женской сама придумала? А сны редкие… так ведь им не прикажешь. Радость они несли, это правда.

Варя подняла глаза, доверчиво улыбнулась:

– Я сегодня вас во сне видела.

Харитон почему-то обрадованно засмеялся:

– Надеюсь, ничего плохого я не делал?

– Не помню, – Варя тоже засмеялась и как-то по-детски развела руками, – совсем ничего не помню. Но знаю, что видела.

– Тяжко вам работать в таком месте?

– Я привыкла. Главное – не поворачиваться к пациентам спиной, всякие ведь бывают. Но это не их вина.

Посерьезнела:

– Знаете, зачем меня Марта Тимофеевна звала? Сказала, что вспомнила: Петенька жив, и ему уже ничего не угрожает. Пусть придет и заберет ее из больницы.

– Так это же замечательно.

– Нет, к сожалению – Варя горько вздохнула. – От шизофрении не излечиваются, но случается: за несколько дней до смерти больной возвращается к обычному сознанию. Предсмертная ремиссия.

В зал ресторан вбежал мальчишка, размахивающий газетами: «Читайте! Газета «Приазовский край»! Дерзкое нападение на Волжско-Камский банк! Бандиты пойманы! Убиты один нападавший и один полицейский!»

Харитон бросил пареньку монету, развернул газету:

– Надо же, как пишут: не грабители, а экспроприаторы… Варя, Варенька, что с вами?

Варя прижала ладони ко лбу и в ужасе смотрела на газетный лист:

– Петенька…

На фотографии застреленный экспроприатор в студенческой тужурке с наганом в руке удивленно смотрел в небо.

***

Год выдался длинным. Благодаря Варе, лето Вася провел в Италии, изучая архитектуру классицизма и барокко, а в конце декабря приехал навестить родителей и затосковал. Поёживаясь от пронизывающего ветра, пряча мерзнущие ладони в обшлагах шинели, бесцельно бродил по улицам города. Рождественские вакации, которые он всегда с таким нетерпением ждал, скучая по родным, на этот раз тянулись, словно медовая патока, которой потчевали в детстве. Матушка непрестанно просила сопровождать её в дома, где намечалась ярмарка богатых невест, отец в трезвом виде доставал нравоучениями по любому поводу, в пьяном – ругал всех и вся, Варя много работала, а Петьки не было.

Сколько Вася себя помнил, Петька был всегда. И то, что его вдруг не стало, было как-то особенно несправедливо по отношению именно к нему, Васе.

Год назад они с Петькой вот так же болтались по улицам. Петька беспрерывно о чем-то рассказывал, а Вася не особенно и вслушивался, пока не понял: друг восхищался людьми, мастерившими самодельные бомбы. Удивился:

– Петька, ты разве смог бы бросить ее в человека?

И поразился горечи, прозвучавшей в ответе:

– А что делать? Как Николай, книжки печатать? Мало этого. Ну, прочитают люди хорошие книжки, и захочется им жить так же, как Николай. Какая же власть это позволит, если всё давно распределено: господам – одно, босякам – другое.

– Против судьбы не пойдешь, – усмехнулся Вася.

– Да ладно тебе, – Петя отмахнулся. – Помнишь, девятьсот пятый? Ты тогда книжки читал, дома отсиживался, а я на Темерник подался, на баррикады. Девчонка по дороге ко мне привязалась: лет пятнадцать – шестнадцать, щёки красные, глаза горят, спрашивает: «Где здесь царя свергают?» Я отвечаю: «Нечего тебе там делать, стрелять будут». А она так уверенно: «Разве нельзя мне пойти и умереть за правду?» Я тогда, Васька, подумал: может, за правду-то и действительно можно?

– Уверен, что именно ты правду знаешь?

– Не уверен, Вась, не уверен… Но в том, как сейчас живем – точно никакой правды нет. И за нее бороться надо. Кто, если не мы…

Шел такой редкий в Ростове снег. Медленно зависал в воздухе, словно рисовал его художник, осторожно трогая кистью нарисованные дома, фигурки людей, булыжную мостовую, извозчика на облучке повозки, городового… Петька ловил снежинки на ладонь, слизывал их языком, смеялся:

– Сладкие, словно сахар…

Остановились на углу, возле особняка Маргариты Черновой. Полуголые кариатиды с атлантами, прикрытые снежным покрывалом, мужественно терпели ростовскую зиму. На угловой башне, увенчанной куполом, балконе с балюстрадой, декоративных вазах, лепных украшениях в виде гирлянд и морских раковин – тонкое кружево падающих снежинок.

– Почему все не могут жить в таких красивых домах, а вынуждены ютиться в трущобах? – Петька широко распахнул свои голубые глаза с длинными ресницами, требуя от друга немедленного ответа. – Вот ты, хотел бы жить в таком особняке?

Вася засмеялся:

– Не поверишь: не только жить не хотел бы, но и проектировать такой мне неинтересно. К чему эти украшательства? Все должно быть предельно лаконично, форма здания определяется лишь его назначением.

– Другими словами, ты хочешь проектировать казармы для аскетов, – поддразнил Петя – а деньги брать, как за дворцы венецианских дожей.

– Да не думаю я о деньгах, – рассердился Вася. – Просто мне кажется: красиво то, что целесообразно. Конечно, сегодня наши заказчики вряд ли это поймут, и придется делать вазы, колонны… Но когда-нибудь, я надеюсь… Я бы оставил в этом особняке лишь арочные окна от пола до потолка для игры света, и никаких плюшевых штор…

– Барин, совсем замерзли, видать, купите горячие пирожки с ливером, – отвлекла Васю от воспоминаний девчоночка лет тринадцати, с трудом волочащая тяжёлый лоток.

– А ты сама не замерзла? – Вася протянул деньги и поглядел на ее худую шубенку да какие-то непонятные опорки на ногах.

– Нет, барин, я только вышла, и бегаю быстро, чтобы городовой не поймал, – засмеялась девочка. – А почто вы дом Маргариты Никитичны рассматриваете? Приехали откуда? Это ей полюбовник подарил, красивая она была – жуть…

– Почему была?

– Так ведь то уже лет десять назад было, теперь, наверное, старуха совсем; как же она может остаться красивой, – авторитетно изрекла продавщица и, вскинув ремень лотка на плечо, поволокла его дальше, добавив с тоской, – городовые-то мальчишек не гоняют, а меня – каждый…

***

Марфа Тимофеевна угасла на следующий день после гибели Пети, к счастью, не узнав о его судьбе. В декабре от сердечного припадка скончался Елпидифор Тимофеевич. Братья, Петр и Николай, не стали делить наследство, добавив к названию торгового дома «…сыновья».

Незадолго до смерти Елпидифор Тимофеевич купил Николаю рудник в Александровске-Грушевском[7 - Сейчас – город Шахты]. Петр бурчал: «Младшенькому – опять новая игрушка. Надеюсь, менее опасна, чем издательство, и, даст бог, более доходна будет». Угольная игрушка пришлась по душе. К 1910 году заработала самая глубокая в России шахта «Елпидифор». Николай не мелочился: лучшие специалисты в горном деле проектировали шахту, учитывая последние достижения техники. Открыл на руднике школу, даже создал «Общество трезвости», утверждая: «Некультурный человек – плохо и мало покупает, но ещё хуже работает».

Следствие по делу издательства «Донская речь» умные адвокаты «ни шатко, ни валко» дотянули до 1913 года. В связи с амнистией по поводу трехсотлетия царствования Дома Романовых дело против Николая прекратили, оставив лишь ограничение в избирательных правах.