На крыльце под барельефом

– В том-то и дело, дорогая ты моя, что помогала она не ему, а Лене Чуковской. И молчала после этого, как та самая партизанка Зоя. Не знала, ни почему помогала, ни кому помогала. Молча и тихо. В судочках рукописи возила… Рисковала ведь! Не каждый на это пойдет, даже среди диссидентов, я думаю. Главное – это что ее Лена попросила. И все. Этого ей было достаточно. Вот ведь история, правда? Наивная верная Светка. С коммунистической верой в сердце помогала Солженицыну. Умора!

– Тише ты! Разоралась. Мы в школе как-никак…

– Да, ты права. Все, смолкаю, схожу со сцены… Овации, господа товарищи! Давай докуривай и пойдем отсюда, из нашего гадюшника.

Нина потушила сигарету и засунула ее в пустую пачку «Столичных», куда дружно стряхивали пепел. Лилиана смотрела в темнеющее окно. «Как все непросто, – думала она, – есть же места на земле, где можно читать все, что хочется, без купюр, открыто? Сколько еще наша жизнь останется вот такой – двойной, полуживой, потаенной и с постоянной оглядкой? Вечность. Ничего никогда не изменится».

Вслух же она сказала задумчиво, вспомнив о Нининой двоюродной сестре, при которой они не смели ни материться, ни рассказывать особенно остренькие провокационные анекдоты:

– Вы такие разные со Светой… Просто не верится, что вы сестры. Да, знаю, двоюродные, но это же не важно. Больше-то у вас никого нет. Нина, вот ты – такая яркая, с твоим вечным театром, твоими постоянными компаниями и ресторанами? Спекулянтки со шмотками! И рядом она… Всегда скромно одетая, в основном, в то, что сама себе вяжет по большей части… Правильная такая… Готовая всегда броситься на помощь… А она тебе когда-нибудь завидовала?

– Не знаю… Никогда не думала об этом. Она родилась – мне было пять лет. Я была старшей. Меня бабушка очень любила, баловала и всех вокруг баловать приучила. Вот такая история!

Нина засмеялась, совершенно не стесняясь того, что случилась в жизни их семьи такая несправедливость, и продолжала:

– А ее мать строила партийную карьеру, очень идейная была. Занимала какой-то высокий пост на харьковском заводе то ли тракторном, то ли сталелитейном… Потом мать посадили. Более того, она даже дважды сидела – до войны и после. Успела хоть дочь в Москву к родным отправить, и то хорошо. Светка у теток жила на Рождественском бульваре, в полуподвале. Образования нормального не получила. До сих пор себя вожатой-комсомолкой воображает. Это было самое яркое время в ее жизни. Просто действительно живет этим, верит в лучший из миров. Ни тени сомнения в руководящей линии партии. Рано пошла работать – старшая из теток ее в лабораторию на «Новую зарю» устроила. А тетка с самой Жемчужиной дружила, конечно, до всех событий, знаешь… Так при поддержке тетки Светка стала химиком. Сейчас вон в НИИ какой-то перешла, я говорила уже.

– Тебе не кажется, что это немного несправедливо: ты в институт, а она в лабораторию на химзавод…

– Ну… жизнь такая. И семья наша, женская, вся со своими заморочками, условностями, суевериями… Мать ее, полностью мишуга (Прим.: сумасшедшая – идиш), сама, говорят, боролась за чистоту партийных рядов. Узнав, что муж ей изменил, его Иваном звали, хороший мужик был, тетки говорили, на него донос написала. Его забрали. А потом и ее. Не избежала тоже доносов, несмотря на должность. А может, именно из-за этой должности и донесли. А в семье ее мамашу не сильно любили, сторонились, может, потому что за русского замуж вышла, а может, за идейность с доносами… Я даже не знаю, была ли она партийной, надо будет спросить. Наверное, была – как еще тогда такую должность ей доверили?

– Надо же, ничего себе! Вот это история! Хотя… в каждой семье свои истории… В нашей тоже хватает.

– Да уж. Все тетки, все пять сестер, получили хорошее образование. Учились в русской гимназии в городе, не в какой-то там школе при синагоге в местечке. Жили небедно. Революция случилась – бабушка всем пяти сестрам дала деньги на собственный дом, каждой – на свой дом. Представляешь? «Можно теперь, говорит, жить по-людски, не прятаться, не бояться». А все пять сестер учиться уехали, кто в Москву, кто в Харьков. Революция ведь случилась. Свобода, мать твою!

– А где они жили? На Украине?

– Местечко назвалось Посад Новая Прага. Недалеко от Екатеринослава. Что это сегодня? Днепропетровск? Дед был коммивояжером, ездил в Польшу, контракты хорошие заключал, его ценили. Даже в Варшаву ему перебраться предлагали, вот так он им пришелся. Он с восторгом эту новость принес жене, моей бабушке. Тогда уехать в Варшаву, до Первой мировой войны, было, наверное, как сегодня если б в Париж пригласили! Жили хорошо, как я понимаю. Ну понятно – погромы постоянные, в 1906-м полсемьи вырезали.

– Какой ужас! И ты так спокойно об этом говоришь!

– Да у всех в семье такие истории, просто не все рассказывают. Какой смысл рассказывать? Это было давно.

– И что с Варшавой? Не сложилось?

– Бабушка сказала ему: «Хочешь – поезжай. А мы с девочками останемся здесь». Как отрезала. Мощная у меня была бабка, всех в кулаке держала, деда тоже. Он ей: подумай! Посмотри вокруг! Погромы! Казаки! А она ему: «Ничего не знаю, не поеду никуда». И дед отказался от своих планов. Все остались. Ну а после революции дедушка купил тот полуподвал на Рождественском… На всех.

– Вот ведь как получилось… Как чувствовала твоя бабуля! Ужас. Что тогда был ужас, что после был бы ужас, никто бы не уцелел. И до революции был разгул, не пойми что, для евреев ад, никакой защиты. Черносотенцы. Не говорят, правда, об этом особенно. Революция, что ни говори, многое изменила, многое дала, открыла всем возможности… Вон твоим теткам позволила уехать учиться…

– Это да, дала, а потом взяла… обратно со временем. А в 37-м еще догнала и добавила… И вагоны в 53-м приготовила, чтобы всех уже разом… Тех, кому возможности на голову свалились…

В дверь раздался аккуратный мягкий стук. Нина и Лилиана переглянулись. Они говорили вполголоса. Они всегда закрывали дверь. Они, даже Нина, старались не травить, как тогда говорили, анекдоты перед коллегами с непроверенной репутацией. Они никогда открыто, в стенах школы, не критиковали приказы и распоряжения администрации. Они всегда следовали давно и четко означенным правилам, не показывая прилюдно своего отношения к той или иной ситуации. По крайней мере, им так казалось. Двойная мораль и осторожность – этому следовали все. Тому же все, по крайней мере, в их компании, учили и своих детей.

Нельзя сказать, что «девочки», собравшись по счастливому стечению обстоятельств в белой школе, сильно страдали и готовы были отказаться от своей обычной жизни, включая даже эту двуличную мораль, и броситься в неизвестность заграничного космоса. Да, говорили об уезжающих, сочувствовали тем, кто в отказе, кто по тем или иным причинам эмигрировать не может, читали самиздат и перепечатывали запрещенку, критиковали расходившиеся вокруг них близкие и дальние круги советской реальности… В то же время, как ни странно это выглядело, они себя чувствовали вполне комфортно, наслаждаясь общением, доставая билеты в театры на самые нашумевшие спектакли, отмечая дни рождения веселыми компаниями и, главное, – полностью растворяясь в любимой работе. Это была их жизнь, которой, казалось, не будет конца. Ведь если известны правила – гласные и негласные, – то конца этой жизни и не ожидалось в ближайшем будущем.

Стук повторился, точечный, аккуратный, но настойчивый. Нина раздраженно наконец дотушила сигарету, встала, тряхнула прической, повернула ключ в замке и громко сказала: «Да! Войдите!»

В дверь просунулась голова. После головы с широкой улыбкой появилось туловище, обтянутое в поблескивающий кримпленовый костюм. «Девочки! Я вам хачапури принесла! Прямо горячие! Вам к чаю!» Ираида Ашотовна внесла вместе с собой кастрюлю, накрытую клетчатым полотенцем. «Девочки! Хачапури! Попробуйте! Для вас делала!»

– Спасибо, Ираида Ашотовна. Мы уже собираемся уходить. Какие уж тут хачапури? Домой пора, – вежливо сказала Лилиана, складывая в сумку очки и тетради.

– Да-да, спасибо, Ираида Ашотовна! – поддакнула Нина. – А я… попробую. Вот этот, небольшой… Ммм, какой горячий и правда…

Лилиана многозначительно посмотрела на нее и громко задвинула стул. Нина уже тянула на свет горячий пирог.

– Попробуйте! Возьмите! Да не один, еще вот этот берите! Ниночка Абрамовна! Это чудо! Горячие! По нашему семейному рецепту.

Нина жадно впилась зубами в истекающий сырным соком горячий хачапури:

– Боже, какая вкуснота! Леля, Лилиана Георгиевна, попробуй!

Ираида Ашотовна с готовностью открыла кастрюлю перед Лилианой. Лилиана из вежливости и немного разочарованная Нининой готовностью к вкусностям заглянула внутрь. Она сама делала прекрасные хачапури, тоже по семейному рецепту, который привезла из родного Батуми, а Ираиду Ашотовну недолюбливала.

Подождав, пока Нина Абрамовна прикончит первый кусок, довольная и улыбающаяся Ираида Ашотовна заняла позицию на пути к двери.

– А вот я еще хотела спросить, завтра контрольную будете давать 6-му классу? Сереженька так волнуется…

– Мы уходим, Нина! Поздно уже, Ираида Ашотовна…

Лилиана прекрасно знала, что последует за горячим хачапури, и подталкивала Нину к двери, вручая ей сумку.

– Да-да, мы уходим! Спасибо, Ираида Ашотовна. Я потом доем. Очень, очень вкусно! Просто потрясно! Нет, контрольная в пятницу. Мы все проработали, пусть Сережа не волнуется. Дома можно все-таки еще раз просмотреть упражнения под текстом про Лондон…

– Ой! Спасибо вам! А Сереженька может к вам завтра после уроков забежать? Ну… если вопросы у него появятся… Можно? Правда? Вы такие замечательные, Ниночка Абрамовна! Лилиана Георгиевна! Ах! И вы так долго в школе! Все работаете?

Под причитания коллеги с кастрюлей Нина и Лилиана выскочили из кабинета. Ираида, одной рукой укрывая остывающую еду полотенцем, оглядывала внимательно класс. Ее глаза вращались по кругу с любопытством, пытаясь «считать» хоть какую-то информацию о том, что делали коллеги до столь позднего часа за закрытой дверью. Ну понятно – курили. Дым предательски кружился у стола, не желая никуда вылетать. А что еще? Что обсуждали? Она бы много дала, отдала бы все хачапури, только чтобы узнать хоть что-то…

– До свидания, Ираида Ашотовна! Вы идете? Я хочу дверь запереть.

– Иду, выхожу, конечно! Пойду еще угощу Лидию Николаевну и Ирину Евгеньевну. Все так поздно здесь сидят… Все прямо живут в нашей замечательной школе! А я так уже домой сходила. Я ж рано заканчиваю. Вот хачапури приготовила. И вернулась. Знаете, я же тут в пяти минутах! Может, как-нибудь зайдете на чай? У нас все просто, по-семейному.

– Спасибо, может быть, как-нибудь… Но видите, столько работы, подготовки… И мы-то живем не рядом, – Нина пыталась быть вежливой, но Лилиана тащила ее к лестнице.

– Как хорошо, девочки, что я вас застала! – донеслось до них. – До свидания! До завтра, девочки!

Ираида Ашотовна, тоже учитель английского, приехала с семьей издалека. Никто толком не знал, откуда точно. Одним она живописала солнечный Ереван, другие говорили, что она сама из какого-то другого города и только училась в Ереване. Третьи были уверены, что она вообще не жила последние годы в Армении, а приехала в Москву в гости к родственникам, погостила и осталась. Ее хлебосольство подкупало, но было в ее желании всех угостить и всем угодить что-то приторно чрезмерное. Навязчивое. Ненормальное. Непривычное. Беготня с кастрюлями и подносами напрягала. Некоторые коллеги побывали и у нее дома, куда она постоянно зазывала. Рассказывали, что половину гостиной или, как чаще говорили, большой комнаты в хрущовке недалеко от школы занимал белый рояль. Сама хозяйка, раскрасневшаяся и счастливая, вставала после обильной трапезы, от которой невозможно было отказаться, и начинала музицировать, петь романсы. Нина любила подшучивать, что второй раз к Ашотовне никто добровольно не шел, а если и шел, то только в поисках какой-нибудь выгоды в виде хорошего портного, импортных шмоток или сапожника. Все это имелось у Ираиды в избытке. Коллеги относились к ней хорошо, благодарно, если им перепадало от ее щедрот, но близко не сходились.

Каким образом удалось Ираиде Ашотовна получить место «англичанки» в белой школе, никто не знал. Возможно, на фоне других учителей, под которых подгадывали родители, записывая своих чад в школу, женщина не только заговорила и закормила завучей и директора, но и клятвенно пообещала учить младшие классы. Для звездных преподавателей второклашки с распахнутыми глазами и сведенными судорогой ртами были почти воинской повинностью.

Из «девочек» только Рита, молоденькая Рита Михайловна с еще не исчезнувшей энергией и изобретательностью на игры и загадки, с удовольствием брала малышей. Остальные, как могли, отбояривались, отбрыкивались, отказывались от маленьких. Громкий голос и своеобразный юмор Нины доводили детей до полного ступора. Тонкая ирония и нежелание Лилианы тратить драгоценное время на юный и грамматически не освежеванный материал заставлял родителей обивать высокие школьные пороги, чтобы понять, что делать и кто, собственно, виноват.

Ираида на этом фоне пришлась как нельзя кстати: уровня ее английского, выученного где-то далеко, вполне хватало на начальную школу. Дети ее любили, хотя и начинали позволять себе вольности буквально через несколько уроков. В любом случае на Ираиду никто не жаловался – дети пели веселые песенки, учили стихи и громко считали вслух, умиляя родителей на открытых уроках.

Классу к четвертому—пятому у Ираиды детей забирали, отдавали другим преподавателям, а ей снова приходилось идти веселить малышей и готовить их, как эскиз, набросок, для других, маститых «англичан». Ираида Ашотовна поводила полными округлыми плечами, как будто все это было в порядке вещей, и готовила угощение к концу учебного года. Впрочем, все были довольны или, по крайней мере, таковыми казались.

Главными объектами Ираидиного хлебосольного внимания, разумеется, становились учителя, у которых учился ее сын Сережа. Она понимала, что его приняли, причем прямо, без всяких условностей, в четвертый класс, исключительно из-за нее. Без мамы в школе, школьной и активной мамы, Сережу бы взяли только в бледно-голубую, через стадион.

Крупный и спокойный мальчик, каким-то образом, похоже, врожденным тонким чутьем понимающий расстановку сил, старался изо всех сил. Впрочем, и при стараниях, и при выпрошенных мамой дополнительных занятиях количество ошибок не уменьшалось. Об английском разговор при этом даже не шел. Проблемы были со многими предметами, в первую очередь, разумеется, с русским языком. Не было такой оценки в пятибальной шкале, под которую бы подпадали 30—40 ошибок в диктантах и сочинениях. Сережа никогда не спорил, только смущенно соглашался. Он понимал, что виноват, и видел свои «достижения» исключительно в красном цвете учительской ручки.