На крыльце под барельефом

Правда, что обид, что учебно-тетрадного трудолюбия в его умиротворенном характере было на редкость мало. Его таланты были характера созидательного, общительного и примирительного. Ксли надо было починить дверной замок или наладить показ слайдов, лучше Сережи мало кто справлялся. Огромная симпатия всех без исключения к мальчику компенсировала навязчивую заботу Ираиды с кастрюлями и завернутыми в полотенце пирогами. Вполне возможно, что внимание и терпение коллег к сыну Ираида записывала на свой счет и с новой силой, несмотря на странное, на ее взгляд, сопротивление, приглашала в гости, приносила горячие хачапури, а иной раз и дефицитные подарки на праздники. Отказаться было очень сложно.

Жизнь шла по своему школьному расписанию с запланированными перерывами на каникулы.

Нина

Утро начало пробиваться сквозь шторы, наполняя их солнцем, как ветром паруса. Нина обожала долго спать, неспешно просыпаться, и двойные шторы должны были ее надежно и долго охранять от слишком расторопного дня. Спешить было некуда. Это был выходной, хотя выходить, в общем, она никуда не собиралась. Лениться и ничего не делать – вот прекрасная программа, написанная прямо для нее. Медленный кофе, неспешный завтрак, бутербродик с сыром, как обычно. Потом? Потом хорошо бы убрать квартиру, но в целом это можно было безболезненно отложить и на потом.

Нина проснулась, но не хотела пока вставать. Ей и просыпаться не хотелось. Так было хорошо – растягивать удовольствие от времени без будильника, от минут, которые идут себе и идут, без этой вечной гонки под ежедневную утреннюю зарядку.

«Начинаем утреннюю зарядку!» – бодрым голосом в традициях Левитана вещало радио. Нина никогда в жизни зарядки не делала. Даже во время учебы в педагогическом институте преподаватели физкультуры водили ее, держа за дрожащие руки, по бревну под стоны трагически наигранные, но действенные – зачет ей всегда ставили.

Однажды, правда, вышла неувязка. Бревно бревном, но сдавать надо было еще и бег – три или четыре круга по огромному стадиону… Кто уже помнил сегодня? Зато все в их веселой студенческой компании помнили, как за Нину в этот день бежала Инна. Инна, спортсменка и гордость института, с легкостью «подменяла» подруг на важных спортивных мероприятиях. Одно только в этот раз было не учтено – на финише их встречал среди других тот самый молодой физкультурник, который с нежностью водил Нину по бревну и получил от нее не только лучезарную улыбку с благодарностью, но и от ворот поворот.

«Кто это так славно бежит?» – спросил он своих коллег, плохо знавших студенток в лицо. Непредвиденным оказался тот факт, что Инна была наполовину китаянкой и сходства с Ниной имела немного. Скандал удалось потушить, но Нина продолжала бегать исключительно на свидания, а не по стадиону.

Сейчас радиогимнастика выполняла роль часов с кукушкой-спортсменкой. Она четко оповещала, указывала на то, что нужно успеть сделать во время «разведения рук в стороны» и приседаний. На втором упражнении следовало уже выйти из ванной, на четвертом (что там – наклоны в стороны?) поставить кофе, на шестом его выпить, параллельно наводя «марафет» перед настольным зеркалом. Под команду «бег на месте», подталкивая где-то периодически зависающую утреннюю Аллу, надо было провести щеткой по волосам и, оглядев себя напоследок в зеркале прихожей, начать уже свой настоящий бег к трамваю.

Дорога до школы предстояла длинная: сначала пешком или на трамвае, потом на метро с пересадкой в переполненном вагоне, который периодически приходилось брать приступом. И напоследок под свежий холодок осеннего или весеннего рассвета – бег рысцой на финишной прямой по бульвару к школьному жизнеутверждающему дню.

Рождение Аллы стало событием случайным, незапланированным, которое произошло после того, как Нина волевым решением в почти последний еще возможный момент не оборвала жизнь тогда еще даже не видного глазу головастика очередным абортом. После этого, через какое-то, еще по привычке, разгульное время школа и друзья все же отодвинули, а потом и вовсе уничтожили мужчин в ее жизни. Они, мужчины бывшие и новые, появлялись, конечно, время от времени, увлеченные яркостью театральных красок ее голоса или по старой нестирающейся памяти. Однажды вечером Нина спросила дочь: «А что ты думаешь о том, если бы с нами стал жить один человек, солидный и очень приятный?» Алла от неожиданности испугалась, у нее даже спина вспотела. Потом она совершенно однозначно, с падающим куда-то вниз ужасом в голосе ответила: «Н-н-н-нет, не надо, зачем? Зачем жить с нами? Нам ведь и так с тобой хорошо? Разве нет?»

Больше ни вопросов, ни странных телефонных звонков она не слышала. Были ли у мамы какие-то свидания или романы, Алла не знала. Домой посторонние отношения не приносились. Кто был ее отцом, творцом головастика, Алла тоже так и не узнала.

Удивительно, но Нина, не научившаяся заботиться ни о ком и всю жизнь купающаяся в заботе и внимании других, сумела каким-то образом приучить дочь к дисциплине, самостоятельности и добиться от нее вполне достойных оценок в школе. А может, просто повезло – посмотрели там, наверху, при выдаче головастиков и решили по-своему: решили выдать того, который как раз и вырастет, чтобы позаботиться со временем о бестолково-театральной маме.

Сейчас многое изменилось. После смерти бабушки, Нининой мамы, в малогабаритной квартирке и привычной жизни возникла дыра, даже две дыры. Одна временная, когда вдруг ощущаешь иное течение жизни и конечность всего, и другая – самая что ни на есть материальная: темные окна, холодная кухня, нетронутая постель, любимые когда-то мамины платья в шкафу, которые нужно куда-то теперь деть, а рука не поднимается.

Эти дыры просто так не затягиваются, не заполняются, поскольку нечем их в принципе заполнять, разве что только чувством вины. Так и остается навсегда провал на дороге размером с ушедшего человека, когда все становится вдруг поздно. Можно стоять на краю и смотреть в эту пустоту. И смотри – не смотри, ничего не изменится, кроме, пожалуй, оставшейся в одиночестве собственной жизни под внезапно распахнувшимся небом, как на финишной прямой в голубую бесконечность.

Пришлось и жизни Нины сделать снова неожиданный поворот, а ей самой – повзрослеть, если раньше она этого не сделала. Возможно, поэтому она и не впускала больше поклонников в семейное 32-метровое пространство. Впрочем, дочь это воспринимала всегда как обычную жизнь, жизнь без мужчин, жизнь с мамой и ее школой, которая стала потом и Алкиной школой. Сравнивать было не с чем.

Нина, рожденная на обломках разрушенного революцией старого мира, впитавшая порывы вылетевших при первой возможности из разных местечек образованных барышень, не научилась ни жить семейным укладом, ни строить его с кропотливым витьем гнезда. Из пяти выученных разным наукам и языкам в гимназии сестер только две хотя бы попробовали в отголосках традиции или по стихийной случайности что-то свить, создать, построить и родить по дочери в кратких перерывах между восторженным участием в социалистическом строительстве, арестами и войной. Три даже и не пробовали, хотя… Кто сегодня уже в курсе всех тогдашних подробностей и обстоятельств? Героические были сестры, да и двадцатый век не шутка. Результат, впрочем, налицо: на вершине перевернутой генеалогической семейной пирамиды к 70-м годам скользящего уже устало вниз столетия осталась стоять одна Алла. Или если следовать традиционности изображения, то Алла осталась висеть одинокой каплей под генеалогическим алмазом разрушений двадцатого века.

У всего в малогабаритной квартире на втором этаже новостройки было свое место. Если кухня считалась вотчиной, королевством бабушки Аллы, то центром нининого мира, включая ближние и дальние галактики на расстоянии телефонного перекрученного шнура, была тахта. Алла поначалу довольствовалась ковром, по которому перемещались поезда немецкой железной дороги и вышагивали куклы. Позже постоянным и незыблемым пристанищем всех ее интересов стал письменный стол. На кушетке, накрытой потертым покрывалом, сидеть было не принято.

После того, как бабушки не стало, кухня опустела, понемногу теряя свои цвета и запахи, былую, пусть очень скромную, но привлекательность. Кухня остыла. Духовка, в которой самозабвенно когда-то пеклись бисквиты и шарлотки, где тушилось жаркое с черносливом, одичала, заросла – как брошенная земля сорняками – старыми кастрюлями и разными (а вдруг пригодятся?) противнями, формами и формочками для печенья.

Вся жизнь, балансировавшая раньше на двух полюсах, теперь переместилась в гостиную – она же большая комната, она же Нинина спальня, она же столовая, она же торжественная зала, где принимали гостей и где под Новый год устанавливали живую елку с игрушками из тончайшего стекла. В эту комнату непонятно как, в пребывающие, по-видимому, в ином метафизическом измерении 14 метров, помещались не только тахта, стол со стульями, сервант со стеклянными раздвижными витринными стеклами, журнальный столик с двумя креслами, подсервантник с телевизором, но и огромное немецкое пианино. Инструмент со следами сгинувших за долгую фортепьянную жизнь подсвечников был грозным, высоким, черным. Он появивился в доме, когда Алла поступила в музыкальную школу. Под кряхтенье грузчиков его еле впихнули в узкую прихожую и осторожно покатили в большую комнату. Занесли эту немецкую антикварную махину на второй этаж на широких лямках, а за дополнительную заботу и бережное обращение грузчики попросили прибавку: «Добавить бы надо, хозяйка! На руках, можно сказать, несли!» И это было правдой.

И даже при наличии таких благ цивилизации, как пианино и черно-белый телевизор, центром всей квартиры все равно выступала тахта. Она была частью Нины, а Нина – частью ее, ее запахом, ее продавленной формой. У мебели, которую с трудом доставали и покупали, а потом берегли не один десяток лет, были свои домашние имена. Почему тахта? Почему большой комод с откидной стенкой назывался булем, тоже никто не мог объяснить. Туда пряталась постель с подушками и одеялами. Алла, когда была маленькой, туда помещалась тоже. Взволнованные бабушки-сестры не могли ее сразу найти и обвиняли друг друга в недосмотре на каркающем языке, что Аллу очень забавляло. Этот буль имел настолько отдаленное отношение к инкрустированной мебели знаменитого мастера 17 века, что запомнился просто под этим милым, домашним именем.

Нина, сродни кораблю в порту приписки, чувствовала себя на тахте днем и ночью, как в надежной гавани, укрытой от штормов мирового океана. Здесь было ее царство, которое бурлило, удивлялось, возмущалось, устраивало кому-то встречи, договаривалось о подработке, расстраивалось и радовалось.

Главным приложением к тахте и еще одним действующим лицом квартиры, почти одушевленным предметом, был телефон. Он звонил не переставая. Когда он молчал, заботливая хозяйка удивлялась и снимала трубку, проверяя, работает ли он, не случилось ли чего с верным другом. Нина могла говорить часами, не уставая рассказывать последние новости всем подругам в разной пропорции, с появляющимися подробностями и дифференцированным уровнем накала.

«Ритуля, дорогая! Ты сегодня столько всего пропустила! Но ничего, слушай! Я тебе все доложу…»

«Лидочка, конечно же, мы собираемся в эту субботу! А ты позвала Олю? Ты знаешь, у нее там такие дела… Но это все строго между нами!»

Регулярно приезжающие в Москву родственники, тетки, двоюродная сестра Света, гостившие друзья – все, как планеты, вращались по орбите квартиры и шире – по эллипсу Нининой жизни – вокруг Нины и ее тахты. В ее сторону летели флюиды осуждения, непонимания, раздражения. Нине было на все это наплевать – она играла свою роль солнца, центра вселенной самозабвенно, без тени сомнения в своем неотъемлемом праве. Возможно, она просто и не замечала ничего, что пытались ей показать близкие своим неодобрением.

Зато для всех других она была праздником. На нее невозможно было обижаться. Нина парила над обыденностью, позволяя всем, кто попадал в сферу ее притяжения, о ней заботиться, доставать продукты, делать ремонт, готовить, неожиданно оживляя брошенную на произвол судьбы кухню, водить Аллу по музеям и на концерты в консерваторию. Ее жизнь была театром, который давал гастроли без отдыха, а спектакли могли идти без занавеса, без кулис, без зрителей, даже когда прима, а все чаще единственная актриса на этой сцене, оставалась один на один с тахтой.

Коллеги

Ирина Евгеньевна сидела за столом и проверяла тетради. Ей не нравилось забирать работы учеников домой – лишняя тяжесть, да и вне школы заниматься рабочими, и так набившими оскомину, обязанностями не хотелось. На этот вечер у нее были планы – посмотреть фильм в 21.30, давно у нее с Толей не получалось посидеть спокойно, без суеты перед телевизором. В школе работалось лучше, без отвлекающих телефонных звонков и дочери, которая постоянно что-то хотела – то почитать, то поиграть, то рассказать, причем срочно, почему листья зеленые, а небо голубое.

Ирине Евгеньевне в этом учебном году оставили шестые, бывшие пятые классы. С них все и начиналось в новой школе. Дети ее восприняли неплохо, но с осторожным холодком – они привыкли к той, предыдущей, уехавшей за границу учительнице, попав к ней сразу после начальной школы. А ведь всем известен пиетет и малышей, и их родителей перед первым учителем. За три года он не выветривается, и та же смесь уважения, любви и дисциплины переходит, перекатывается, перетекает и на следующих учителей, уже в средней школе. Правда, через пару лет дети подрастают, и с ними подрастает осознанность – нежная способность малышей доверять учителям и любить просто так, по привычке или дисциплинно, постепенно сходит на нет. Теперь и то, и другое нужно заслужить.

Нынешние шестые были яркими, особенно шестой «А». С классом любили работать те, кто ценил эту яркость. Другие же преподаватели называли класс сложным и начинали сразу наводить порядок, а именно – старались привести всех к оговоренной в методичках и на педсоветах норме.

Ирине Евгеньевне яркость была точно не нужна. Она и так столкнулась с учениками, которых в ее прошлом не было и быть не могло, но если и появлялись единицы, считающие себя личностями в 12—13 лет, то из них это быстро выбивали. Здесь же таких было полшколы, и с ними приходилось считаться. Ей уже рассказали о достижениях прошлой, бывшей коллеги, но та уехала, и с ней уехала ее слава. У каждого же своя методика, свой опыт, считала Ирина Евгеньевна. Она не умела и не желала придумывать что-то помимо программы: игры, конкурсы, внеклассные занятия… «Глупости какие, – думала она, – есть программа, зачем-то она разрабатывалась умными людьми? Вот ей и надо следовать».

Работа на уроке выполнялась, диктанты писались, стихи учились. А любовь к детям и детей к ней, о которой постоянно говорят некоторые коллеги, никому здесь особенно не нужна, достаточно соблюдения правил и выполнения домашних заданий. Любая любовь, даже школьно-временная, требует сил и душевных затрат. А зачем это нужно? Ведь семье тогда достанется меньше…

Ирина Евгеньевна посмотрела в окно на деревья, погружающиеся в вечернюю темноту. За стеклом, в ощущаемом даже здесь, в тепле класса, синем холоде расстилался невидимый город. Он рос, расширялся, разгорался в свете бледного света фонарей, выпускал жесткие ростки магистралей в разные стороны. Их стрелы быстро и костисто обрастали мясом новостроек, закрепленных на скорую руку пуговицами новых станций метро, неинтересных и однотипных. Это был чужой город. Его можно и нужно было осваивать, обживать, чистить и беречь, как одно-единственное пальто, но любить – вот это уж совершенно необязательно.

«Как рано стало темнеть, – подумала она с тоской, – пора бы уже отсюда и уходить, сколько можно здесь сидеть… Еще остались эти тетради, правда… Бесконечные тетради…»

В дверь постучали. Пока она размышляла, кто бы это мог быть, в душе радостно звякнуло: не зовут ли ее новые приятельницы выпить чаю и поболтать? Нет, оказалось иное, что, впрочем, тоже отвлекло от надоевшей проверки. В класс вошла боком Ираида Ашотовна. Они, разумеется, уже состояли в неких коллегиально-симпатизирующих отношениях, улыбались друг другу при встрече, но близко пока им общаться не доводилось. В конце прошлого учебного года Ираида подарила Ирине французские духи в знак благодарности – в 5 «А», а теперь в том самом 6 «А», учился ее сын Сережа.

Ирина Евгеньевна впервые получала такие подарки от родителей учеников, по совместительству коллег, и немного в душе потопталась на месте, слегка поотказывалась, да и не была уверена, стоит ли брать. Она не знала наверняка, как следует поступить, хотя «девочки» и обсуждали пару раз такое, в целом, рядовое событие, было дело… Вопрос, как будет дарящим расценена ее готовность взять «подношение», как ядовито отметила сестра Лара. Ирина терялась в догадках и тонула в опасениях. В то же время она не знала, как может быть воспринят и ее отказ. Отказываться, правда, очень не хотелось.

Ираида Ашотовна была настолько откровенна в своем желании отблагодарить за «тройку», на которую сына «вытянула» новая учительница без лишних нервов – не так, как было с предыдущей, – что в результате недолгих взаимных церемониальных па то с протянутой рукой, то с отдергиванием ее же, Ирина Евгеньевна подарок приняла. Позже она с восторгом об этом рассказывала маме и сестре как о знаке признательности и уважения. «Она настояла, прямо вот да, насильно заставила меня взять!» – говорила Ирина, сводя почти незаметные брови к переносице в знак возмущения. Ларочка в ответ, конечно, тут же что-то хмыкнула, дескать, что прибедняешься-то, но спорить особо не стала. Факт подарка оставался фактом – что с жеманностью сестры, что без нее.

Духи были потрясающие, французские – одно слово, в магазине таких не просто не было, но и достать не представлялось возможным. С тех пор у Ирины Евгеньевны и Ираиды Ашотовны установились теплые, дружелюбные, но разделенные этажами отношения. Они даже сидели рядом на последнем педсовете, вместе выбрав серединку, и потом вовсю крутили головами, улыбаясь, раскланиваясь, вслушиваясь и вглядываясь. Возможно, женщины почувствовали симпатию друг к другу как новенькие в белой школе и не присоединившиеся еще к группам «по интересам». Впрочем, внимание Ираиды Ашотовны к Ирине, похоже, стало довольно быстро понятно, но она не отказалась бы от более тесного личного контакта и без связи с Сережей.

– Ирочка Евгеньевна, дорогая! Можно к вам зайти на огонек? Все трудитесь, трудитесь допоздна…

– Добрый вечер, Ираида Ашотовна, конечно, заходите. Очень приятно, проходите, пожалуйста, хорошо, что вы вот тут… зашли… Как бы поздно, но да, еще работаю… Проверки этой, тетрадей много…

– Мы с вами вместе здесь работаем уже столько времени и все никак не поговорим, не посидим вот так, в спокойной, душевной атмосфере, как говорится, тет-а-тет, в общем…

– Да, точно, никак не поболтаем просто так, не о делах… Хорошо, Ираида Ашотовна, что вы как бы заглянули… вот так запросто. Всегда вам рада.

– И я тоже, Ирочка Евгеньевна, просто замечательно, что вы еще не ушли. Вот тут в пакете долма. Это вам.

– Да-алма? Мне? А что это? Это что-то сладкое? Ну что вы… Не стоит…

– Не знаете, что такое долма? О! Это очень вкусно! Национальное армянское блюдо – маленькие такие, вот такие, м-м-м, как его, такие, как голубцы, но в виноградных листьях…

– О! Какая вы милая! Спасибо. Ой, а оно горячее… Я это, я домой возьму, можно? Хорошо?

– Конечно! Конечно! Она горячая, можете сейчас покушать. А можете и дома… Это все вам, а то сидите допоздна, небось и готовить не успеваете – пока еще до дома доедете…

– Да уж, и не говорите. Я далеко живу… Спасибо вам. Какая вы умелица, Ираида Ашотовна! Как вкусно пахнет! Как, вы говорите, называется? Долма? Первый раз слышу…

– Долма, долма! Ах, да что уж тут! Мне это просто. Готовить очень люблю! Да мне это в радость! Я ведь рядом живу, классы у меня начальные, заканчиваю рано. Так я успеваю домой – все приготовить, всех покормить, с детьми побыть, позаниматься, последить, как там они и что, сами понимаете – надо руку постоянно на пульсе держать! А потом можно и обратно прибежать. Вот вам принести долму горячую. А то на школьных-то обедах можно с голоду умереть! Там такие котлеты… даже кошкам не дашь.