На крыльце под барельефом

Кто-то переступал через период созревания с программным распитием портвейна «777» в летних скверах или зимних подъездах, шел в армию, учился или устраивался на разные предприятия в городе. После этого уровень благосостояния рос, а портвейн уже уступал место другим, более солидным напиткам. Но были и те, редкие те, кому выпадал счастливый билет и кого больше в городе не видели. Так, по крайней мере, обсуждали судьбы выросших на их глазах мальчишек и девчонок старушки на лавочках, совершенно не уверенные в том, стоит ли искать удачу в иных, дальних и непонятных, хоть и привлекательных далях.

«Где родился, там и пригодился», – говорили они, снова и снова вспоминая тот случай, когда, покрутившись где-то там, опустившись до разгрузки вагонов и посинев от водки, в родной город вернулся Юрка с улицы Революции. «А ведь уезжал такой, прямо весь такой, гордый ходил, на всех нас, недостойных, свысока выглядывал! Да нужен ли он со своими картинами в Москвах этих? Если только клубы заводские расписывать! А художник, права ты, Филимоновна, от слова „худо“! Либо ты Брежнева этого пиши и красные флаги с коммунизьмом, либо работай, как все люди, по-правильному, по-нормальному! А то вишь, свободы им теперь много дали – живи, как хочешь и где хочешь, – а мозгов не добавили», – был вердикт простого народа на лавочках.

Уехать хотелось обеим сестрам, но Лариса считала, что ей это нужно в первую очередь. Она полагала это тоже своим абсолютным правом.

И она молчала

После уроков Нина с Лилианой заперли дверь кабинета и приоткрыли окно, чтобы традиционно «перекурить» отработанный день.

– Представляешь? Я должна тебе столько всего рассказать! Я вся из себя в шоке!

– Ниночка, что? Что случилось?

– Вчера Светка, Светлана моя, сестра, привезла Алку домой – она ходила с ней в Третьяковку…

– Я всегда говорила, что ты хорошо устроилась! Ты гуляешь, а сестра двоюродная с племянницей по музеям, по экскурсиям ходит! – каверзно, весело подмигивая подруге, отметила Лилиана.

– Ладно тебе, ей в радость. Представь меня в Третьяковке… Мрак-тоска… Даже не покуришь под парадными-то портретами… А Алка для Светки прямо свет в окошке, своих-то нет. И любит она культуру подбирать, где только можно. Вот и ребенка приобщает…

– А почему, кстати, нет своих? Она же замужем. Хотя, как мы все знаем, некоторых отсутствие мужа не остановило!

Нина засмеялась – она все про себя знала и сама не раз подшучивала над своей легкомысленностью – и постаралась отмахнуть сигаретный дым в окно. Дымное облако почти не сдвинулось, зависнув над женщинами ореолом правонарушения. Светлану она любила как члена семьи, как что-то привычное и вечное, но сестры были полюсно разными во всем.

– Да что-то у них там не получается. Светка и на обследовании лежала, я ее к Маше своей, гинекологине, устроила, к Грауэрману. Думают, что бесплодие. Будет еще проверяться.

– А муж?

– Что муж?

– Может, это он…

– Не, вряд ли. Да с ним она и говорить на эту тему не смеет – попробовала как-то, полушепотом, наверное, робко предложила тоже провериться… А он бывший военный. Вроде нормальный, но правильный весь из себя такой, прямоугольный в общем. Сама знаешь их психологию: как мужик может быть виноват? Баба если только! Но суть не в этом. Они хотели, кстати, усыновить ребенка, насколько я помню, даже мальчика выбрали… Ездили в детский дом, встречались, гостинцы возили, играли… Начали даже документы оформлять, а потом что-то не срослось.

– Господи, бедный ребенок.

– Да уж. Светка не сильно любит об этом говорить. Да и вообще… Но я-то что хотела рассказать? Ты просто представить себе не можешь, она оказалась настоящей партизанкой!

Нина со свойственным ей театральным накалом овладевала собеседниками, заставляя их внимать, ожидать продолжения истории, ахать и охать в нужных местах, становясь не просто зрителями Ниночкиного действа, а непосредственными участниками. Ее низкий поставленный голос был слышен порой на школьной лестнице чуть ли не на первом этаже, в то время, когда урок в ее исполнении шел на третьем. Малыши испытывали ужас, когда Нина Абрамовна гордо вышагивала на высоких каблуках по коридорам, рекреациям, как называли их здесь, в белой школе. Ей было достаточно выглянуть из кабинета на секунду, чтобы разрезвившиеся пионеры тут же застывали и вставали по стойке смирно под ее молчаливым вопросительным взглядом вертикальнее, чем на торжественной линейке перед бюстом Ленина.

Классу к шестому все дети и их родители понимали, что громкий и строгий голос – это лицедейство, которому готовы рукоплескать в театре, но не все готовы принять в обычной средней школе. Еще через пару классов оказывалось, что эмоциональный и пугающий накал Нины – это ширма, внешняя защита, панцирная шкурка ранимого и добрейшего существа, избалованного когда-то ребенка, обласканного судьбой, несмотря на войну, эвакуацию и душную, грозящую страшным тучу антисемитизма, процессов и доносов начала 50-х. Удивительным образом Нину эта туча никак не затронула, и ей с лихачеством пилота, исполняющего элементы высшего пилотажа, удалось пронестись, пролететь, не задев крылом ни тучи, ни земли.

Ее острый язык мог унизить, да, без сомнения, унизить за лень или несообразительность, осмеять перед одноклассниками того, кто пытался вылезти за чужой счет или прикрываясь родительскими связями. Этот же острый язык мог в кабинете директора отстоять ученика, несправедливо обиженного, защитить и настоять на помощи тем, кто по разным семейным обстоятельствам вдруг «съехал» на опасные тройки и кому грозил перевод в другую школу, в ту, которая по другую сторону стадиона.

Однажды играющую после уроков в школьном дворе Аллу заловила старшеклассница и отвела в сторону. Алка была удивлена и польщена вниманием. Старшеклассница, странно смущаясь, спросила, где ее портфель. Алла послушно принесла. «Открой», – приказала девочка с красиво зачесанными волосами, от которых было невозможно отвезти взгляд.

В приоткрытое темное портфельное жерло старшеклассница всунула огромный кулек шоколадных конфет, да таких, которые дома бывали далеко не часто: треугольные, конусом, «Трюфели», твердый «Грильяж» в золотисто-зеленой обложке, «Белочка» с мелкими орешками, «Мишка на севере». Внутри «Мишки», как любила Алла, всегда хрустели нежные вафельки, а тонкий слой шоколада таял во рту.

Засунув поглубже конфеты, старшеклассница портфель встряхнула, закрыла и вручила Алле. «Мама твоя – просто потрясающий человек, такой вот… настоящий человек. И учитель тоже классный, мы все ее любим. Но ты ей не говори, что я сказала. Договорились? Просто запомни. Передай ей благодарность от Лены и ее мамы. И слушайся ее! Уроки хорошо делай! Поняла, мелочь?»

Алла мало что поняла, кроме того, что несет домой настоящее шоколадное сокровище. Ей не терпелось достать хотя бы одну конфету, лучше «Мишку», конечно. Взять без спроса она не могла, не смела, так что целый час дороги до дома держала тяжеленный портфель замочком к себе и берегла, не отводя взгляда и не открывая.

Дома Аллу, которая считала себя добытчицей и уже почти ощущала на языке привкус белочкиных орешков, ждал скандал.

– Зачем взяла? – громко вопрошала мама. – Как ты могла?

– Я… она… она открыла. Она положила…

– Не надо было брать, – мать снизила накал, поняв весь абсурд ситуации и представив свою маленькую дочь перед 16-летней Леной, с которой она занималась по-тихому в течение последних трех месяцев из-за надвигающейся на нее «тройки» в году. На частные уроки у мамы Лены денег не было совсем – после внезапного развода она осталась одна с двумя детьми. Нина Абрамовна позже все же выбила у завуча дополнительные занятия, на которых подтягивала Лену. Впрочем, и после этого девочка приезжала раз в неделю к ним домой, на частный, но тоже бесплатный урок.

Лена старалась изо всех сил, но была немного потерянной в последние месяцы, как будто оступилась, сошла с хорошей, понятной и светлой дороги на обочину с труднопреодолимой грязной жижей. Ей было сложно сосредоточиться на путающихся, стоит только отвлечься, неправильных глаголах. Такое случилось у нее время – из-за резкой смены привычного семейного уклада. Лена тяжело переживала предательство, по ее убеждению, отца. А еще она с тоской смотрела вслед сразу ухнувшему куда-то вниз материальному уровню и без того скромной советской жизни.

– Нинка, так что Светлана? Привезла Аллу? И что? – Лилиане не терпелось услышать продолжение.

– Она играла с ней в лото какое-то, потом они читали… А дальше Алка пошла смотреть мультик. А перед телевизором у меня «Новый мир» лежит, ну тот, знаешь?

Лилиана замерла. «Один день Ивана Денисовича» им принесла Лидия Николаевна. До этого были сшитые пачки листов самиздата. То, что невозможно было достать в обычной советской библиотеке, давалось только своим и только на пару дней. Читали быстро, по ночам, чтобы тут же отдать и передать дальше. Прятали под подушку, среди постели, убранной внутрь складывающегося дивана, старались не оставлять на виду, особенно если в доме были дети. Нина, как обычно, чувствовала себя свободной от разных условностей и конспирации. Она была убеждена в том, что в ее дом наверняка приходят только свои и с самыми лучшими намерениями.

– Ты что имеешь в виду? – Лилиана перешла на шепот. – Это «Один день», что ли? Ты спрятать не могла получше? Собственно, получше – это не про тебя, ты вообще ничего не прячешь. Приходи – читай – бери. Ты хочешь всех подставить? Он отовсюду изъят. Твоя сестра, конечно, не пойдет стучать, но она же правильная до противности! Идеи партии и Ленина в жизнь!

– Слушай дальше. Все так, но я ж говорю, не совсем так. Меня все это потрясло неимоверно…

– Короче, так она увидела? Ну понятно, надеюсь, она не пойдет никому докладывать… Жалеет тебя, дурочку наивную… Но ты же можешь быть аккуратнее! Сколько раз тебе говорить?

– Хорошо, хорошо, буду, обещаю, но это все не то. Дослушай же до конца, боже ж ты мой! Она заметила и взяла в руки посмотреть. Я зашла, когда она стояла там растерянно и пялилась на портрет рядом с названием.

– Ну и? Начала мораль читать? Призывала любить родину и партию и перестать поддерживать антисоветчиков?

– Ты все мимо, дорогая. Она спросила, кто это. Я ответила. Спокойно все так. Без эмоций. А что? В конце концов, это же было издано в советском журнале. Ну да, потом потребовали изъять, но… вот случайно остался… завалялся номерок… «Да, – ответила я ей, – это он. Он самый. И роман называется так-то». Она стоит, как молнией шарахнутая. И я тоже стою. Смотрю на нее, на ее бледное, удивленное лицо. Потом она журнал кладет, так даже отпихивает его от себя подальше и говорит тихо, как будто сама с собой: «Я ему еду возила, когда он там, на даче жил. А потом бумаги разные привозила из Переделкина в Москву под судочками с едой. Лене помогала. И видела его там, на даче в Переделкине, мельком, но запомнила. Давно это было, больше десяти лет назад».

Лилиана застыла с сигаретой в руке.

– Ну не фига ж себе! То есть ты хочешь сказать, что твоя Светка, комсомолка вечная, с восторгом бегающая на первомайские демонстрации, ездила тайно в Переделкино в 196… Черт, когда же это было? В 1965 году, что ли? Когда он скрывался на даче у Чуковских? То есть ездила, не зная, кому она помогает и почему?

– Именно так, дорогая! Она же в доме у Чуковских всю юность провела и до сих пор туда ездит. Праздники разные там устраивали, вместе с Риной Зеленой детей развлекали. Меня тоже звали, но мне было не до того – я только-только в театре при ДК ЗИЛ начала играть. Какие там детские праздники? А Светка всегда с Леной Чуковской дружила. Они долгое время вместе работали в химической лаборатории. Сейчас не знаю, как и что там у них, дружба или не очень. Светка перешла в НИИ какой-то, где-то на Вавилова, непонятных для человеческого понимания органических или неорганических, не помню, каких, соединений.

Весь абсурд этой ситуации заключается в том, что Светка, имея в анамнезе прибабахнутую мать-сталинистку, тетку мою, которую не научили ничему две отсидки в лагерях или где там она сидела, так вот наша Светка помогала подруге вывозить антисоветские рукописи, не спрашивая и никогда, даже потом, не задавая ни единого вопроса. И дальше бы молчала. Просто портрет увидела и узнала его. Удивилась тому, что увидела. Решила узнать, кто это.

– С ума сойти! Почитать случаем не захотела?

– Хорошая шутка! Она такое не читает. Посмотрела, пролистнула, на портрет поглядела… и положила так бесшумно, аккуратно, ровненько, подальше от себя отодвинула. Ну и мораль, само собой, не забыла прочитать. «Перестань, – говорит, – домой эту антисоветчину таскать, у тебя ребенок. И так одна ее тянешь. Да и вообще, как можно этому всему, этой грязи верить? Да, были перегибы, но наша страна требовала служения идеалам…» Ну и все дальше в том же духе. Не буду тебя уговаривать, сказала под конец, мы разные люди, нас и воспитывали по-разному, но мне жаль, что у тебя нет ничего святого в жизни. Удивляюсь, как так получилось, что ты, с высшим образованием в отличие от меня, такая неблагодарная! Ты почему-то хаешь все, что тебе дала наша страна, наша советская родина…» Вот пришлось выслушать. Мне ведь педсоветов с историчкой-коммунисткой не хватает! А кстати, если не читала, как она знает, что это грязь?

Нина засмеялась и сбросила резко пепел с сигареты, как всю жизнь стряхивала и не брала в голову морали и нравоучения.

– Ну это же наше обычное: «не читал, но осуждаю»! Правда, тут история забавненькая, такая удивительная, немного нестандартная, – Лилиана задумчиво покачала головой.

– Потом она даже есть с нами не стала, даже чаю не попила, сумку взяла и уехала. Я вообще не в курсе, что она там читает. «Поднятую целину» если только… или про Зою Космодемьянскую. Алке тоже это все внушает – как родину любить… Жаль ее.

– Жаль? Да она счастливее нас! Ни тебе размышлений, ни метаний, ни сомнений… Но слушай, она же помогала, получается, самому?