На крыльце под барельефом

Ира помнила все это очень хорошо. Незаметно ребенок начал прятаться, есть втихаря хлеб, чтобы побыстрее встать из-за неуютного семейного пансионатного стола и сбежать в комнату. Да и там, съежившись под Ларисиным взглядом, который сложно было понять – то ли тетя начнет с ней шутить и играть, то ли насмехаться как-то обидно, – ей хотелось просто исчезнуть. Тут уже даже Толя, всегда сдержанный, великодушный, отдающий сестрам безропотно все самое лучшее и, главное, – возможность побыть вместе, не выдержал и попросил Лару быть помягче и повежливее, особенно с ребенком. Ларочка тогда вскочила, вспыхнула, собрала сумку и ушла гулять на море в одиночестве.

Ирина разрывалась между мужем, с которым была согласна, и сестрой, которая чувствовала себя обиженной, причем с каждым разом все больше и глубже. Она боялась ее ранить, старалась не сказать лишнего… Ира была постоянно начеку, но практически всегда промахивалась. Потом она долго и нудно старалась загладить вину, чтобы через полчаса снова ляпнуть то, что Ларочка воспринимала как «душевную тупость» и «столичные штучки».

Так что, бес, проваливай. Знаем мы все сами, но это же сестра, родной человек… И без беса эти мысли, невытряхиваемые, как пляжный песок, постоянно царапают сердце. Вот и сейчас мыслишка тухлая пробежала мышкой – память о том, как они принимали Ларису первый раз в их недавно полученном скромном жилье и старались все организовать на высоком столичном уровне.

Лариса прибыла с первым визитом в Москву, когда Ирина с семьей только-только обустроились на новом месте. Чтобы вовремя встретить сестру, Ирина за день до ее приезда поехала специально на Курский вокзал. «Зачем?» – спросил муж. «Как зачем? – удивилась Ирина. – Чтобы проверить дорогу и завтра не опоздать к приходу поезда!»

Муж пожал плечами: «Как хочешь, Иринушка, конечно, но, может, стоит просто выйти на полчаса пораньше? С запасом? Тут и ехать недалеко, несложно…»

Впрочем, он почти никогда не спорил с женой и уж тем более не собирался влезать в ее особо, сугубо личное пространство, даже ненароком трогать или оценивать ее отношения с сестрой. Толя все держал при себе. Жена его мнения на эту тему не спрашивала, с самого начала определив свои отношения с Ларисой как что-то априорно ценное, неотъемлемое, как часть ее собственной жизни.

Так Толя получил жену и обязательства жены по отношению к сестре в комплекте. На его взгляд, семья семьей, родные люди есть родные люди, но никакие обязательства не могут создать теплоту и любовь, если человек ими сам не обладает. Ларису он не жаловал, но молчал, позволяя Ирине устраивать вокруг приезда сестры «балаган с клоунами». Ему именно так виделось это действо, когда жена, забывая обо всем, превращалась из жены Иринушки в старшую сестру Иру и стремилась во всем угодить неудовлетворенной, как желторотый жадный кукушонок, Ларе. «Хорошо, что она там осталась, а не в Москву перебралась», – приходил к успокаивающему умозаключению Толя, готовясь привычно отойти на второй план на время Ларочкиного приезда.

Когда Лариса наконец спустилась на перрон, Ирина в который раз почувствовала восхищение. За время разлуки Лара стала еще прекрасней. Красивая у нее сестра! Гордо поднятая голова! Прекрасно одета! Все на нее оборачиваются! «Тоже мне, Ма-асква», – первое, что презрительно сказала Лариса, по касательной чмокнув Иру в щеку.

«Как ты тут живешь? – Толю Лара привычно игнорировала, вручив, почти не глядя, ему чемодан. – Народу невпроворот, несутся, как ненормальные!» – это было второе, что она сказала. В метро она чувствовала себя уверенней Ирины, показывала всем своим видом обыденность и естественность своего здесь пребывания. Ирина стояла рядом, любя и боясь сделать или сказать что-то не то. Столичный ритм шел Ларочке. Она растворялась в нем большими мазками, грациозным поворотом головы, уверенным взглядом и умением устоять в трясучем вагоне метро, бесстрашно не держась за поручни.

И так было всегда – уверенность и красота. Правда, сейчас прибавилась постоянно подчеркиваемая Ларочкой «жизненная несправедливость». «Она тебе завидует и пережить не может ни твоего отъезда, ни того, что ты вышла замуж раньше нее», – как-то сказал Толя, позволив себе неожиданно показать свое отношение к расстановке женских сил перед своим носом.

В тот момент Ира после очередного разговора с сестрой почти плакала, даже не почти, а плакала. Разумеется, она старалась этого не показать, глотая что-то затвердевшее в горле и размягченное у глаз, отворачивалась, пытаясь скрыть и боль, и достающиеся ей постоянно маленькие колючие и большие жестокие несправедливости. Толя тогда все понял, виду, правда, не показал, но очень расстроился.

Появившийся у Ирины после отъезда в Москву комплекс вины вместе с обязательствами был похож на зависимость, сродни наркотику или алкоголю, с ежеутренними угрызениями совести. Толя никогда, тем более во времена казарменной юности, наркотики не пробовавший, представлял себе зависимость от кокаина или героина именно такой – перед глазами была зависимость Ирины от Ларисы, от ее настроения, слов, движения плечами, звонков, знаков внимания… Ему от этого было не очень хорошо, но жену он любил и, главное, – он ее жалел.

Ларочка же его великодушие считала подкаблучием, смеялась, называла Толю рохлей и послушным мужем при авторитарной сестре, мужем, который не оставлял себе права на прихоти. Во время ее приезда к «прихотям» относилось желание лечь спать вместе с женой, а не одному, пока Ларочка бесконечно беседовала с Ирой на кухне. Прихотью считалось желание покурить хотя бы на балконе, а не на лестничной площадке из-за Ларочкиной аллергии или каких-то желез, которые плохо воспринимают сигаретный дым.

Ему приходилось отходить в сторону и поджимать ревностные вздрагивания сердечной мышцы, как длинные ноги при грубых атаках швабры в руках уставшей уборщицы в магазине. Он и поджимал. Он не понимал растворения жены в человеке, который принимает все заботы и нежность как должное. Он еще любил и свой дом, комфорт, и мягкую домашнюю температуру, и отсутствие напряженности. С приездом Лары все приходило в движение, которое, сродни торнадо, приносило разрушения в душу, а на восстановление уходило много времени.

Тот приезд оставил долгое послевкусие, как после случайного глотка прокисшего молока. Лариса хотела получить все и сразу: магазины, прогулки, рестораны, театры. Ира тогда еще не знала, что нужно все полностью подчинить интересам сестры, и возникали накладки – то с отъездом на работу, то с ребенком, то с не теми билетами в театр или вообще не тем театром.

Лариса хотела встретиться с коллегами Иры, о которых та рассказывала воодушевленно уже не первый месяц. Она жадно требовала праздника. Правда, все оказалось не так, как она себе рисовала: погода была противная, гулять было не с руки, все казалось серым, промозглый, мелко моросящий дождь, казалось, становился самим воздухом, а любое движение – преодолением его облепляющего мокрого сопротивления. Грусть-тоска, в общем.

Магазины с длинными очередями, переполненный транспорт, ни одного выхода в ресторан и какой-то неинтересный классический спектакль, куда было неумно и неуместно даже красиво одеваться… Лариса подводила неутешительные итоги каждый вечер. Ее настоятельные просьбы устроить встречу с веселыми коллегами тоже остались неудовлетворенными. Ира к себе приглашать не хотела, а ее никто в тот период к себе не звал. Она пару раз поболтала с Ниной, один раз с Лилианой, один раз с Ритой, удочку закинула, даже предложила помощь с какими-то домашними заботами, хотя совершенно не стремилась к такому времяпрепровождению. Все было зря – близкими друзьями они не были, у коллег находились, скорее всего, свои дела, а напрашиваться в гости, да еще и запросто тащить с собой сестру Ирина не могла. Она еще только овладевала высотами новой жизни, а бесцеремонность, как ей казалось, могла ее осторожные усилия пустить коту под хвост.

Она видела, что Лариса все поняла. Самое ужасное, что она отчетливо осознала ее неуверенные и нестойкие позиции в этой бездушной и равнодушной Москве.

С тех пор прошло время. Ирина уже получше и поближе сошлась с коллегами, дома все стало накатанно и устроенно, даже дорога в метро приобрела привычный ритм, хотя все равно утомляла. Она все меньше делилась с сестрой своими проблемами, несмотря на то что на другом конце трубки именно такие разговоры любили больше всего, все тише показывала радость. В какой-то момент она поняла, что не только не старается найти для Ларисы возможность переезда в столицу, но и, скорее всего, что, конечно, ужасно и эгоистично, да и вообще страшно даже произнести вслух, и не хочет этого ни за что.

Выходной

У Ирины был выходной. Вот ведь чем хороша школа – у тебя есть обязательно выходной на неделе. Она обожала этот день, когда можно было посвятить его самой себе. Она не могла себе позволить валяться в постели, медленно открывая глаза, но и спешить без надобности тоже особенно не хотелось. У нее в такие утра растягивались удовольствия, время как будто замедлялось, распадалось на куски, похожие на только что испеченный пирог: медленный чай, медленный завтрак, медленное прохаживание по квартире в халате, медленный просмотр телепрограммы (а вдруг какой-нибудь фильм выпадет на ее счастье или повтор кинопанорамы, на которую она никогда не успевала по вечерам, а не только «Сельский час» или «Больше хороших товаров»)…

В этот выходной она планировала выехать в центр, прогуляться по Александровскому саду, а потом, на закуску – посетить знаменитый ГУМ… Ирочка понемногу открывала для себя Москву, несмотря на плотное расписание уроков и домашних дел. Поначалу ей помогали в этом верный муж и соседка Надя, которая гордо объявила, что считает себя настоящей москвичкой – москвичкой по мужу в третьем поколении. Надя знала немного, но центральные магазины были ею освоены неплохо, и она готова была поделиться опытом с провинциальной, но благодарной и, главное, – выгодной в разных перспективах соседкой.

Теперь Ире было не страшно куда-то выбраться и одной. Ей нравилось дойти неспеша до метро, доехать до Площади Ногина и, не делая этих безумных пересадок, как каждый раз по дороге в школу и обратно в плотной толпе, подняться на эскалаторе наверх. Размеренно, неспешно, она могла пройти мимо громоздкого, в пол-улицы Политехнического музея, где она даже побывала – благодаря школьной экскурсии, потом подойти к видному через площадь «Детскому миру». Кому в центре поставлен памятник и что за здание, даже комплекс монументальных строгих зданий за его спиной, ей рассказали Лилиана с Ниной, переглянувшись. Ира не поняла, почему ее вопросы вызвали такую реакцию – переглянулись, усмехнулись, как будто все должны все знать, даже те, кто только недавно приехал в Москву. Ее это задело, но виду она не показала, отметив только про себя их очередную высокомерную бестактность. Сказала им спасибо, спасибо за то, что рассказали. Теперь она знала, кому памятник и что это за здание. И дальше что? У нее это не вызывало никаких страхов или беспокойства, пусть другие вздрагивают – ей уж точно скрывать нечего и беспокоиться тоже не о чем. Ее жизнь по-советски честна, а сердце чисто и бьется в унисон со всей страной.

Вот и теперь она поехала по излюбленному маршруту. Вокруг нее были одни гости столицы, она смотрела на них с сожалением и некоторой холодностью. Когда ее толкали, отступала, а когда спрашивали, как проехать к «ГУМ-ЦУМу», чуть насмешливо уточняла: «Так вам к ГУМу или ЦУМу?» Потом объясняла этим плохо одетым людям, зачастую говорящим с жутким акцентом, не умеющим даже вежливо поблагодарить за помощь, как доехать до вожделенных магазинов.

Ей самой когда-то объясняли точно так же, она тоже долгое время думала, что «ГУМ-ЦУМ» – это один большой торговый рай, где всегда есть дефицитные вещички, французская косметика и запредельно заграничные туфли на платформе. Такие туфли она бы обязательно купила Ларочке… Наверное… Толкаться в очередях она не любила, собственно, а кто любил? Обучение азам этой шумной новой реальности она прошла быстро и сейчас уже знала, что это не для нее: занимать несколько очередей, распихивать всех, добираться благополучно и без обморока до прилавка или отгороженного для самообслуживания загончика со словами «я стояла тут, позвонить только отошла!» Уговаривать продавцов скороговоркой: «Ну миленькая, дорогая моя, я ведь и не себе беру, а дочери и племяннице, поэтому хочу три кофточки взять, а не единственную, положенную магазинным законом в одни руки, ты уж не обидь» – и что-то незаметно утопить в кармашке синего продавщичьего халата могли только люди, чей ГУМно-ЦУМный промысел составлял цель их приезда в столицу и, собственно, наверное, и жизни.

Пару раз Ирине удалось купить несколько симпатичных вещей. Но в основном она ездила в ГУМ погулять, посмотреть свысока на сумасшедшие очереди, на отдельный, загадочный отсек, куда ныряли ухоженные красивые женщины. Они не походили ни на нее, ни на гостей столицы, и Ирине только оставалось гадать, кто эти дамы. Как вознаграждение, она обязательно съедала знаменитое мороженое.

Конечно, завидно немного было от того, что кому-то перепадало все просто так, что плюшевые бабы с горящими глазами достаивали до конца и выносили объемные пакеты, завернутые в толстую коричневатую бумагу, а она нет. Правда, и денег особых на эти все покупки она тоже не хотела тратить. Да, Толя получал неплохо, он приносил и хорошие продуктовые заказы, в которых редко не было деликатесов, но деньги на модное баловство она выбрасывать не привыкла. Одним словом, тут тоже была засада: ей очень хотелось одеваться, как Ниночка и Лилиана, но при этом не особо тратить, экономить деньги. Совмещать эти два вектора у нее пока не получалось, и она удивлялась, как это удается Нине – при ее-то одиноком, безмужнем существовании на учительскую зарплату.

Ире выпала удача пользоваться тем, что оставалось от Ларочкиных походов по московским магазинам. Сестра покупала много и посвящала ГУМу-ЦУМу почти все свободное время своих столичных визитов. Не все ей потом подходило, что приходилось хватать без примерки, не все нравилось при уже ближайшем, домашнем рассмотрении, и часть обновок оседала в Ирином шкафу. Ларочка говорила: «Пусть повисят, мне меньше тащить к вам в следующий раз. Ты пока можешь иногда надевать, но помни, что с хорошими вещами нужно обращаться очень внимательно и осторожно!»