На крыльце под барельефом

Позже она узнала, что ее предшественница никого и ничего не предавала, а ей просто подвернулся случай поменять работу в белой школе на посольскую в ГДР. Слово «Израиль» просто настолько часто и секретно-полушепотно возникало в нынешних разговорах, что Ирина Евгеньевна, держащая уши по ветру и впитывающая каждое слово, соединила ни в чем таком, как оказалось, не замешанную и вообще не знакомую ей учительницу с запретной страной.

Беседа между салатами и горячим вилась, струилась без особых препятствий вокруг разных школьных новостей. Все были беззаботны, расслаблены, смешливы и совсем не высокомерны, как Ирине Евгеньевне казалось раньше. Она даже рассказала, как разнимала драку в коридоре между девочками, которые царапались и кусались не хуже диких кошек. Ей было непривычно пока быть в центре внимания, но очень нравилось. Правда, ее попытка развлечь всех была скорее редким исключением из ресторанных правил, потому что лучше Нины Абрамовны никто застолье не вел. Остальные, не считая нечастых моментов действительно серьезных обсуждений, создавали некую массовку, подыгрывали Нине как признанной приме.

О личной жизни коллег Ирина Евгеньевна знала мало, в гостях пока ни у кого не была, но огромный интерес к новому для нее обществу, которое жило по каким-то не знакомым ей пока правилам, она старалась по мере сил насытить, присматриваясь и прислушиваясь. Ей было внове многое: шутки, анекдоты, чаще всего про политику, темы отъезда и диссидентства, «бульдозерные выставки», эпиграммы, любовные истории и измены известных актеров… Ей нечего было сказать на эти темы, но она была благодарным и внимательным слушателем. Она понимала, что ее допустили в мир, который лежит, как зазеркалье, в другом столичном измерении, – яркий, интересный, наполненный событиями и эмоциями, а также, что немаловажно, возможностями.

У «девочек», как они обращались друг к другу, было все схвачено. Взору провинциальной учительницы открывалась настоящая, разветвленная, но не видная обычному глазу, инфраструктура социального несоветского обеспечения: консультации у знаменитых врачей на дому, билеты в театр и на гастрольные концерты, спекулянтки со шмотками, портнихи из ателье Большого театра, скорняки с Кузнецкого, закрытые продажи в ГУМе, пирожные из Столешникова и прослушивание музыкально одаренных детей у преподавателей Гнесинки. У Ирины Евгеньевны расширялись зрачки, как у кошки, когда она присутствовала при их обмене «явками и паролями». Она надеялась, что со временем ей тоже удастся приобщиться к этой жизни, как и к новому стилю в общении и интеллектуальной остроте.

Пока же суть да дело, слушая разговоры и шутки коллег, Ирина попробовала мясную закуску с тонким вкусом неизвестной травки и выпила «Боржоми». Она пошла в ресторан не ради кулинарных открытий – дома ее ждал ужин, к тому же выбрасывать деньги на ветер она не привыкла. Общение, сближение, причастность – вот была цель. Ирина Евгеньевна вся превратилась в слух, стараясь при этом не показать своей жадности до каждой потаенной, но готовой призывно зазвенеть мелочи.

– Дочь-то дома? – Лилиана Георгиевна спросила Нину Абрамовну, которая листала записную книжку в поисках телефона известного офтальмолога.

– Думаю, да. А где ей еще быть? Уроки, наверное, делает. Она не доставляет проблем, пока на вешалке не качается и с мальчишками не дерется. Ты ж сама знаешь! Но растет, растет…

– Ты не думала, что ее имя может стать проблемой?

Ирина Евгеньевна чуть не поперхнулась недопроглоченным «Боржоми»: это ж надо, как можно обсуждать семейные дела вот так, походя, за салатиком? Семейные дела для нее были священны. Она не могла даже в мыслях допустить, что кто-то пройдется своим острым язычком по имени ее дочери. К моменту рождения малышки популярность Ирин, Елен и Татьян пошла на спад, и они с мужем выбрали ребенку имя редкое и возвышенное. В пользу правильного выбора говорило то, что ни в ее родном городе, ни в Москве она еще не встречала девочек с таким очаровательным именем Алина.

Впрочем, Нину вопрос скорее озадачил, чем задел:

– Не поняла. Лелечка, что ты имеешь в виду?

– Алла! Алла! – на разные лады провозглашала Лилиана. Кто-то из девочек начал потихоньку смеяться.

– И что? Мне нравится. И так мало Алл вокруг…

– Ты вообще чем руководствовалась, кроме оригинальности, когда так называла еврейскую девочку? А если вы уедете? Будешь на тель-авивской улице кричать «Алла! Алла!»

Все начали хихикать. Ирина Евгеньевна замерла в ужасе, так и не донеся бокал до стола. Нина наконец поняла, что Лилиана имела в виду, и в шутливом, театральном замешательстве подняла глаза к потолку. Она воздела руки в молитвенном обращении к комедийному богу – смешно, конечно, представить себя на тель-авивской улице, причем даже без криков «Алла»… Она даже не может вообразить себе ни этой улицы, ни этого Тель-Авива – кроме ослепительного солнца и почему-то военных самолетов, ей ничего не представлялось. Отъезд ей казался чем-то сродни полету на Луну, а Израиль, от одного названия которого замирало сердце, удивительной, но почти нереальной страной.

– Ничего, имя как имя. Ну… да, не для тель-авивской улицы, конечно. Так что отъезд пока отменяется. Отбой! Имя – это важное препятствие. Все остальное уже на мази, – Нина приглашала всех поучаствовать в смешном неожиданном столкновении разных реальностей. Потом посерьезнела, задумалась и устало произнесла: – Да ладно, что уж там. Вообще-то я не думаю, что мы уедем. Даже могу сказать больше: точно не уедем. Никуда мы отсюда не уедем… Мама вот… Да и как ехать – одной с ребенком, без мужа и в никуда? Моя жизнь здесь… С вами, девочки! Куда я без вас?

Вопрос про отъезд, который обсуждался последнее время всеми и везде, ей был не по душе. Он портил настроение. Он заставлял размышлять, примерять что-то ей неведомое и не свойственное, сурово-рискованное, граничащее с безумием. И при этом она прекрасно понимала, что просто боится, боится оторваться от этой серой, безнадежно социалистической со всеми вытекающими последствиями жизни. Но что ждало там? Не для нее такие решения, точно не для нее.

– Слушайте сюда, – перескочила на другую тему Нина, отгоняя от себя ненужные мысли. – Веду вчера урок. И тут приводят новенькую, беленькую такую девочку, Аня, что ли, прелестная. Тихая. Стоит так скромно себе в дверях. Предоставляют ее всем. Говорят: вот это Аня, она будет учиться в вашем классе и в этой группе по английскому.

– А я знаю! Она с родителями только что из Вашингтона приехала! Уже познакомились! – перебила ее Рита.

– Да, да, точно, это она. Форма на ней… Девчонки! Умереть не встать! Черт, не из «Машеньки», однозначно. Алке бы что-то такое симпатичное придумать, а то страх сплошной, этот гимназический экстаз синего чулка… Так вот, про девочку. Она прошла, села, тихо так просидела весь урок. Я по первости ее даже не трогала. А после урока подходит и протягивает мне коробочку. Говорит, дескать, вы будете моим классным руководителем, хочу вам от родителей передать сувенир. В знак, так сказать, нашего знакомства.

– Что же там оказалось?

– И ты взяла?

Девочки обожали красивые вещи. Это была их жизнь, другая жизнь, возможность хоть чуть-чуть подняться над реальностью – рыхлой, нездорового цвета, оседающей серыми творожистыми сгустками на всем, что только было видно и до чего дотягивалась рука. Сейчас они встрепенулись с особенным интересом. Они не желали ждать, пока Нина закончит обводить их многозначительным взглядом при взятой в лучших театральных традициях паузе.

– Так что в коробочке-то? Не тяни, говори давай!

– Оказалась красивая тарелочка с видом Капитолия. Взяла. А что делать? Думаете, не надо было брать? – Нина посмотрела на подруг с несколько наигранным сомнением. – Дорогие товарищи, так не стоило, что ли, брать?

– Да нет, все в порядке, – сказала Рита. – Что такого-то?

Подключились и другие:

– Они же несут от души, чтобы сделать приятное. Хотя… потом как им двойки-то ставить?

– Да ладно, ставить, ставить! Именно тем, кто несет, и ставить! Чем строже с ними, тем родители довольнее! И дальше чтобы несли!

Смех разрядил обстановку, и все заговорили, загалдели одновременно. Только Ирина Евгеньевна сидела, как мышка, мелко кивая головой. Она пыталась не показать вида, насколько все это ее поразило: и всякие насмешки, и то, что Нина так откровенно говорила об отъезде, и про подарок «оттуда» прямо в школе…

Дамы подняли бокалы с остатками «Боржоми» и нарочито церемонно выпили. Теперь они были готовы слушать продолжение истории, которая в исполнении Нины обещала стать не хуже хорошего свежего анекдота с ошеломляющей концовкой.

– Что потом? Потом я ее вежливо так, мягко спрашиваю: «Аня, и как тебе Москва? Привыкла уже?» Она на меня посмотрела, девки… Я ваще молчу. Ей лет двенадцать, глаза распахнуты, как две зеленые лужи, смотрит она на меня этими… лужами, впору лягушкой квакать… «Я, – говорит, – еще не поняла, когда и в какие магазины надо ходить, чтобы застать доставку товаров».

– Доставку товаров?

– Когда ходить в магазины? Умираю, девочки!

– Правда, скажите и мне тоже, а когда все-таки у нас доставка товаров?

Взрыв хохота. Нина с восторгом и нескрываемым удовольствием наслаждалась реакцией на свой рассказ. Краем глаза скользнула на новую коллегу, удивилась внутренне ее сдержанной, немного вымученной улыбке и понеслась дальше, к овациям. Впрочем, это была бы не Нина, если бы она задумалась хоть на минуту, а не продолжила играть дальше. Она не могла оставить слушателей наедине со скучными тарелками. Ни за что! Засмеялись и стоящие недалеко официанты, которых ресторанным хлебом, как говорится, не корми, но дай побыть рядом с учительской компанией, подышать инородным воздухом.

– Господи, я давно так не смеялась, – Рита утирала платочком с вышивкой самые настоящие слезы. – Ну ты даешь! Нинка, а ты что? Что ты ей ответила?

– А я ей так осторожно: понимаешь ли, Аня, в стране временные трудности… А вот ты же не будешь спорить с тем, что хорошо иметь фиксированные, постоянные цены на продукты, а не когда утром в американских магазинах одна цена на молоко, а вечером другая?

– Это ты специально? Добавила социалистического видения? Или как?

– А ты уверена, что там так все прыгает? – спросила Лидия Николаевна, убежденная в том, что Нина, как обычно, слишком просто воспринимает жизнь, причем по обе стороны границы – что тут, что там. – Ты откуда знаешь, что там одна цена утром, другая вечером?

– Да ладно вам смеяться! А про цены я читала, между прочим. И по телеку показывали. Да и рассказывали… Все это знают! Может, конечно, не так и прыгают, не сильно, но неважно. Речь-то не об этом. Дальше слушайте. Смотрит она на меня, лягушка такая, и вижу я: она уже не рада тому, что рот открыла. Тогда я вдруг безумно четко понимаю, что с ребенком провели работу, да еще какую, что долго дома над этим трудились, внушали… Она хоть и глупенькая еще, маленькая, выросла на всем готовом, в Вашингтоне опять же жила, а тоже ведь не дура – видит разницу в свои двенадцать лет… И плохо ей, представляете, девки, ей прямо на глазах становится физически плохо от того, что она рот открыла, разоткровенничалась со мной. Она чуть сознание не теряет от страха! Клянусь! Я ее тогда нежненько так приобняла и говорю в шутку, ну знаете, чтобы внимание переключить: «Английский, небось, у тебя как родной? Будешь ошибки у нас поправлять?»

– Да, все дети оттуда приезжают, – заметила задумчиво Лилиана, – «спикают» вовсю, как американцы…

– Она расслабилась немного под моими руками, потом улыбнулась и говорит: «Это некрасиво, Нина Абрамовна, ошибки исправлять у тех, у кого не было возможности слышать настоящую английскую речь каждый день. Американскую, если точнее. Американский английский отличается от классического английского языка, который вы преподаете».

– Ну ничего себе! И чем, по ее мнению, отличается? Сказала? Надо же, двенадцать лет и размышляет…

– Говорит, что так, как в текстах, которые в наших учебниках, никто вообще не говорит. Не хватает живого языка. Очень все… как прямо у Шекспира. Старомодно, в общем.

– У кого? У Шекспира? Во дает!

Официант тихо подошел и вежливо намекнул на то, что ресторан то ли скоро закрывается, то ли столик им стоило бы уже освободить. «Что, Вадик, уже?» – с официантом давно были на ты. Задорных и всегда щедрых на чаевые учителок здесь любили, называли «англичанками» и даже готовили им пакетики с собой, жалели – вот ведь с утра до ночи работают с чужими детьми, готовить-то самим некогда, бедолагам…

Женщины расплатились. На Ирину Евгеньевну все дружно замахали руками: «Да вы не ели ничего! Салатик один какой-то! В следующий раз заплатите!»

Ирина была благодарна, смущена, порывалась что-то сказать, но все уже толкались, досказывали последние анекдоты, пересказывали Нинин рассказ и нежно приобнимали новую коллегу, не слушая.

Стараясь ничего не забыть, повязывая на ходу платочки и шарфики, женская компания, не переставая смеяться, направилась в гардероб.