Династия для одного

– А за вас кто поручится, Кемаль-паша? – настороженно спросил Абдулкадир.

– Шехзаде, сейчас не время для поиска врагов. Тем более, что их у нас и так предостаточно. Мы все, кто находится в этой комнате, желаем благополучия нашей стране. И об этом надо помнить в первую очередь. Во вторую – о том, что нашу родину собираются поделить, как трофей. И только это важно сейчас! Так что давайте забудем прошлое. Забудем о подозрении. Забудем о недоверии и сосредоточимся на спасении Турции, – обратился к присутствующим Хумаюн. – Кемаль-паша, вы только что вернулись с фронта. Как обстоят дела?

Мустафа Кемаль растерянно посмотрел на седобородого полководца и перевёл взгляд на Вахидеддина. Волна признательности захлестнула султана. Сам он не требовал, чтобы в отношении него соблюдали нужный протокол поведения. Он был уверен, что не заслуживает того, что предписано для падишаха. Годы унижений давали о себе знать. А Мустафа Кемаль продемонстрировал, что несмотря на уважение к возрасту и опыту Хумаюна, если в комнате находится султан – то отчитываться надлежит именно перед султаном. Впервые, с тех пор как Вахидеддин стал правителем Османской империи, кто-то проявил к нему такое искреннее уважение. Без издёвки. Без насмешки. Без фальши и лести.

– Докладывай, паша, – попросил Вахидеддин, помогая Мустафе Кемалю выйти из неловкого положения.

– Когда нам объявили о перемирии – мы не знали о провальности условий этого проклятого договора. Мы думали, что всё, конец войне. Приказ Энвера-паши о сдаче оружия ближайшим отрядам солдат-противников настиг нас, когда мы были на границе. Я знаю, что многие сдали, но мы решили поступить иначе и раздали всё наше оружие и боеприпасы местным жителям. Попросили спрятать. Кто знает, когда оно может им пригодиться. И когда мы встретились с солдатами-противниками – у нас не было оружия. Мы им сказали, что уже сдали оружие и боеприпасы. Но некоторые отказались сдавать оружие и прекращать военные действия. В частности, шехзаде Фуад до сих пор продолжает оказывать сопротивление в Ливии.

– Ах, лев мой! Лев! – воскликнул султан, взмахнув руками.

Абдулкадир широко улыбнулся, услышав об очередной храбрости внука султана Мурада V. «Этот парень никогда не перестанет удивлять и восхищать!» – подумал Вахидеддин о Фуаде.

– Еще многие не возвратились и находятся в пути. Но также значительная часть наших солдат сейчас в плену, – продолжал докладывать Мустафа Кемаль. – Если бы подлые предатели не поспешили выполнить это позорное условие перемирия и не выпустили бы военнопленных, содержавшихся у нас – мы могли бы поторговаться. А сейчас у нас ничего нет.

– Значит, в первую очередь, нам нужно бросить все усилия на решение именно этой проблемы. Освобождение наших солдат, на данный момент, одно из самых важных, – сделал вывод султан.

– Если позволите, – тихо заговорил Исмет.

Вахидеддин ждал, когда же этот мужчина с лицом, как у хорька, заговорит. Когда пауза затянулась, султан понял, что все ждут его реакции.

– Говори, Исмет-бей, говори, – разрешил Вахидеддин, смутившись.

– Открытым нападением на места, где содержатся наши солдаты, мы можем ничего не добиться. Самое лучшее – устроить диверсию. Я слышал, что вы до сих пор официально не сообщили об отказе принимать это перемирие. Пока наши противники думают, что всё закончено, мы можем провести ряд операций и освободить пленных.

Предложение Исмета встретили с одобрением. Было также решено, что как только пленные окажутся на свободе, турецкие солдаты снова возьмутся за оружие, если Антанта будет настаивать именно на этих условиях перемирия, что есть на данный момент. «Мы можем потерять многое, но отказываемся терять родину и честь», – подвёл итог Мустафа Кемаль, когда тайный совет расходился, воодушевлённый и решительно настроенный.

09 ноября 1918 года, Константинополь, Османская империя

«Не забудь эту решимость», – звучало в голове. Не забудь. «А что, если я не знаю, как правильно употреблять решимость? А что, если решимость – это безумие, это путь в пропасть? Может быть, чрезмерная осторожность – это обычный инстинкт самовыживания? Может быть, я только так и смогу сохранить жизни? А что, если эта решимость – не от меня? Что, если мне её навязали и это не истинно мой путь?» – размышлял Вахидеддин в течение двух последующих дней. Мустафа Кемаль с Исметом выехали навстречу солдатам. «Лучше будет встретить их на границе, чем собирать потом по всей Османской империи», – заметил Мустафа Кемаль. Хумаюн отправился в сторону Эль-Кута. «Бедуины занимаются торговлей и перевозкой товаров. Круг их знакомств обширен. Информация – вот самый важный ресурс, повелитель. Я пообщаюсь с ними, найду то, что нам пригодится», – сказал полководец, оставляя Вахидеддина. Султан с грустью проводил союзников, чувствуя, что ему ничего не остаётся – только ждать.

Ожидание тянулось медленно, с каждой минутой взращивая сомнения в сердце Вахидеддина. Ещё вчера он был уверен и непоколебим. Ещё вчера продолжение войны казалось самым верным решением. Проезжая в пятничной процессии через город и приветствуя жителей столицы, султан видел подавленность. Султан видел уныние и печаль. Окончание войны не радовало народ, но, может быть, дело в том, что люди измучены и устали? Устали хоронить родных и друзей. Устали работать не ради себя и своих близких, а на обеспечение военного снаряжения и флота. Разве не должны они, успокоившись от волнений первых дней после известия о перемирии, испытывать радость? Разве не должны они нетерпеливо ожидать солдат, избежавших смерти и плена? Почему же султан не видит благодарности на лицах своих подданных?

Последние девять лет велось много сражений. Иногда Турция находилась в двух войнах одновременно. Поражения отрезали важные территории от некогда великой империи. То, что присоединяли отцы и деды – теряли сыновья и внуки. Мудросское перемирие фактически означало распад Османской империи. Разве можно спокойно принять это? Разве можно смириться и быть благодарным, когда ставят на колени и приказывают забыть гордость и честь? А что самое худшее – отнимают право верить и совершать молитвы как предписано. «В руке – ружьё, в сердце – вера», – гласит присяга, приносимая солдатами. «Командиры и офицеры – наши отцы. Наши законы – порядок и уважение», – произносят они. «Моя религия – родина», – хором скандируют солдаты, прижимая руку, сжатую в кулак, к сердцу.

Вахидеддин чувствовал, как его сердце разрывается между долгом и состраданием. Он молился в мечети, просил укрепить его мысли на верном пути. Султан просил Аллаха даровать смелость и непоколебимость. Решительность – это хорошо, но сама по себе она не способна привести к благоприятному исходу. И уже в конце молитвы пришла мысль: «В одиночку невозможно изменить что-либо. И это самое прекрасное, что есть на свете – понимать, что ты не один». Вахидеддин улыбнулся – это и есть почти самое важное понимание в жизни человека.

Когда султан приближался ко дворцу Долмбахче, навстречу выбежала Шадие и, повозившись с замком, открыла ворота. Вахидеддин пытался предположить, чем же вызвана такая нетерпеливость. Порывистость и необдуманность, влекущая за собой осуждение двора, свойственна Айше, что оправдывали молодостью третьей жены. Шадие исполнилось тридцать пять лет, и она отличалась сдержанным нравом. Как и многие женщины, поздно вышедшие замуж, вторая жена Вахидеддина была безмерно благодарна, что выбрали именно её. И старалась соответствовать положению, занимаясь рукоделием и благотворительностью. Никто не мог упрекнуть её в чем-либо. Родив единственного сына Вахидеддину, она не требовала особого отношения к себе, не унижала других, надмеваясь и насмехаясь. Напротив – Шадие была почтительна даже с Айше, что не всегда удавалось и Эмине. Поэтому Вахидеддин удивился не свойственному для султанши поведению.

– Что случилось, душа моя? – спросил султан, спустившись с повозки.

Шадие крепко схватила его за руку, и Вахидеддин почувствовал, что жену трясёт. В её глазах блестели слёзы. Покусывая губы, Шадие прошептала:

– Его нет. Его нигде нет.

Сердце замерло, пропустив удар. Дышать стало тяжело. Легкие словно сжало тисками. В глубине сознания пробивалась догадка, но Вахидеддин всячески пытался не дать ей прозвучать даже в мыслях. Он зажмурился, надеясь, что все это – ему снится. Что всё это – какая-то галлюцинация. Он болен. Он умирает. Прямо сейчас он находится при смерти, и всё это – какое-то жуткое видение. Это не может быть правдой. «О, Аллах, милостивый и милосердный», – только и смог подумать султан.

– Всё обыскали. Нет, нигде нет, – шептала Шадие, всхлипывая.

Вахидеддин приобнял жену, пряча слёзы у неё в волосах. Стыдно плакать перед женой. Но ещё более стыдно плакать перед слугами. И пусть слуги видели многое, происходящее во дворце. Их трудно удивить или смутить. Но это были те самые слёзы, что проливаются только в тайной комнате перед Создателем. Интимные. Личные. Ни для кого.

Через несколько минут, когда Шадие немного успокоилась, а предательские слёзы высохли, избавив от необходимости их прятать, султан с женой зашли внутрь. Слуги, бегая в суматохе, докладывали, что шехзаде Эртугрул, скорее всего, просто спрятался. Играет. «Его найдут, обязательно найдут», – успокаивали султана и Шадие. Но что-то в их голосах убеждало Вахидеддина – они сами не верят в то, о чём заявляют с показной уверенностью.

Что делают в таких случаях? Ищут виноватых? Кто не досмотрел? Ругают? Пытают? Казнят демонстративно, чтобы все видели? Абдул-Хамид, несомненно, знал бы, что делать. И был бы прав – самое дорогое не уберегли! Не досмотрели! Вахидеддин пытался успокоиться и обдумать всё спокойно. Получалось плохо. Его единственный сын! Его львёночек! Частичка души отца своего! Где он? Что с ним? А вдруг он сейчас где-то ранен? Дети, они же такие, заигрался и упал. Его сыну плохо, а он не может прийти на помощь и утешить! А может быть, Эртугрул оказался каким-нибудь образом за пределами дворца? Вахидеддин сам часто сбегал в город, чтобы учиться в медресе вместе с городскими детьми. Но он был постарше Эртугрула, и время тогда было другое. Сейчас в городе опасно. Люди взбудоражены и могут быть агрессивными по отношению к сыну падишаха. Он мог заблудиться, испугаться и плакать сейчас, не понимая, где он и что происходит.

Султан сидел в кабинете, обхватив голову руками. Шадие увели на женскую половину, напоили успокаивающими травами. А он не хотел видеть кого бы то ни было. Даже Сабиху. Младшая дочь пыталась поговорить с отцом, поддержать и ободрить, но от этого Вахидеддин чувствовал себя более жалким и несчастным. Лишь оставшись совершенно один, он подумал о найме детектива. Есть же специалисты, занимающиеся розыском людей. Они умеют допрашивать и собирать информацию. Всё так просто! Позвать такого человека – пусть найдёт шехзаде! И в следующую же секунду в голову ему пришла мысль: «Если привлечь детектива, то дело вскроется, и доверие к династии упадёт. Люди будут говорить, что если они себя не смогли защитить, то что уж говорить о стране и народе». Люди поддерживали династию по той простой причине, что династия приносила расплату и наказание всем тем, кто угрожал нации, кто обижал народ. Он принял на себя ответственность за династию и не может теперь подвести их, продемонстрировав свою несостоятельность как глава семьи. Он встал во главе этого народа и не может разочаровать их, как это делал его слабовольный брат Решад в течение многих лет. Он стал халифом и, как духовный лидер, не может личные интересы ставить превыше интересов всего исламского мира.

Сердце охватил пожар. Неужели он должен и здесь сидеть в бездействии и ждать, что всё устроится без его вмешательства? Как он может бороться за империю и независимость, если не способен найти в себе сил и храбрости бороться за сына? Чувства раскалились до предела. Сердце сжалось так, словно обняло иглы внутри. Больно. Тяжело дышать. «О, Аллах, помоги, не оставь моего сына», – прошептал султан.

В дверь постучали. Вахидеддин поднял голову в надежде.

– К вам пришёл британский посол, повелитель.

– Не хочу никого видеть! Пусть уходит! – прокричал султан, закашлявшись.

– Это важно, повелитель. Он говорит, что это очень важно.

– Что сейчас может быть важнее моего сына? – с горечью прошептал Вахидеддин, облизывая пересохшие губы.

«Но я всё равно ничего поделать не могу. Вдруг это поможет моей бедной стране», – подумал султан.

– Пускай, – прокричал Вахидеддин, поправляя одежду и надевая феску.

В комнату вошёл высокий мужчина в военной форме. «Генерал», – определил султан по знакам отличия. Мужчина выглядел ровесником султана. Рядом с ним, почтительно кланясь и приветствуя Вахидеддина по всем правилам, семенил переводчик.

– Это Джордж Милн, – представил он генерала. – Ему поручено возглавлять высадку британских войск, которые уже в пути.

– Он говорит, что пока вы не ратифицируете перемирие, они не смогут высадиться.

– Им нет нужды дожидаться, когда будет сформировано правительство, ведь оно, в любом случае, не нужно.

– После составления мирного договора будут назначено своё правительство для каждого региона, в зависимости от того, кому отойдут территории.

Генерал говорил, переводчик объяснял сказанное им, а султан чувствовал, как падает в бездну. И у неё нет дна. И ветер в этой бездне не свистит, а разрезает кожу, впиваясь до костей.

Когда генерал замолчал, рассматривая султана, Вахидеддин вдруг понял, что готов вцепиться в горло этому человеку зубами и разорвать артерию. Чтобы тот умирал, истекая кровью прямо на руках у султана. Что говорит этот человек? Как он смеет произносить такое вслух, да ещё в присутствии потомка Османа?

– Какая наглость, – прошептал Вахидеддин. – Не переводи! – остановил переводчика.

Милн непонимающе посмотрел на своего спутника, а затем, широко улыбнувшись, затараторил что-то на английском.

– У него есть для вас подарок, повелитель. Он говорит, что является заядлым охотником. Сидеть в засаде, наблюдать за добычей, изучать её повадки, понимать ход её мыслей, понимать, что ей дорого – всё это доставляет ему удовольствие. И он по-настоящему хорош в этом. Он говорит, что сегодня ему попался прекрасный экземпляр. И он не знает, что с ним делать. Либо запереть в клетке и привезти домой на потеху своей семье. Или убить, как и полагается поступать с такими зверями. Но если вы согласитесь ратифицировать перемирие, он с радостью подарит его вам.

Султан встал, напрягся и приготовился к броску. Это уже слишком! Но генерал, опустив руку в карман брюк, достал медальон, увидев который, султан рухнул обратно в кресло. Отделанный изумрудами круг с тонким серебряным полумесяцем по середине. Перепутать и обознаться невозможно – именно этот медальон носил, не снимая, Эртугрул с тех пор, как ему исполнилось полтора года.

– Документ составлен и находится у меня с собой. Подпишите. Прикажите объявить всем. И уже через час пойманный мною зверёныш будет у вас. Вы убедитесь, что я его не обидел, не ранил. Откажетесь – получите через час шкуру львёнка. Мои люди будут ждать не больше часа с этого момента. Если они не услышат, как на площадях объявляют от вашего имени о согласии с условиями перемирия – без промедления исполнят то, о чём я вам сказал, – продолжал говорить тем временем Милн.

Сын или страна? Долг чести или отеческая любовь? Что он должен выбрать? И почему вообще человека ставят перед таким выбором? Вахидеддин готов отдать жизнь за Родину, он готов душу отдать за сына. А от него требуют и жизнь, и душу, но в обмен на что-то одно. Как он может собственным решением убить сына, над которым шептал молитву, впуская его в мир под именем великого воина, отца-основателя их династии? Как можно выбрать? И разве может он отдать кому-то страну, народ, нацию, величие и славу полумесяца на красном, доверенные ему? Если бы рядом был Хумаюн! Или Мустафа Кемаль. Даже Абдулкадир смог бы помочь в этот момент, будь он рядом. Но никого нет. Есть только Вахидеддин – наедине с подлым британцем и переводчиком, который смотрит на султана с осуждением. Наверное, думает: «Чего тут размышлять?» Единственный и долгожданный сын, кровь от крови, душа Вахидеддина. И Родина, которая и мать, и отец, и брат, и сестра, и возлюбленная – всё, что есть его, сейчас на весах. Выбирай, падишах, что тебе дороже. Выбирай, да побыстрее.